Тургенев Иван Сергеевич

— знаменитый писатель.

Род. 28 октября 1818 г. в Орле. Трудно представить себе большую противоположность, чем общий духовный облик Т. и та среда, из которой он непосредственно вышел. Отец его — Сергей Николаевич, отставной полковник-кирасир, был человек замечательно красивый, ничтожный по своим качествам нравственным и умственным.

Сын не любил вспоминать о нем, а в те редкие минуты, когда говорил друзьям об отце, характеризовал его как "великого ловца пред Господом". Женитьба этого разорившегося жуира на немолодой, некрасивой, но весьма богатой Варваре Петровне Лутовиновой была исключительно делом расчета.

Брак был не из счастливых и не сдерживал Сергея Николаевича (одна из его многочисленных "шалостей" описана Т. в повести: "Первая любовь"). Он умер в 1834 г., оставив трех сыновей — Николая, Ивана и скоро умершего от эпилепсии Сергея — в полном распоряжении матери, которая, впрочем, и раньше была полновластной владыкой дома. В ней типично выразилось то опьянение властью, которое создавалось крепостным правом.

Род Лутовиновых представлял собой смесь жестокости, корыстолюбия и сладострастия (представителей его Т. изобразил в "Трех портретах" и в "Однодворце Овсяникове"). Унаследовав от Лутовиновых их жестокость и деспотизм, Варвара Петровна была озлоблена и личной судьбой своей. Рано лишившись отца, она страдала и от матери, изображенной внуком в очерке "Смерть" (старуха), и от буйного, пьяного вотчима, который, когда она была маленькой, варварски бил и истязал ее, а когда она подросла, стал преследовать гнусными предложениями.

Пешком, полуодетая спаслась она к дяде своему, И. И. Лутовинову, жившему в селе Спасском — тому самому насильнику, о котором рассказывается в "Однодворце Овсяникове". Почти в полном одиночества оскорбляемая и унижаемая, прожила Варвара Петровна до 30 лет в доме дяди, пока смерть его не сделала ее владетельницей великолепного имения и 5000 душ. Все сведения, сохранившиеся о Варваре Петровне, рисуют ее в самом непривлекательном виде. Сквозь созданную ею среду "побоев и истязаний" Т. пронес невредимо свою мягкую душу, в которой именно зрелище неистовств помещичьей власти задолго еще до теоретических воздействий подготовило протест против крепостного права. Жестоким "побоям и истязаниям" подвергался и он сам, хотя считался любимым сыном матери. "Драли меня, — рассказывал в последствии Т., — за всякие пустяки, чуть не каждый день"; однажды он уже совершенно приготовился бежать из дому. Умственное воспитание его шло под руководством часто сменявшихся французских и немецких гувернеров.

Ко всему русскому Варвара Петровна питала глубочайшее презрение; члены семьи говорили между собою исключительно по-французски.

Любовь к русской литературе тайком внушил Т. один из крепостных камердинеров, изображенный им в лице Пунина в рассказе "Пунин и Бабурин". До 9 лет Т. прожил в наследственном Лутовиновском Спасском (в 10 вер. от Мценска Орловской губ.). В 1827 г. Тургеневы, чтобы дать детям образование, поселились в Москве; на Самотеке был куплен ими дом. Т. учился сначала в пансионе Вейденгаммера; затем его отдали пансионером к директору Лазаревского института Краузе.

Из учителей своих Т. с благодарностью вспоминал о довольно известном в свое время филологе, исследователе "Слова о Полку Игореве", Д. Н. Дубенском (см.), учителе математики П. Н. Погорельском и молодом студенте И. П. Клюшникове, позднее видном члене кружка Станкевича и Белинского, писавшем вдумчивые стихотворения под псевдонимом — ? (см. ст. Клюшников И. П.). В 1833 г. 15-летний Т. (такой возраст студентов при тогдашних невысоких требованиях был явлением обычным) поступил на словесный факультет Московского унив. Год спустя из-за поступившего в гвардейскую артиллерию старшего брата семья переехала в СПб., и Т. тогда же перешел в Петербургский унив. И научный, и общий уровень СПб. унив. был тогда невысокий; из своих университетских наставников, за исключением Плетнева, Т. в своих воспоминаниях никого даже не назвал по имени. С Плетневым Т. сблизился и бывал у него на литературных вечерах.

Студентом 3-го курса он представил на его суд свою написанную пятистопным ямбом драму "Стенио", по собственным словам Т. — "совершенно нелепое произведение, в котором с бешеною неумелостью выражалось рабское подражание байроновскому Манфреду". На одной из лекций Плетнев, не называя автора по имени, разобрал довольно строго эту драму, но все-таки признал, что в авторе "что-то есть". Отзыв ободрил юного писателя: он вскоре отдал Плетневу ряд стихотворений, из которых два Плетнев в 1838 г. напечатал в своем "Современнике". Это не было первым появлением его в печати, как пишет Т. в своих воспоминаниях: еще в 1836 г. он поместил в "Журнале Мин. народного просвещения" довольно обстоятельную, немножко напыщенно, но вполне литературно написанную рецензию — "О путешествии ко святым местам" А. Н. Муравьева (в собрание сочинений Т. не вошла). В 1836 г. Т. кончил курс со степенью действительного студента.

Мечтая о научной деятельности, он в следующем году снова держал выпускной экзамен, получил степень кандидата, а в 1838 г. отправился в Германию.

Поселившись в Берлине, Т. усердно взялся за занятия.

Ему не столько приходилось "усовершенствоваться", сколько засесть за азбуку.

Слушая в университете лекции по истории римской и греческой литературы, он дома вынужден был "зубрить" элементарную грамматику этих языков.

В Берлине сгруппировался в это время кружок даровитых молодых русских — Грановский, Фролов, Неверов, Михаил Бакунин, Станкевич.

Все они восторженно увлекались гегельянством, в котором видели не одну только систему отвлеченного мышления, а новое евангелие жизни. "В философии, — говорит Тургенев, — мы искали всего, кроме чистого мышления". Сильное впечатление произвел на Т. и весь вообще строй западноевропейской жизни. В его душу внедрилось убеждение, что только усвоение основных начал общечеловеческой культуры может вывести Россию из того мрака, в который она была погружена.

В этом смысле он становится убежденнейшим "западником". К числу лучших влияний берлинской жизни принадлежит сближение Т. с Станкевичем (см.), смерть которого произвела на него потрясающее впечатление.

В 1841 г. Т. вернулся на родину.

В начале 1842 г. он подал в Московский университет просьбу о допущении его к экзамену на степень магистра философии; но в Москве не было тогда штатного профессора философии, и просьба его была отклонена.

Как видно из опубликованных в "Библиографе" за 1891 г. "Новых материалов для биографии И. С. Т.", Тургенев в том же 1842 г. вполне удовлетворительно выдержал экзамен на степень магистра в Петербургском унив. Ему оставалось теперь только написать диссертацию.

Это было совсем не трудно; для диссертаций словесного факультета того времени не требовалось солидной научной подготовки.

Но в Т. уже простыл жар к профессиональной учености; его все более и более начинает привлекать деятельность литературная.

Он печатает небольшие стихотворения в "Отечественных записках", a весною 1843 г. выпускает отдельной книжкой, под буквами Т. Л. (Тургенев-Лутовинов), поэму "Параша". В 1845 г. выходит, тоже отдельной книжкой, другая поэма его, "Разговор"; в "Отечественных записках" 1846 г. (№ 1) появляется большая поэма "Андрей", в "Петербургском сборнике" Некрасова (1846) — поэма "Помещик"; кроме того, мелкие стихотворения Т. разбросаны по "Отечественн. зап.", разным сборникам (Некрасова, Сологуба) и "Современнику". С 1847 г. Т. совершенно перестает писать стихи, если не считать несколько небольших шуточных посланий к приятелям и "баллады" "Крокет в Виндзоре", навеянной избиением болгар в 1876 г. Несмотря на то, что выступление на стихотворное поприще было восторженно встречено Белинским, Т., перепечатав в собрании своих сочинений даже слабейшие из своих драматических произведений, совершенно исключил из него стихи. "Я чувствую положительную, чуть не физическую антипатию к моим стихотворениям, — говорит он в одном частном письме, — и не только не имею ни одного экземпляра моих поэм — но дорого бы дал, чтобы их вообще не существовало на свете". Это суровое пренебрежение решительно несправедливо.

У Т. не было крупного поэтического дарования, но под некоторыми небольшими его стихотворениями и под отдельными местами его поэм не отказался бы поставить свое имя любой из прославленных поэтов наших. Лучше всего ему удаются картины природы: тут уже ясно чувствуется та щемящая, меланхолическая поэзии, которая составляет главную красоту тургеневского пейзажа.

Поэма Тургенева "Параша" — одна из первых попыток в русской литературе обрисовать засасывающую и нивелирующую силу жизни и житейской пошлости.

Автор выдал замуж свою героиню за того, кто ей полюбился, и наградил ее "счастьем", безмятежный вид которого, однако, заставляет его восклицать: "Но, Боже! то ли думал я, когда исполненный немого обожанья, ее душе я предрекал года святого благодарного страданья". "Разговор" написан отличным стихом; есть строки и строфы прямо лермонтовской красоты.

По содержанию своему эта поэма при всем своем подражании Лермонтову — одно из первых в нашей литературе "гражданских" произведений не в позднейшем значении обличения отдельных несовершенств русской жизни, а в смысле призыва к работе на общую пользу.

Одну личную жизнь оба действующие лица поэмы считают недостаточной целью осмысленного существования; каждый человек должен совершить какой-нибудь "подвиг", служить "какому-нибудь богу", быть пророком и "карать слабость и порок". Две другие большие поэмы Т., "Андрей" и "Помещик", значительно уступают первым.

В "Андрее" многоглаголиво и скучно описывается нарастание чувства героя поэмы к одной замужней женщине и ее ответные чувства; "Помещик" написан в юмористическом тоне и представляет собой, по терминологии того времени, "физиологический" очерк помещичьей жизни — но схвачены только внешние, смехотворные ее черты. Одновременно с поэмами Т. написал ряд повестей, в которых тоже очень ярко сказалось лермонтовское влияние.

Только в эпоху безграничного обаяния печоринского типа могло создаться преклонение молодого писателя перед Андреем Колосовым, героем повести того же названия (1844). Автор выдает нам его за "необыкновенного" человека, и он действительно совершенно необыкновенный... эгоист, который, не испытывая ни малейшего смущения, на весь род людской смотрит как на предмет своей забавы.

Слово "долг" для него не существует: он бросает полюбившую его девушку с большей легкостью, чем иной бросает старые перчатки, и с полной бесцеремонностью пользуется услугами товарищей.

В особенную заслугу ему вменяется то, что он "не становится на ходули". В том ореоле, которым молодой автор окружил Колосова, несомненно сказалось и влияние Жорж Санд с ее требованием полной искренности в любовных отношениях.

Но только тут свобода отношений получила весьма своеобразный оттенок: то, что для Колосова было водевилем, для страстно полюбившей его девушки превратилось в трагедию.

Несмотря на неясность общего впечатления, повесть носит на себе яркие следы серьезного таланта.

Вторая повесть Т., "Бретер" (1846), представляет собой авторскую борьбу между лермонтовским влиянием и стремлением дискредитировать позерство.

Герой повести Лучков своей таинственной угрюмостью, за которой чудится что-то необыкновенно глубокое, производит сильное впечатление на окружающих.

И вот автор задается целью показать, что нелюдимость бретера, его таинственная молчаливость весьма прозаически объясняется нежеланием жалчайшей посредственности быть осмеянной, его "отрицание" любви — грубостью натуры, равнодушие к жизни — каким-то калмыцким чувством, средним между апатией и кровожадностью.

Содержание третьей повести Т., "Три портрета" (1846), почерпнуто из семейной хроники Лутовиновых, но очень уж в ней сконцентрировано все необыденное этой хроники.

Столкновение Лучинова с отцом, драматическая сцена, когда сын, стиснув шпагу в руках, злобными и непокорными глазами смотрит на отца и готов поднять на него руку — все это гораздо более было бы уместно в каком-нибудь романе из иностранной жизни. Слишком густы также краски, наложенные на Лучинова-отца, которого Т. заставляет 20 лет не говорить ни единого слова с женой из-за туманно выраженного в повести подозрения в супружеской неверности. — Рядом со стихами и романтическими повестями Т. пробует свои силы и на драматическом поприще.

Из его драматических произведений наибольший интерес представляет написанная в 1856 г. живая, забавная и сценичная жанровая картинка "Завтрак у предводителя", до сих пор удержавшаяся в репертуаре.

Благодаря в особенности хорошему сценическому исполнению пользовались также успехом "Нахлебник" (1848), "Холостяк" (1849), "Провинциалка", "Месяц в деревне". Автору особенно был дорог успех "Холостяка". В предисловии к изданию 1879 г. Т., "не признавая в себе драматического таланта", вспоминает "с чувством глубокой благодарности, что гениальный Мартынов удостоил играть в четырех из его пьес и, между прочим, пред самым концом своей блестящей, слишком рано прерванной карьеры, превратил силой великого таланта бледную фигуру Мошкина в "Холостяке" в живое и трогательное лицо". Несомненный успех, выпавший на долю Т. на первых же порах его литературной деятельности, не удовлетворял его: он носил в душе сознание возможности более значительных замыслов — а так как то, что пока выливалось на бумагу, не соответствовало их широте, то он "возымел твердое намерение вовсе оставить литературу". Когда в конце 1846 г. Некрасов и Панаев задумали издавать "Современник", Т. отыскал у себя, однако, "пустячок", которому и сам автор, и Панаев настолько мало придавали значения, что он был помещен даже не в отделе беллетристики, а в "Смеси" первой книжки "Современника" 1847 г. Чтобы сделать публику еще снисходительнее, Панаев к скромному и без того названию очерка "Хорь и Калиныч" прибавил еще заглавие "Из записок охотника". Публика оказалась более чуткой, чем опытный литератор.

К 1847 г. демократическое или, как оно тогда называлось, "филантропическое" настроение начинало достигать в лучших литературных кружках высшего своего напряжения.

Подготовленная пламенной проповедью Белинского, литературная молодежь проникается новыми духовными течениями; в один, два года целая плеяда будущих знаменитых и просто хороших писателей — Некрасов, Достоевский, Гончаров, Т., Григорович, Дружинин, Плещеев и др. — выступают с рядом произведений, производящих коренной переворот в литературе и сразу сообщающих ей то настроение, которое потом получило свое общегосударственное выражение в эпохе великих реформ.

Среди этой литературной молодежи Т. занял первое место, потому что направил всю силу своего высокого таланта на самое больное место дореформенной общественности — на крепостное право. Поощренный крупным успехом "Хоря и Калиныча", он написал ряд очерков, которые в 1852 г. были изданы под общим именем "Записок охотника". Книга сыграла первоклассную историческую роль. Есть прямые свидетельства о сильном впечатлении, которое она произвела на наследника престола, будущего освободителя крестьян.

Обаянию ее поддались и все вообще чуткие сферы правящих классов. "Запискам охотника" принадлежит такая же роль в истории освобождения крестьян, как в истории освобождения негров — "Хижине дяди Тома" Бичер-Стоу, но с той разницей, что книга Т. несравненно выше в художественном отношении.

Объясняя в своих воспоминаниях, почему он в самом начале 1847 г. уехал за границу, где написано большинство очерков "Записок охотника", Тургенев говорит: "я не мог дышать одним воздухом, оставаться рядом с тем, что я возненавидел; мне необходимо нужно было удалиться от моего врага за тем, чтобы из самой моей дали сильнее напасть на него. В моих глазах враг этот имел определенный образ, носил известное имя: враг этот был крепостное право. Под этим именем я собрал и сосредоточил все, против чего я решился бороться до конца, — с чем я поклялся никогда не примиряться... Это была моя Аннибаловская клятва". Категоричность Т., однако, относится только к внутренним мотивам "Записок охотника", а не к исполнению их. Болезненно-придирчивая цензура 40-х годов не пропустила бы сколько-нибудь яркий "протест", сколько-нибудь яркую картину крепостных безобразий.

И действительно, непосредственно крепостное право затрагивается в "Записках охотника" сдержанно и осторожно. "Записки охотника" — "протест" совсем особого рода, сильный не столько обличением, не столько ненавистью, сколько любовью.

Народная жизнь пропущена здесь сквозь призму душевного склада человека из кружка Белинского и Станкевича.

Основная черта этого склада — тонкость чувств, преклонение пред красотой и вообще желание быть не от мира сего, возвыситься над "грязной действительностью". Значительная часть народных типов "Записок охотника" принадлежит к людям такого покроя.

Вот романтик Калиныч, оживающий только тогда, когда ему рассказывают о красотах природы — горах, водопадах и т. п.; вот Касьян с Красивой Мечи, от тихой души которого веет чем-то совершенно неземным; вот Яша ("Певцы"), пение которого трогает даже посетителей кабака, даже самого кабатчика.

Рядом с натурами глубоко поэтическими "Записки охотника" выискивают в народе типы величавые.

Однодворец Овсяников, богатый крестьянин Хорь (за которого Т. уже в 40-х гг. упрекал в идеализации) величественно спокойны, идеально честны и своим "простым, но здравым умом" прекрасно понимают самые cлoжные общественно-государственные отношения.

С каким удивительным спокойствием умирают в очерке "Смерть" лесовщик Максим и мельник Василий; сколько чисто романтической обаятельности в мрачно-величественной фигуре неумолимо честного Бирюка! Из женских народных типов "Записок охотника" особенного внимания заслуживают Матрена ("Каратаев"), Марина ("Свидание") и Лукерья ("Живые мощи"; последний очерк залежался в портфеле Т. и увидел свет лишь четверть века спустя, в благотворительном сборнике "Складчина", 1874 г.): все они глубоко женственны, способны на высокое самоотречение.

И если мы к этим мужским и женским фигурам "Записок охотника" прибавим удивительно симпатичных ребятишек из "Бежина Луга", то получится делая одноцветная галерея лиц, относительно которых никак нельзя сказать, что автор дал тут народную жизнь во всей ее совокупности.

С поля народной жизни, на котором растут и крапива, и чертополох, и репейник, автор сорвал только красивые и благоухающие цветы и сделал из них прекрасный букет, благоухание которого было тем сильнее, что представители правящего класса, выведенные в "Зап. охотника", поражают своим нравственным безобразием.

Господин Зверков ("Ермолай и Мельничиха") считает себя человеком очень добрым; его даже коробит, когда крепостная девка с мольбой бросается ему в ноги, потому что, по его мнению, "человек никогда не должен свое достоинство терять"; но он с глубоким негодованием отказывает этой "неблагодарной" девке в разрешении выйти замуж, потому что его жена останется тогда без хорошей горничной.

Гвардейский офицер в отставке Аркадий Павлыч Пеночкин ("Бурмистр") устроил свой дом совсем по-английски; за столом у него все великолепно сервировано, и выдрессированные лакеи служат превосходно.

Но вот один из них подал красное вино неподогретым; изящный европеец нахмурился и, не стесняясь присутствием постороннего лица, приказал "насчет Федора... распорядиться". Мардарий Аполлоныч Стегунов ("Два помещика") — тот совсем добряк: идиллически сидит на балконе прекрасным летним вечером и пьет чай. Вдруг донесся "до нашего слуха звук мерных и частых ударов". Стегунов "прислушался, кивнул головой, хлебнул, и, ставя блюдечко на стол, произнес с добрейшей улыбкой и, как бы невольно вторя ударам: чюки-чюки-чюк! чюки-чюк! чюки-чюк!". Оказалось, что наказывают "шалунишку Васю", буфетчика "с большими бакенбардами". Благодаря глупейшему капризу злющей барыни ("Каратаев") трагически складывается судьба Матрены.

Таковы представители помещичьего сословия в "Записках охотника". Если и встречаются между ними порядочные люди, то это или Каратаев, кончающий жизнь трактирным завсегдатаем, или буян Чертопханов, или жалкий приживальщик — Гамлет Щигровского уезда. Конечно, все это делает "Записки охотника" произведением односторонним; но это та святая односторонность, которая приводит к великим результатам.

Содержание "Записок охотника" во всяком случае было не выдумано — и вот почему в душе каждого читателя во всей своей неотразимости вырастало убеждение, что нельзя людей, в которых лучшие стороны человеческой природы воплощены так ярко, лишать самых элементарных человеческих прав. В чисто художественном отношении "Записки охотника" вполне соответствуют великой идее, положенной в их основание, и в этой гармонии замысла и формы — главная причина их успеха.

Все лучшие качества тургеневского таланта получили здесь яркое выражение.

Если сжатость составляет вообще одну из главных особенностей Т., совсем не писавшего объемистых произведений, то в "Записках охотника" она доведена до высшего совершенства.

Двумя-тремя штрихами Т. рисует самый сложный характер: назовем для примера хотя бы завершительные две странички очерка, где душевный облик "Бирюка" получает такое неожиданное освещение.

Наряду с энергией страсти сила впечатления увеличивается общим, удивительно мягким и поэтическим колоритом.

Пейзажная живопись "Записок охотника" не знает себе ничего равного во всей нашей литературе.

Из среднерусского, на первый взгляд бесцветного, пейзажа Т. сумел извлечь самые задушевные тона, в одно и то же время и меланхолические, и сладко-бодрящие.

В общем, Т. "Записками охотника" по технике занял первое место в ряду русских прозаиков.

Если Толстой превосходит его широтой захвата, Достоевский — глубиной и оригинальностью, то Т. — первый русский стилист.

В его устах "великий, могучий, правдивый и свободный русский язык", которому посвящено последнее из его "Стихотворений в прозе", получил самое благородное и изящное свое выражение.

Личная жизнь Т. в то время, когда так блестяще развертывалась его творческая деятельность, складывалась невесело.

Несогласия и столкновения с матерью принимали все более и более острый характер — и это не только нравственно его развинчивало, но приводило также к крайне стесненному материальному положению, которое осложнялось тем, что все считали его человеком богатым.

К 1845 г. относится начало загадочной дружбы Т. с знаменитой певицей Виардо-Гарсия.

Неоднократно были сделаны попытки пользоваться для характеристики этой дружбы рассказом Т. "Переписка", с эпизодом "собачьей" привязанности героя к иностранной балерине, существу тупому и совершенно необразованному.

Было бы, однако, грубой ошибкой видеть в этом прямо автобиографический материал.

Виардо — необыкновенно тонкая художественная натура; муж ее был прекрасный человек и выдающийся критик искусства (см.), которого Т. очень ценил и который в свою очередь высоко ставил Т. и переводил его сочинения на франц. язык. Несомненно также, что в первое время дружбы с семьей Виардо Т., которому мать целых три года за привязанность к "проклятой цыганке" не давала ни гроша, весьма мало напоминал популярный за кулисами тип "богатого русского". Но, вместе с тем, глубокая горечь, которою проникнут рассказанный в "Переписке" эпизод, несомненно имела и субъективную подкладку.

Если мы обратимся к воспоминаниям Фета и к некоторым письмам Т., мы увидим, с одной стороны, как права была мать Т., когда она его называла "однолюбом", а с другой, что, прожив в тесном общении с семьей Виардо целых 38 лет, он все-таки чувствовал себя глубоко и безнадежно одиноким.

На этой почве выросло тургеневское изображение любви, столь характерное даже для его всегда меланхоличной творческой манеры.

Т. — певец любви неудачной по преимуществу.

Счастливой развязки у него почти ни одной нет, последний аккорд — всегда грустный.

Вместе с тем, никто из русских писателей не уделил столько внимания любви, никто в такой мере не идеализировал женщину.

Это было выражением его стремления забыться в мечте. Герои Тургенева всегда робки и нерешительны в своих сердечных делах: таким был и сам Т. — В 1842 г. Т. по желанию матери поступил в канцелярию Министерства внутренних дел. Чиновник он был весьма плохой, а начальник канцелярии Даль, хотя тоже был литератор, к службе относился весьма педантически.

Кончилось дело тем, что, прослужив года 1? T., к немалому огорчению и неудовольствию матери, вышел в отставку.

В 1847 г. Т. вместе с семейством Виардо уехал за границу, жил в Берлине, Дрездене, посетил в Силезии больного Белинского, с которым его соединяла самая тесная дружба, а затем отправился во Францию.

Дела его были в самом плачевном положении; он жил займами у приятелей, авансами из редакций да еще тем, что сокращал свои потребности до минимума.

Под предлогом потребности в уединении он в полном одиночестве проводил зимние месяцы то в пустой даче Виардо, то в заброшенном замке Жорж Санд, питаясь чем попало.

Февральская революция и июньские дни застали его в Париже, но не произвели на него особенного впечатления.

Глубоко проникнутый общими принципами либерализма, Т. в политических своих убеждениях всегда был, по собственному его выражению, "постепеновцем", и радикально-социалистическое возбуждение 40-х гг., захватившее многих его сверстников, коснулось его сравнительно мало. В 1850 г. Т. вернулся в Россию, но с матерью, умершей в том же году, он так и не свиделся.

Разделив с братом крупное состояние матери, он по возможности облегчил тяготы доставшихся ему крестьян.

В 1852 г. на него неожиданно обрушилась гроза. После смерти Гоголя Т. написал некролог, которого не пропустила петербургская цензура, потому что, как выразился известный Мусин-Пушкин, "о таком писателе преступно отзываться столь восторженно". Единственно для того, чтобы показать, что и "холодный" Петербург взволнован великой потерей, Т. отослал статейку в Москву, В. П. Боткину, и тот ее напечатал в "Москов. вед.". В этом усмотрели "бунт", и автор "Записок охотника" был водворен на съезжую, где пробыл целый месяц. Затем он был выслан в свою деревню и только благодаря усиленным хлопотам гр. Алексея Толстого года через два вновь получил право жить в столицах.

Литературная деятельность Т. с 1847 г., когда появляются первые очерки "Записок охотника", до 1856 г., когда "Рудиным" начинается наиболее прославивший его период больших романов, выразилась, кроме законченных в 1851 г. "Записок охотника" и драматических произведений, в ряде более или менее замечательных повестей: "Дневник лишнего человека" (1850), "Три встречи" (1852), "Два приятеля" (1854), "Муму" (1854), "Затишье" (1854), "Яков Пасынков" (1855), "Переписка" (1856). Кроме "Трех встреч", которые представляют собой довольно незначительный анекдот, прекрасно рассказанный и заключающий в себе удивительно поэтическое описание итальянской ночи и летнего русского вечера, все остальные повести нетрудно объединить в одно творческое настроение глубокой тоски и какого-то беспросветного пессимизма.

Это настроение теснейшим образом связано с унынием, которое охватило мыслящую часть русского общества под влиянием реакции первой половины 50-х годов (см. Россия).

Доброй половиной своего значения обязанный идейной чуткости и уменью улавливать "моменты" общественной жизни, Т. ярче других своих сверстников отразил уныние эпохи. Именно теперь в его творческом синтезе создался тип "лишнего человека" — это до ужаса яркое выражение той полосы русской общественности, когда непошлому человеку, потерпевшему крушение в сердечных делах, решительно нечего было делать.

Глупо заканчивающий свою умно начатую жизнь Гамлет Щигровского у. ("Записки охотника"), глупо погибающий Вязовнин ("Два приятеля"), герой "Переписки", с ужасом восклицающий, что "у нас русских нет другой жизненной задачи, как разработка нашей личности", Веретьев и Маша ("Затишье"), из которых первого пустота и бесцельность русской жизни приводит к трактиру, а вторую в пруд — все эти типы бесполезных и исковерканных людей зародились и воплотились в очень ярко написанные фигуры именно в годы того безвременья, когда даже умеренный Грановский восклицал: "благо Белинскому, умершему вовремя". Прибавим сюда из последних очерков "Записок охотника" щемящую поэзию "Певцов", "Свидания", "Касьяна с Красивой Мечи", грустную историю Якова Пасынкова, наконец "Муму", которую Карлейль считал самою трогательной повестью на свете, — и мы получим целую полосу самого мрачного отчаяния.

В силу той же чуткости к колебаниям общественной атмосферы Т. вслед за наступлением в 1855 г. новой полосы государственной жизни пишет четыре крупнейших своих произведения: "Рудин" (1856), "Дворянское гнездо" (1859), "Накануне" (1860), "Отцы и дети" (1862), в которых является самым замечательным выразителем первой половины эпохи реформ.

Ярче всех своих сверстников он уловил тот момент единодушия общественных стремлений, когда все хоронили старое и, не предвидя никаких осложнений, надеялись на лучшее будущее.

Затем Т. первый с необыкновенной силой изобразил и поворотный пункт эпохи, когда начался разброд и из среды сторонников новых веяний выделились два течения — умеренных "отцов" и быстро понесшихся вперед "детей". В лице Рудина Т. хоронил безволье и бездеятельность поколения 40-х годов, его бездельное прозябание и бесплодную гибель.

Перед нами богато одаренный человек с лучшими намерениями, но совершенно пасующий перед действительностью, страстно зовущий и увлекающий других, но сам совершенно лишенный страсти и темперамента, позер и фразер, но не из фатовства, а потому, что он электризуется собственными словами и в ту минуту, когда он говорит, ему искренно кажутся легко преодолимыми всякие препятствия.

Отношение автора к Рудину — двойственное, не свободное от противоречий.

Устами Лежнева он то развенчивает его, то ставит на пьедестал.

Дело в том, что в лице Рудина переплелись Wahrheit und Dichtung. До известной степени Рудин — портрет знаменитого агитатора и гегельянца Бакунина, которого Белинский определял как человека с румянцем на щеках и без крови в сердце.

Живые черты исторического деятеля Т. перемешал с прозой серого повседневного существования — и контраст между проповедью Рудина и его мизерным прозябанием получился поразительный.

Явившись в эпоху, когда общество лихорадочно мечтало о "деле", и притом без эпилога, не пропущенного цензурой (смерть Рудина на июньских баррикадах), "Рудин" был понят весьма односторонне.

Герой романа стал нарицательным именем для людей, у которых слово не согласуется с делом. Так, между прочим, понял роман Т. Некрасов, который в своей поэме "Саша" печатно раньше изобразил человека рудинского типа, но которому в действительности сюжет поэмы подсказала сданная в редакцию "Современника" рукопись Т. (см. предисловие Т. к изданию его соч. 1879 г.). Точно так же отнеслась к Рудину критика 60-х годов, которая нашла в Рудинском "фразерстве" лишнее орудие для своей борьбы с отживающим поколением.

Позднейший читатель никак не может согласиться ни с насмешливым, ни, тем более, с презрительным отношением к Рудину.

Надо рассматривать Рудина в связи с общественными условиями его времени — и тогда станет очевидным, что его богатые природные задатки пропали даром не только по его собственной вине. В Западной Европе из Рудиных вырабатываются блестящие ораторы и вожди общественных групп; а какую общественную "деятельность" мог бы себе избрать Рудин в России 40-х годов?.. Была в то время только одна область, отвечавшая понятию о высшем назначении человека, — область слова, литературного, профессорского и кружкового.

Искренно произнесенные "пышные" фразы были тогда и делом, сея в душе слушателей то стремление к идеалу, которое подготовляло лучшее будущее России.

Это видно из самого романа, где "фразер" Рудин оказывает облагораживающее влияние и на Лежнева, и на молодого энтузиаста Басистова, и на чуткую Наталью, в лице которой выступает новая русская женщина с ее жаждой выбиться из сферы мелких житейских интересов. — Если в "Рудине" Т., чутко идя навстречу нарождающейся потребности в живой деятельности, казнил только праздно болтающих людей поколения сороковых годов, то в "Дворянском гнезде" он пропел отходную всему своему поколению и без малейшей горечи уступал место молодым силам. В лице Лаврецкого мы несомненно имеем одного из самых симпатичных представителей дворянско-помещичьей полосы русской жизни; он человек и тонко мыслящий, и тонко чувствующий.

И тем не менее он не может не согласиться со своим другом, энтузиастом Михалевичем, когда тот, перебрав события его жизни, называет его "байбаком". Вся эта жизнь была отдана личным радостям или личному горю. "Ухлопав себя на женщину", Лаврецкий в 35—40 лет сам себя хоронит, считая свое прозябание на земле простым "догоранием". Он протестует против Михалевича только тогда, когда тот его аттестует как "злостного, рассуждающего байбака". Именно "рассуждающего" байбачества, т. е. возведения своего обеспеченного крестьянским трудом безделья в какую-либо аристократическую теорию, у демократа Лаврецкого нет и следа. Лаврецкий — "байбак" только потому, что вся жизнь русская обайбачилась и спала сном глубоким.

Не спал один лишь работавший на Лаврецких народ — и именно потому Лаврецкий преклоняется пред "народной правдой". Потеряв за границей свое семейное счастие, он приезжает на родину с твердым намерением взяться за "дело". Но увы! это "дело" смутно для него самого, да и не могло быть ясно в эпоху полного застоя общественной жизни. Достаточно было, поэтому, первых проблесков сочувствия к нему со стороны героини романа Лизы, чтобы неутоленная жажда личного счастия снова залила все его существо — а вторичная незадача снова и окончательно надломила мягкого романтика.

Правда, в эпилоге мы узнаем, что Лаврецкий как будто обрел "дело": он научился "землю пахать" и "хорошо устроил своих крестьян". Но какое же тут "дело" в высшем смысле этого слова? Землю пахал, конечно, не он сам, а его крепостные, и если он их "хорошо" устроил, то это только значило, что он их не притеснял и не выжимал из них последние соки. Положительных элементов для деятельности эти отрицательные добродетели не давали.

С еще большей яркостью отходящая полоса русской жизни сказалась в поэтическом образе Лизы Калитиной.

Наряду с Пушкинской Татьяной, Лиза принадлежит к числу самых обаятельных фигур русской литературы.

Она вся порыв к добру и героическое милосердие; она относится к людям с той чисто русской, лишенной внешнего блеска, но глубоко в сердце сидящей жалостью, которая характеризует древнерусских подвижниц.

Выросшая на руках будущей схимницы, Лиза душевными корнями вся в старой, мистической Руси. Простая русская девушка, она даже не умеет формулировать то высокое и доброе, что наполняет ее душу; у нее нет "своих слов". Не умом, а сердцем она поняла Лаврецкого и полюбила его той народно-русской любовью, которая слово "любить" заменяет словом "жалеть". Составляя вместе с тем органическое звено стародворянской обеспеченной жизни с ее отсутствием общественных интересов, Лиза воплощает собой ту полосу русской общественности, когда вся жизнь женщины сводилась к любви и когда, потерпев неудачу в ней, она лишалась всякой цели существования.

Своим зорким творческим оком Т. уже видел нарождение новой русской женщины — и как выражение новой полосы русской жизни сделал ее центром следующего общественного романа своего: "Накануне". Уже в заглавии его было нечто символическое.

Вся русская жизнь была тогда накануне коренных социально-государственных перемен, накануне разрыва с старыми формами и традициями.

Героиня романа Елена — поэтическое олицетворение характерного для начальных лет эпохи реформ неопределенного стремления к хорошему и новому, без точного представления об этом новом и хорошем.

Елена не отдает себе вполне ясного отчета в своих стремлениях, но инстинктивно душа ее куда-то рвется: "она ждет", по определению влюбленного в нее художника Шубина, в уста которого автор вложил большую часть своих собственных комментариев к событиям романа.

Как молодая девушка, она ждала, конечно, прежде всего любви. Но в выбор, который она сделала между тремя влюбленными в нее молодыми людьми, ярко сказалась психология новой русской женщины, а символически — новое течение русской общественности.

Как и Лиза Калитина, Елена от природы великодушна и добра; и ее с детства влечет к несчастным и заброшенным.

Но любовь ее не только сострадательная: она требует деятельной борьбы со злом. Вот почему ее воображение так поражено встречей с болгарином Инсаровым, подготовляющим восстание против турок. Пусть он во многих отношениях ниже и талантливого шалуна Шубина, и другого поклонника Елены — ученого и благородно мыслящего Берсенева, будущего преемника Грановского; пусть он, по определению Шубина, "сушь", пусть в нем "талантов никаких, поэзии нема". Но ошибся бедный Шубин, когда, разобрав качества начинавшего возбуждать его опасения Инсарова, он утешал себя тем, что "эти качества, слава Богу, не нравятся женщинам.

Обаяния нет, шарму". Все это было бы верно для прежней женщины: новая русская женщина — и в лице ее новая русская жизнь — искала прежде всего нравственного обаяния и практического осуществления идеалов. "Освободить свою родину.

Эти слова так велики, что даже выговорить страшно", — восклицает Елена в своем дневнике, припоминая сказанное Инсаровым — и выбор ее сделан.

Она пренебрегает приличиями, отказывается от обеспеченного положения и идет с Инсаровым на борьбу и, может быть, на смерть.

Когда Инсаров преждевременно умирает от чахотки, Елена решает "остаться верной его памяти", оставшись верной "делу всей его жизни". Возвратиться на родину она не хочет. "Вернуться в Россию, — пишет она родителям, — зачем? Что делать в России?" Действие происходит в глухую пору реакции конца дореформенной эпохи — и что, действительно, было делать тогда в России человеку с таким порывом к реальному осуществлению общественных идеалов? Понял, наконец, теперь Шубин стремление Елены согласовать слово и дело — и печально размышляет над причинами ухода Елены с Инсаровым.

Винит он в этом отсутствие у нас людей сильной, определенной воли. "Нет еще у нас никого, нет людей, куда ни посмотри.

Все — либо мелюзга, грызуны, гамлетики, самоеды, либо темнота и глушь подземная, либо толкачи, из пустого в порожнее переливатели, да палки барабанные! Нет, кабы были между нами путные люди, не ушла бы от нас эта девушка, эта чуткая душа, не ускользнула бы как рыба в воду!" Но роман недаром называется "Накануне". Когда Шубин кончает свою элегию возгласом: "Когда же наша придет пора? Когда у нас народятся люди?", его собеседник дает ему надежду на лучшее будущее, и Шубин — верное эхо авторских дум — ему верит. "Дай срок, — ответил Увар Иванович, — будут. — Будут? Почва! Черноземная сила! Ты сказал — будут? Смотрите ж, я запишу ваше слово". — Всего два года отделяют "Накануне" от последующего и самого знаменитого общественного романа Т., "Отцов и детей"; но огромные перемены произошли за этот короткий срок в общественных течениях.

Широкими волнами катилась теперь русская жизнь; все более и более выделяя настроение, которое уже не довольствовалось неопределенными перспективами на лучшее будущее.

Недавнее радостно-умиленное единодушие всех слоев общества исчезло.

Нарождалось поколение, далеко ушедшее в своих стремлениях и идеалах от того скромного минимума человеческих прав, который давали стоявшие тогда на очереди реформы.

Но как ни резко было по существу обособление этой новой общественной группы, оно еще было в подготовительном фазисе, и никому не приходило на ум констатировать распадение прогрессивного течения на два почти враждебных друг другу лагеря.

Когда Т. одному из своих приятелей, человеку очень умному и чуткому на "веяния" эпохи, сообщил план "Отцов и детей", то получил ответ, повергший его в совершенное изумление: "Да ведь ты, кажется, уже представил " подобный тип... в Рудине". — "Я промолчал, — говорит Т.; — что было сказать? Рудин и Базаров — один и тот же тип!" Для поразительно тонкой наблюдательности Т. разделение на два поколения обрисовывалось уже ясными очертаниями; он понимал всю глубину разлада.

Впрочем, трудно сказать, чтобы Т. принадлежала только честь первой диагностики, проницательность которой увеличивается тем, что роман хотя и появился в начале 1862 г., но закончен был уже летом 1861 г., а задуман, значит, куда раньше, т. е. буквально в самый момент зарождения новых настроений молодого поколения.

Тут уже как будто не простое констатирование: в значительной степени роман Т. содействовал самому дифференцированию нового миросозерцания.

В "Отцах и детях" достигла самого полного выражения одна из самых характерных особенностей новейшей русской литературы вообще и Т. в частности — теснейшая связь литературного воздействия с реальными течениями общественных настроений.

В произведениях Т. литература и жизнь до такой степени сближаются одна с другой, что при анализе того или другого воспроизведенного ими общественного явления часто нельзя отличить, где кончается литературный генезис его и где начинается непосредственное действие общественных сил. И наоборот — при изучении отдельных тургеневских типов трудно сказать, где отражение действительности и где сфера пророчески-литературного творчества.

С удивительной чуткостью отражая носившиеся в воздухе настроения и веяния эпохи, Т. сам до известной степени являлся творцом общественных течений.

Романами Т. не только зачитывались: его героям и героиням подражали в жизни. Приступая к изображению новоявленных "детей", Т. не мог не сознавать своей отчужденности от них. В "Накануне" он стоит на стороне молодых героев романа, а перед Еленой, столь шокировавшей своими отступлениями от условной морали людей старого поколения, прямо преклоняется.

Такой симпатии он не мог чувствовать к Базарову с его материалистическим пренебрежением к искусству и поэзии, с его резкостью, столь чуждой мягкой натуре Т. Но отсюда еще бесконечно далеко до "оклеветания" всего молодого поколения, в котором партийное озлобление видело основной мотив романа, и до полного разрыва с новым течением.

В каждом из крупных произведений Т. есть действующее лицо, в уста которого он влагал свое собственное тонкое и меткое остроумие, придававшее такой артистический интерес личной беседе Т. (таковы, напр., Пигасов в "Рудине", Шубин в "Накануне", Потугин в "Дыме"). В "Отцах и детях" вся эта ядовитость сосредоточилась в Базарове, у которого уже по этому одному является масса точек соприкосновения с автором.

При всем коренном разногласии со многими воззрениями Базарова он все же внушал Т. серьезное уважение. "Во все время писания я чувствовал к Базарову невольное влечение", — отмечает Т. в своем дневнике в день окончания романа — и вполне понятно почему.

Ему, летописцу безволия и бессилия пережитого периода, не могло не импонировать то, что с появлением Базаровых исчезает чахлая порода российских Гамлетов и уступает место крепким натурам, знающим, чего они хотят. Во всяком случае, в борьбе двух поколений автор если не на стороне "детей", то и не на стороне "отцов". К Кирсанову-дяде он относится полуиронически;

Кирсанов-отец — добрый, но недалекий человек; сравнительно умеренный Кирсанов-сын безусловно пасует перед своим радикальным другом Базаровым.

Неудивительно, что чуждая наших партийных споров немецкая критика выражала впоследствии великое удивление тому, как могла партия "радикалов" усмотреть отрицательное отношение в "таком гордом образе, одаренном такой силой характера и такой полной отчужденностью от всего мелкого, пошлого, вялого и ложного". Поместивший роман в своем журнале Катков писал Т.: "Вы пресмыкаетесь перед молодым поколением". Но роман появился в очень острый момент: вновь ожило старое понятие о "вредных" идеях, нужна была кличка для обозначения политического радикализма.

Ее нашли в слове "нигилист", которым Базаров определяет свое отрицательное ко всему отношение.

С ужасом заметил Т., какое употребление сделали из этого термина люди, с политическими взглядами которых он не имел ничего общего.

В литературе враждебное отношение к роману ярче всего сказалось в статье критика "Современника", М. А. Антоновича, "Асмодей нашего времени". С "Современником", где до 1859 г. Т. был постоянным сотрудником, у него уже раньше установились холодные отношения, частью из-за личных отношений Т. к Некрасову, частью потому, что радикализм Чернышевского и Добролюбова не был симпатичен Т. Но все-таки всего за 1? года перед тем "Накануне" нашло на страницах "Современника" восторженную оценку в известной статье Добролюбова "Когда же придет настоящий день", — а теперь Т. был формально причислен к ретроградному лагерю.

Другой орган "детей" — "Рус. слово", в лице Писарева — не только не усмотрел в Базарове клеветы, но признал его своим идеалом.

В общем, однако, положение Т. как любимца всех слоев читающей публики и выразителя передовых стремлений русского общества было поколеблено.

Если взглянуть на Базарова с исторической точки зрения, как на тип, отражающий настроение шестидесятых гг., то он, несомненно, страдает неполнотой.

Радикализм общественно-политический, столь сильный в это время, в романе почти не затронут; то место, где Базаров выражает полное равнодушие к тому, что у мужика будет хорошая изба, дает прямо неверное представление о восторженном демократизме нового поколения. — В промежутках между четырьмя знаменитыми романами своими Т. написал вдумчивую статью "Гамлет и Дон-Кихот" (1860) и три замечательные повести: "Фауст" (1856), "Ася" (1858), "Первая любовь" (1860), в которых дал несколько привлекательнейших женских образов.

Княжна Засекина ("Первая любовь") просто грациозно-кокетлива, но героиня "Фауста" и Ася — натуры необыкновенно глубокие и цельные.

Первая сгорела от глубины чувства, внезапно на нее налетевшего;

Ася, подобно Наталье в "Рудине", спаслась бегством от своего чувства, когда увидела, как не соответствует его силе безвольный человек которого она полюбила. — В "Отцах и детях" творчество Т. достигло своей кульминационной точки. В появившихся в 1864 г. "Призраках" элемент фантастический переплетается с рассудочным.

Ту же смесь желания отрешиться от современности с раздражением против нее представляет собой своеобразный "отрывок" из записок "умершего художника" — "Довольно" (1860). Ясно чувствуется, что охлаждение, вызванное "Отцами и детьми", болезненно сказалось в сердце автора, столь привыкшем к всеобщей читательской любви. Высшей точки авторское раздражение достигло в "Дыме" (1867). Трудно сказать, какая из общественно-политических групп того времени изображена здесь злее. Молодое поколение и заграничная эмиграция представлены, с одной стороны, в ряде дурачков и тараторящих барынь, с другой — в коллекции любителей так или иначе пожить на чужой счет. В "Отцах и детях" Т. проводил резкую демаркационную линию между убежденными представителями новых идей и такими ничтожными прихвостнями времени, как "эмансипированная" губернская барынька Кукшина и соединяющий "прогрессивность" с продажей водки откупщический сынок Сытников.

В "Дыме" Сытниковы да Кукшины выступают на первый план, а эмиграция олицетворена в фигуре "великого" молчальника Губарева, слава которого держится на том, что он никогда ничего не говорит и только глубокомысленно издает какое-то нечленораздельное мычание.

В столь же печальном освещении является аристократическая среда, собирающаяся под "arbre russe" в Баден-Бадене и предающаяся какой-то вакханалии реакционных вожделений.

Наконец, славянофильские мечтания о русской самобытности предаются самому ядовитому глумлению в речах желчного западника Потугина, устами которого несомненно говорит иногда сам автор. Общий пессимизм проникает повесть, название которой навеяно мыслью, что все "людское" — дым", и "особенно все русское". — Пароксизм раздражения длился, однако, недолго.

В "Литературных воспоминаниях" (1868) Т. говорит уже без всякой горечи о своей размолвке с прогрессивными элементами и фактически доказывает, как далек он был от желания написать в "Отцах и детях" карикатуру на молодое поколение вообще и на Добролюбова в частности.

В том же году был преобразован в общелитературный журнал "Вестник Европы"; Т. становится его постоянным сотрудником и разрывает связи с Катковым.

Этот разрыв не обошелся Т. даром. Его стали преследовать и в "Русском вестнике", и в "Московских ведомостях", нападки которых стали особенно ожесточенными в конце 70-х годов, когда по поводу оваций, выпавших на долю Т., Катковский орган уверял, что Т. "кувыркается" перед прогрессивной молодежью.

Ряд небольших повестей, с которыми Т. выступил в конце 1860-х гг. и первой половине 1870-х ("Бригадир", "История лейтенанта Ергунова", "Несчастная", "Странная история", "Степной король Лир", "Стук, стук, стук", "Вешние воды", "Пунин и Бабурин", "Стучит" и др.) весь относится к категории воспоминаний о далеком прошлом.

За исключением "Вешних вод", герой которых представляет собой еще одно интересное добавление к Тургеневской галерее безвольных людей, все эти повести мало прибавляют к "тоталитету" — как говорили в 40-х годах — литературного значения Т. Воздержание Т. от разработки более современных тем до известной степени объясняется тем, что он теперь все меньше и меньше сталкивался с живой русской действительностью.

Уже начиная с 1856 г., когда с него окончательно была снята опала, он подолгу живал за границей, то лечась на водах, то гостя у Виардо; но все-таки он нередко бывал и у себя в Спасском, и в Петербурге.

С начала 1860-х годов он совсем поселяется в Баден-Бадене, где "Villa Tourgueneff" благодаря тому, что там же поселилась семья Виардо, стала интереснейшим музыкально-артистическим центром.

Война 1870 г. побудила семью Виардо покинуть Германию и переселиться в Париж; перебрался туда и Т. Переселение в Париж сблизило Т. со многими эмигрантами и вообще с заграничной молодежью, которая теперь перестала его чуждаться, — и у него снова явилась охота откликнуться на злобу дня: революционное "хождение в народ". Частью личные впечатления, частью материалы, которые ему доставляли друзья из России (в том числе документы по так называемому "процессу 50"), создали в нем уверенность, что он сможет схватить общую физиономию русского революционного движения.

В результате получился самый крупный по объему, но не по значению из романов Т., "Новь" (1877). Глубоко убежденный в том, что революционное движение не имеет почвы в России, Т. тем не менее отнесся с полным вниманием к тому психологическому порыву, который создал движение.

Уловить его наиболее характерные черты Т. удалось не вполне.

Он сделал центром романа одного из обычных в его произведениях безвольных людей, столь характерных для поколения 40-х, но никак не 70-х годов. Нежданов — неудачник, идущий пропагандировать, чтобы утишить сердечную боль, и лишенный уверенности в правоте своего дела. Неудивительно, что первые же неудачи вызывают в нем глубокое отчаяние — и он лишает себя жизни у порога дела. Не соответствующим действительности оказалось и желание Т. уловить новый тип людей негромкой и неэффектной, но настоящей работы на пользу народу в лице Соломина и Марианны. "Новь" имела не более как succes d''estime. Из позднейших произведений Т. ("Сон", "Рассказ отца Алексея", "Отчаянный", "Клара Милич" и др.) наибольшее внимание обратили на себя "Песнь торжествующей любви" и "Стихотворения в прозе". Высокопоэтическая "Песнь торжествующей любви" видимо иллюстрирует мысль Шопенгауэра о гении рода, т. е. о той бессознательности, под влиянием которой мы, помимо своего желания, идем в своей половой жизни по пути, ведущему к продолжению рода. Превосходные "Стихотворения в прозе" (1882) представляют собой ряд накопившихся за долгие годы отдельных мыслей и картинок, отлившихся в удивительно изящную, задушевную и вместе с тем сильную форму. К концу жизни слава Т. достигла своего апогея как в России, где он опять становится всеобщим любимцем, так и в Европе, где критика в лице самых выдающихся своих представителей — Тэна, Ренана, Брандеса и др. — причислила его к первым писателям века. Приезды его в Россию в 1878—1881 гг. были истинными триумфами.

Тем болезненнее всех поразили вести о тяжелом обороте, который с 1882 г. приняли его обычные подагрические боли. Умирал Т. мужественно, с полным сознанием близкого конца, но без всякого страха перед ним. Смерть его (в Буживале под Парижем, 22 августа 1883 г.) произвела огромное впечатление, выражением которого были грандиозные похороны его. Тело великого писателя было, согласно его желанию, привезено в Петербург и похоронено на Волковом кладбище при таком стечении народа, которого никогда ни до того, ни после того не было на похоронах частного лица. Далеко не полные собрания соч. Т. (нет стихотворений и многих статей) с 1868 г. выдержали 4 изд. Одно собрание сочинений Т. (со. стихами) было дано при "Ниве" (1898). Стихотворения изданы под редакцией С. Н. Кривенки (2 изд., 1885 и 189.1). В 1884 г. Литературный фонд издал "Первое собрание писем И. С. Т.", но множество писем Т., рассеянных по разным журналам, еще ждут отдельного издания.

В 1901 г. вышли в Париже письма Т. к французским друзьям, собранные И. Д. Гальперин-Каминским.

Часть переписки Т. с Герценом издана заграницей Драгомановым.

Отдельные книги и брошюры о Т. напечатали: Аверьянов, Агафонов, Буренин, Былеев, Венгеров, Ч. Ветринский, Говоруха-Отрок (Ю. Николаев), Добровский, Michel Delines, Евфстафиев, Иванов, Е. Кавелина, Крамп, Любошиц, Мандельштам, Мизко, Mourrier, Невзоров, Незеленов, Овсянико-Куликовский, Острогорский, J. Pavlovsky (фр.), Евг. Соловьев, Страхов, Сухомлинов, Tursch (нем.), Чернышев, Чудинов, Юнгмейстер и др. Ряд обширных статей о Т. вошел в собр. сочинений Анненкова, Белинского, Апол. Григорьева, Добролюбова, Дружинина, Михайловского, Писарева, Скабичевского, Ник. Соловьева, Чернышевского, Шелгунова.

Значительные выдержки как из этих, так и из других критических отзывов (Авдеева, Антоновича, Дудышкина, Де-Пулэ, Лонгинова, Ткачева и др.) даны в сборнике В. Зелинского "Собрание крит. материалов для изуч. произв.

И. С. Т." (3-е изд. 1899). Отзывы Ренана, Абу, Шмидта, Брандеса, де Вогюэ, Мериме и др. приведены в книге "Иностранная критика о Т." (1884). Многочисленные биографические материалы, рассеянные по журналам 1880-х и 90-х гг., указаны в "обзоре трудов умерших писателей" Д. Д. Языкова, вып. III—VIII. С. Венгеров. {Брокгауз} Тургенев, Иван Сергеевич — знаменитый русский писатель (1818—1883), по своему мировоззрению был решительным и последовательным либералом, и следовательно, не мог не быть сторонником еврейского равноправия; но в своих печатных произведениях он по этому вопросу никогда не высказывался.

Выросший в помещичьей среде в первой половине 19 в., Т., однако, во всю свою жизнь не отделался от некоторого налета слегка презрительного или, скорее, иронического отношения к евреям, и следы такого отношения кое-где — хотя и не часто — чувствуются в его произведениях.

Вообще евреев он касался очень мало. Только в одном его рассказе "Жид" (1846) главным героем является еврей. В нем изображен еврей-фактор, находящийся в русской армии во время ее похода через Пруссию в 1813 г.; фактор промышляет всем, чем можно; между прочим, прельщает офицера своею красавицею дочерью, пользуясь ею для выпрашивания у офицеров денег, однако блюдет ее честь от офицерских посягательств; в то же время, он является неприятельским шпионом и, в конце концов, попадает на виселицу.

Он изображен в общем с отрицательной и всего более с комической стороны; но изображен совершенно индивидуально, так что автор не дает права переносить его отрицательные черты на целое племя, и только искаженный русский язык героя является типически национальным.

Смерть еврея на виселице написана так, что оставляет у читателя щемящее чувство жалости к несчастному, заставляя забыть и о поводе к ней, и о жадности, и обо всех других некрасивых чертах "жида". Видную роль играет еврей также в "Конце Чертопханова" (в "Записках охотника"). Чертопханов спасает еврея из рук мужиков, которые бьют его ни за что, ни про что, просто как еврея, за то, что "Христа распял"; еврей обнаруживает такое глубокое чувство благодарности, что не ожидавший этого Чертопханов говорит ему: "Лейба, ты хотя еврей, и вера твоя поганая, а душа у тебя лучше иной христианской", — и в данном случае чувствуется, что Чертопханов в оценке личных достоинств еврея выражает вполне мнение автора. — Мимоходом у T. не раз говорится о "жидах"; например, в "Двух помещиках" упоминается о составе для окрашивания волос, "купленном у жида, выдававшего себя за армянина", или в "Гамлете Щигровского уезда" упоминается о "навязчивых молодчиках еврейского происхождения" и т. д. Но везде видно, что чувство, которое Т. испытывал к евреям, не было, действительно, глубокой антипатией, а не более чем склонностью посмеиваться над ними, главным образом, над внешними чертами, выговором, манерой говорить и т. д., и что не только всякому антисемитизму в смысле определенного политического направления, но даже юдофобству, т. е. вражде, серьезной нелюбви к евреям, Т. был совершенно чужд. — Когда после погромов 1881 г. И. Соркин (см.) обратился к Т. с просьбой откликнуться на ужасное событие, Т. ответил, что как публицист он не имеет никакого значения, и его выступление скорее повредило бы еврейскому делу, но как беллетрист он намеревается коснуться этого вопроса в отдельном произведении.

Имеется указание, что Т. опасался, что его обвинят, будто он куплен евреями ("Нед. Хроника Восхода", 1883 г., № 35, стр. 455, № 40, стр. 607—608). Из переписки Т. видно, что в жизни он относился с величайшей симпатией к очень многим евреям и с отличавшей его добротой помогал им и хлопотал о них, доставал молодым учащимся евреям стипендии и т. д. (см., например, его письмо к Полякову об одном русском еврее в "Первом Собрании писем И. С. Тургенева", СПб., 1884, стр. 387). В. Водовозов. {Евр. энц.} Тургенев, Иван Сергеевич знаменитый беллетрист; р. 28 октября 1818 г., † 22 авг. 1883 г. в Буживале, близ Парижа. {Половцов} Тургенев, Иван Сергеевич [1818—1883] — крупнейший русский писатель-реалист.

Род. в с. Спасском-Лутовинове (бывш. Орловской губ.). Мать писателя, В. П. Лутовинова, самовластная крепостница, превратила усадебную жизнь семьи в сплошной ад не только для дворовых, но и для сына. Воспитываясь в немецком пансионе (в Москве с 1827), затем в Московском и Петербургском ун-те [1833—1837], продолжая свое образование в Берлине [1838—1841] и даже пытаясь служить в министерстве внутренних дел [1843], Т. непрерывно чувствовал над собой властную руку своей матери, к-рая ограничивала его в средствах.

Тяжелые впечатления молодости настраивали его враждебно к старому быту и старым нравам, возбуждали в нем умственные и нравственные искания.

В условиях правительственной реакции и господства бюрократических нравов эти искания, как и у всей лучшей молодежи того времени, приняли романтический характер.

Т. увлекался гением Пушкина, зачитывался шеллингианскими статьями Белинского, повестями Марлинского и сам написал романтическую поэму "Стено", изобразив в ней, в подражание Байрону, таинственного страдальца с "мировой скорбью" в душе. Затем он пишет ряд лирических стихотворений; два из них появились в "Современнике" без имени автора.

Это первое печатное выступление Т. [1838]. Мечтательные настроения потянули юношу в Германию, к истокам романтической философии и искусства.

Здесь Т. познакомился со Станкевичем, Грановским, Бакуниным, которые оказали на него громадное влияние, слушал лекции гегельянцев, погружаясь в стихию немецкого идеализма с его возвышенным учением о мировом развитии, об "абсолютном духе", о высоком призвании философа и поэта. Возвращение Т. из философского паломничества совпало с оживлением мысли в кружках дворянской интеллигенции.

В литературных салонах Москвы кипели ожесточенные споры между "западниками", во главе с Герценом и Огаревым, и славянофильскими вождями в лице братьев Киреевских, Хомякова и др. Споры эти вращались гл. обр. вокруг отвлеченных философских проблем; в центре их стояла грандиозная философская система Гегеля.

Находясь в окружении реакции и умственной рутины, испытывая острую враждебность к правящим кругам, эти кружки, блиставшие разнообразными талантами, были замечательнейшим явлением своего времени.

Здесь происходила переоценка общественных и моральных ценностей; здесь ставился вопрос о новом отношении к "народу", к крестьянству, о несостоятельности крепостного порядка; здесь начался в передовых умах переход от Гегеля к материализму Фейербаха и утопическому социализму.

Лучшие из лучших людей этого времени перешли от слов к делу, применив к практической борьбе итоги своей философской подготовки.

Но здесь же в напряженной идейной атмосфере, при отсутствии живого практического дела и связи с массами, окончательно сложился тот своеобразный тип поведения и мышления, который состоит в возвышенных и отвлеченных рассуждениях, в увлечении психологическим самоанализом, в повышенной эмоциональной чувствительности, не связанных прямо с каким-либо практическим действием.

В статье "По поводу одной драмы" Герцен первый назвал эту склонность своего круга к абстрактному "выразумеванию" (Grubelei) — "гамлетизмом". Будучи последовательным "западником" по своему мировоззрению, Т. состоял в близких дружеских отношениях со всеми "западниками", включая Герцена и Белинского.

В первую половину 40-х гг. в литературе еще господствовали традиции, доставшиеся молодому движению от предыдущей эпохи; но на этот же период падает и расцвет "натуральной школы", идущей вслед за Гоголем;

Т. пришлось все это усвоить и переработать, прежде чем стать вполне самостоятельным художником.

Вернувшись из Германии, он приступил к серьезной творческой работе, продолжая то, на чем он остановился в "Стено". Свои мечтательные, романтические настроения, свое презрение к господствующим нравам он пытался выразить в форме стихотворной повести (поэмы) романтического или сатирического направления, заимствованной у Пушкина и Лермонтова.

Здесь он обнаружил малую оригинальность, но несомненный талант.

Поэма "Параша" [1843], изображающая обычную любовную историю усадебной девицы и светского щеголя в духе Евгения Онегина, вызвала сочувствие друзей и благосклонный печатный отзыв Белинского, послуживший поводом к личному сближению писателя и критика.

За ней следовала абстрактно-романтическая поэма "Разговор", ориентирующаяся на Лермонтова, потом сатирическая поэма "Помещик", напоминающая "Графа Нулина" и "Казначейшу", наконец лучшее произведение этого характера — поэма "Андрей" [1845, напеч. 1846], по форме опять-таки связанная с "Евгением Онегиным". Одновременно Т. пробовал силы в прозе, обнаруживая здесь больше чувства действительности и оригинальности ("Андрей Колосов", 1844). К этим произведениям примыкает и пьеса "Где тонко, там и рвется" [1847, напеч. 1848], лучшая из драматических попыток Т. Во всех этих произведениях Т. делал шаг вперед в художественном освоении идейной жизни передового, преимущественно усадебного дворянства.

Правда, уже Пушкин в лице Ленского и Татьяны изобразил его ранних представителей.

Одновременно с ним В. Ф. Одоевский неоднократно пытался художественно утверждать тип мечтательного передового помещика-философа (напр. в повести "Дни досад"). Молодой Т. продолжил эти попытки, обнаруживая большую близость к жизни. И здесь он был не одинок.

Ту же задачу ставили себе и К. С. Аксаков в своих повестях, и Н. Огарев в своих ранних поэмах.

Более радикальную поэтическую трактовку тех же типов и тех же проблем одновременно дал Герцен в романе "Кто виноват?" Но ни повесть, ни поэма Т. не вызвали к себе общественного внимания; сам автор, видимо, тоже не сознавал всей значительности этих опытов; в следующих повестях он брал другде темы, дав враждебный ему тип светского дуэлянта ("Бретер", "Три портрета"), пытаясь создать пьесу в господствовавшей тогда манере натуральной школы ("Безденежье"). Неотчетливость художественной мысли и неуспех повестей вызвали у писателя неуверенность в своих силах и даже готовность отказаться от искусства.

Тяжелая общественная атмосфера, углубляющийся разрыв с матерью, неустроенность личной жизни — все это снова вызвало в нем "охоту к перемене мест". И в начале 1847, проявив горячее участие в организации некрасовского журнала "Современник", отдав его дружественной редакции маленький рассказ "Хорь и Калиныч", Тургенев снова уехал в Германию, сопровождая туда знаменитую певицу Виардо-Гарсиа.

В оставленном рассказе, появившемся в печати со скромным подзаголовком "Из записок охотника", писатель, бросив литературные подражания, впервые спустился в гущу русской жизни — в деревню, талантливо изобразив ее в свете тех проблем и настроений, которые вызревали тогда в "западническом" кругу; рассказ имел выдающийся успех, указавший Т. новый и настоящий творческий путь. В середине 40-х гг. вопрос о крестьянстве, об отношении к нему подвергался оживленному обсуждению в кругу передовых людей того времени; признание в крестьянине человеческой личности, несправедливости его угнетения, сознание неизбежности социальных изменений — таково было общее настроение, хотя напр. Герцен, с одной стороны, и Грановский, с другой, вкладывали в эти общие мысли и различное содержание.

Почин в художественном выражении этих настроений принадлежал Григоровичу ("Антон-горемыка", "Деревня"). Т. сделал это глубже, ярче, значительней.

Он создал на протяжении четырех лет серию рассказов из жизни крестьян и помещиков.

Он нашел привлекавший его душевный мир в односторонне понятом "русском мужичке" ("Хорь и Калиныч", "Касьян с Красивой Мечи", "Бежин луг", "Бирюк" и др.), среди простоватых, гостеприимных помещиков ("Мой сосед Радилов", "Однодворец Овсяников", "Два помещика" и др.), среди лесов и полей Средней России.

Но "охотник" искал себе собеседника не на пахоте, не в людской, а на хуторе, на мельнице, в кабачке, в сторожке.

Он старательно обходил крестьянскую избу, барщину и деревенский сход, где можно встретить угрюмую крестьянскую толпу, озлобленную на бар и урядников.

Т. боялся этих глубоких социальных противоречий своей эпохи и поэтически их вуалировал.

Он идеализировал хитроумного Хоря, мечтательного Касьяна, вдохновенного Якова и других им подобных крестьян-одиночек, дворовых, подчеркивая их одаренность и ум, их незлобивость и добродушие.

В образах Полутыкина, Овсяникова, Стегунова и пр. Т. с легким юмором. изображал низовое усадебное дворянство, оттеняя его патриархальность, наивность, паразитизм.

Вместе с тем мы находим у Т. и полное острой иронии изображение таких помещиков-крепостников, как Пеночкин, Хвалынский и др. Поэтичные и в отдельности, казалось, невинные рассказы эти свободно печатались в "Современнике", но когда в 1852, вскоре по возращении автора из-за границы, они соединены были в отдельном издании, — это вызвало общественное возбуждение.

Крепостные крестьяне, обладающие высокими человеческими достоинствами, встали теперь рядом с провинциальными чудаками и самодовольными крепостниками-помещиками; лишенные протеста и бунтарства, самой своей нравственной кротостью и одаренностью они резко подчеркивали нелепость и несправедливость существующего неравенства и гнета. Вместе с тем книга Т. звала к гуманности, к мирному разрешению вековечного спора, к либеральным реформам. "Записки" привлекли к писателю сочувствие передовых кругов и возбудили гнев консерваторов и правительства.

Власти уволили цензора, пропустившего книгу. Еще до выхода книги отдельным изданием они придрались к сочувственной статье Т. на смерть Гоголя, арестовали его, посадили на "съезжую" (здесь написан рассказ "Муму"), а затем сослали на полтора года в собственную усадьбу.

Значительность "Записок охотника" заключается, однако, не только в их социальной направленности.

Они художественный результат некоторого преодоления Т. тех абстрактных увлечений, той умственной рефлексии, которыми он страдал вместе со своим кругом в начале 40-х гг. Они отличаются не только жизненностью темы, но простотой и тонкостью художественной мысли. В проникновенных зарисовках крестьян и помещиков, сельских пейзажей, охотничьих встреч Т. нашел свою, оригинальную поэтическую манеру, свой стиль. К этому времени отчетливо определилась дифференциация "западников". Когда Герцен клеймил умственную болезнь своего круга названием "гамлетизм", он боролся не против отвлеченной мысли самой по себе, а против оторванности ее от живого, практического применения; он назвал "Логику" Гегеля "алгеброй революции", он поехал во Францию учиться европейскому опыту общественной жизни. Когда Т., подхватив герценовскую формулу, художественно применил ее в рассказе "Гамлет Щигровского уезда" [1848, напеч. 1849], он понимал здесь нечто иное. Для него лево-гегельянские теории Герцена были страшны, потому что они влекли за собой крайние и опасные выводы; они вели к материализму, социализму, революции, ко всему тому, что, по его мнению, шло вразрез с русской действительностью 40—50-х гг., в особенности с дворянской усадебной действительностью, от которой не смог уйти Т. По свойствам своего характера он не рвал так отношений со своими левыми друзьями, как Грановский в 1845 резко порвал с Герценом в спорах об атеизме.

Вместе с Грановским, Дружининым, Боткиным он бежал от всех этих крайностей во имя умеренности, от утопического во имя "возможного". Это была позиция либерального компромисса с самодержавной Россией.

На этой позиции Т. остался на всю свою жизнь. В образе щигровского Гамлета Т. критически показал воображаемого участника гегельянских кружков, который дошел до полного скептицизма и самоотрицания.

Проблема социальной ненужности его очень занимала.

Эту тему он развернул в повести "Дневник лишнего человека" [1849, напеч. 1850], где изобразил подобного же скептика и чудака из дворян-интеллигентов — Чулкатурина.

Вслед за Огаревым (поэма "Записки лишнего человека", 1849) он ввел в литературу это название, которое было на языке у людей его круга и которое стало затем ходовой кличкой.

Настроение скепсиса и социального самоотрицания постепенно крепло у Т., являясь наиболее скрытой и глубокой стороной его общественного сознания; на их основе, еще в "Поездке в Полесье" (напис. в 1853—1857, напеч. в 1857), он поставил проблему ничтожества человека перед лицом могучей и неумолимой природы; и почти во всех последующих произведениях эти настроения сказываются то в размышлениях отдельных героев, то в сентенциях самого автора.

С возвращением из усадебной ссылки зимой 1853 наступил расцвет художественного творчества Т. Писатель вполне овладел теперь своими творческими силами, своим стилем, а общественная жизнь давала ему яркие впечатления, ставила перед ним новые большие проблемы.

Военные поражения николаевской России и предреформенное общественное оживление — это период лучших надежд и мечтаний для либерально-дворянских кругов, с которыми был связан Т. Многое, правда, омрачало эти надежды: недавние левые друзья (Герцен, Бакунин) вели на Западе революционную деятельность и пропаганду своих крайних идей. В редакции некрасовского "Современника", который Т. и Дружинин привыкли считать своим журналом, постепенно укреплялись Чернышевский и Добролюбов — материалисты и демократы-революционеры.

Но все-таки это был период подъема, смутных социальных предвосхищений и сознания своего прогрессивного общественного значения.

Пользуясь растущей лит-ой известностью, Т., живя в столице, принимал участие в полемике, раздиравшей редакцию "Современника" и приведшей ее к расколу.

В этой борьбе складывались и его личные отношения с крупнейшими литераторами того времени, отношения в большинстве случаев неровные и противоречивые, отражающие идейные разногласия и социальную рознь. Наиболее ровны и близки его отношения с друзьями либералами: с Дружининым, Анненковым, Боткиным.

Дружба с Некрасовым и растущее сближение с Л. Толстым наталкивались, наоборот, на препятствия, приводившие к конфликтам и отчуждению.

Некрасов все теснее входил в революционно-демократическую среду. Толстой, со свойственной ему прямолинейностью, все ожесточенней выступал против либеральности и половинчатости Т., упрекая его в "вилянии", в неискренности; их идейные различия, обостренные самолюбием, привели в дальнейшем и к более глубоким конфликтам.

В этот же период происходит острое столкновение Т. с Гончаровым, который видел в каждом новом романе Т. плагиат из его будущих сочинений и доводил дело до третейского суда. В это время Т. периодически бывал за границей, привлекаемый туда личными связями с семьей Виардо.

Но и во время длительных пребываний на Западе [1856—1858 и 1860—1861] он чутко улавливал все новое в русской общественной жизни и горячо на него откликался, стараясь оказать помощь различным либеральным начинаниям; так напр. он принял горячее участие в организации "Общества для вспомоществования нуждающимся литераторам и ученым", произнес свою знаменитую речь "Гамлет и Дон-Кихот" [янв. 1860] и носился с проектом "Общества по распространению грамотности". Его художественные произведения этого периода чрезвычайно значительны.

Ряд произведений, созданных в последние годы николаевского режима, содержал повторяющееся сюжетное сопоставление культурных, вылощенных представителей служилых слоев дворянства и простоватых усадебных добряков, мечтателей, романтиков.

Одновременно Т. пробовал свои силы в большой форме и написал "Рудина" [1855, напеч. 1856]. В этом первом романе он по-своему подводит итоги идейному развитию западнической группы.

В основу романа положена идейная коллизия между Рудиным и Лежневым, связанными общим участием в студенческом гегельянском кружке.

Уже тогда, по признанию Лежнева, они обнаружили разное отношение к отвлеченным философским теориям.

Позже пути их окончательно разошлись: Рудин носился со своими идеями, искал их применения, ораторствовал, пропагандировал;

Лежнев, не видя в этом толку, уединился в усадьбу, превратился в деловитого помещика-хозяина, не доходя, однако, до скептицизма и борясь с ним (в романе скептицизм разоблачается непривлекательной фигурой Пигасова).

В обоих героях не трудно увидеть типические черты двух разошедшихся групп западнического движения, хотя в Рудине автором обойдены, может быть из цензурных соображений, фейербахианство и социализм группы Герцена, а в Лежневе усиленно подчеркнута усадебная простоватость, которой не было у Грановского, Т. и проч. западников-либералов.

Роман художественно раскрывает порочность идейной отвлеченности Рудина и утверждает торжество усадебной простоты Лежнева.

Разрыв между взглядами и поступками Рудина особенно ярко обнаруживается в эпизоде с Натальей, от которой Рудин бежит, как только она требует на деле осуществить его красноречивые призывы.

В последних главах Лежнев выступает судьей Рудина, высказывая взгляды автора.

Своим романом Т. боролся против рассудочных теорий, приведших, по мнению Т., его былых друзей к отрыву от своей социальной почвы. Роман не имел большого успеха; критика (Григорьев, Писарев) клеймила Рудиных вместе с автором, мимоходом упрекая и его самого в нерешительности и непоследовательности.

Вслед за "Рудиным" Т. создал ряд замечательных повестей.

Первая из них, "Переписка" [1844—1854, напеч. 1856], примыкает к "Рудину". Повести "Фауст" [1856] и "Ася" [1857, напеч. 1858] примыкают ко второму роману — "Дворянское гнездо" [1856—1858, напеч. 1859] и образуют вместе с ним и последующей повестью "Первая любовь" [1860] единую по мысли группу произведений, наиболее поэтичных и глубоких по настроению во всем творчестве Т. Эпиграф к "Фаусту", взятый из одноименной поэмы Гете, хорошо выражает их общую направленность: "Entbehren sollst du, sollst entbehren". Отрицая эгоизм, безверие и безволие борьбы, на который стали левые западники, Т. противопоставил им образ Дон-Кихота; борясь со скепсисом и рефлексией, которые разъедали и его собственное сознание, он символически выразил эту борьбу параллелью с Гамлетом.

Теперь поэтической параллелью с величайшим образом Гете он символизировал те романтические настроения передовых кругов усадебного дворянства, которые возникли у них в эпоху реакции, те социальные чаяния своей среды, которые углубились и обострились в период предреформенного общественного подъема.

Настроения героев Т., его дворян-романтиков, возвращающихся из области философской рефлексии и из бесплодных скитаний по "святым местам" европейской культуры на родную и реальную усадебную почву, одновременно и очень возвышенны и полны жизненного, практического смысла.

Их жажда личного счастья, высоких и интимных любовных отношений и дружеской близости, их стремление к женщине, поставленной на романтический пьедестал, их умиленное созерцательное любование природой, их чувство близости к жизни, принятия ее во всей ее силе и безыскусственности — все это глубоко личное, интимное выражение жажды социального самоутверждения, стремления найти положительные ценности в реальной действительности, обрести новые формы быта перед лицом углубляющихся социальных противоречий, которые ожидало дворянство в настоящем и будущем.

Т., этот крупнейший художник-мыслитель либерально-дворянских кругов, отчетливо сознавал, как велики эти противоречия и трудности, как слаба его социальная среда, как эфемерна эта фаустианская жажда счастья, как иллюзорны надежды на светлое будущее; это было, конечно, не столько ясным пониманием событий, сколько художественной интуицией мудрого и вдумчивого человека.

Сюжеты всех произведений этой линии одинаково раскрывают в событиях личной жизни героев нарастающую волну мечтательных настроений и стремления к счастью, и каждый раз, на самом его пороге, когда герой уже протягивает к нему руки, это счастье оказывается разбитым, смятым, уничтоженным, и автор приводит героя к грустным размышлениям о том, что "жизнь не наслаждение, а тяжелый труд", что надо уметь отрекаться от радостей жизни, обходиться без них ("entbehren"), и сам грустит вместе с ним. В повести "Ася" безвозвратная потеря счастья мотивирована социально острее и реальнее, чем в "Фаусте". На материале этого произведения Чернышевский в своей острой статье "Русский человек на rendez-vous" заклеймил бездейственность, разрыв между словом и делом дворянской интеллигенции.

В "Дворянском гнезде" [1859] идеи, выдвинутые Т. в "Асе", раскрыты с наибольшей определенностью и полнотой; здесь главный герой, Лаврецкий, наряду с мечтами о переустройстве личной жизни, обладает и определенной практической программой: "возможно лучше пахать землю" и устроить хозяйство, "быт своих крестьян"; но и здесь понимание глубоких трудностей этого дела и бессилие его выполнить символизированы в крушении личных надежд героя; выполнение программы осталось за кулисами, авансцена романа занята любовной интригой: сближение женатого героя с идеалистически настроенной девушкой, Лизой. Интрига осложнена соперничеством с вылощенным бюрократом Паншиным; кульминационная сцена свидания в саду опоэтизирована музыкой Лемма; а затем появляется из-за границы мнимо умершая жена, и снова растоптано и поругано светлое будущее, разбита жизнь героя. В эпилоге одинокий бобыль Лаврецкий, а вместе с ним и автор, подводят грустные итоги жизни, и не своей только, а жизни целого поколения передового дворянства, уступая дорогу "молодым силам". Написанный с большой глубиной мысли и мастерством, роман имел громадный успех у читателей и у критики (А. Григорьев, Анненков, Писарев и др.). В произведениях 50-х гг. окончательно сложился литературный стиль Т. Это простое, но вместе с тем романтическое изображение усадебного и городского дворянского быта, отличающееся психологизмом, проникнутое созерцательностью и лиричностью.

Самые глубокие и сложные социальные проблемы здесь трактуются в пределах частных, интимных событий и столкновений бытового, семейного характера.

Все монументальное, широкое, массовое отсюда исключено.

Любовная интрига, очень ясная в своем содержании и несложная в своих перипетиях, но эмоционально-насыщенная, образует здесь обычно композиционный центр произведения, но никогда не самодовлеет, а лишь углубляет и поэтизирует идейную борьбу героев: любовь всегда является тем "пробным камнем", на котором испытывается жизненная сила героев Т., истинность их идейных позиций.

В этом исключительном внимании к любовным переживаниям, в их возвышенной, идеалистической трактовке сказывается несомненно та философская школа, к-рую прошел автор, — школа немецкого объективного идеализма (Шеллинг, Гегель) и немецкой поэзии (Гете, Шиллер), в которых исключительно важное место и оценку получила область эстетических, философских, любовных переживаний человека как одна из самых высоких стадий развития и самосозерцания "мирового духа". Несомненно также большое влияние немецкой натурфилософии на "чувство природы" у Т. Пейзаж играет в его произведениях большую роль, то аккомпанируя настроениям героев, то символически предвосхищая ход событий сюжета.

Это пейзаж Средней России, со всеми неяркими, но тонкими переливами его красок, со всем разнообразием его реальных бытовых деталей.

Но его пейзажи не только детальны и тонки, в них много эстетизма, идеализма, культивированной эмоциональности, выросших на почве того идеалистического умственного движения, к которому этот мечтательный художник принадлежал.

Утонченная и прозрачная любовная интрига на фоне символических сельских пейзажей, — это и сила и слабость Т. Когда ему приходится развертывать на такой интриге большие и сложные социальные фигуры, интрига оказывается слишком коротка, слаба и примитивна, и главного героя приходится дорисовывать рядом дополнительных статических сцен; так это случилось с Рудиным, так произошло и с Базаровым.

Слабость основного сюжетного узла, наличие добавочных, бытовых сцен, отступлений к прошлому героев делают повести и в особенности романы Т. композиционно не всегда достаточно слаженными.

Их сила в углубленности образных характеристик, в проникновенности и значительности авторского повествования, блещущего тонкими нюансами поэтического языка. Портретно-психологические зарисовки социально враждебных ему типов отличаются у него большой долей иронии, выраженной гиперболическими деталями, подчас доходящими до карикатурности, до гротеска.

Наоборот, словесные характеристики близких автору героев, изображение любовных сцен и служащих им фоном пейзажей, в которых Т. был исключительным мастером, — все это выражает обычно большой подъем лирических настроений автора и отличается изяществом словесного рисунка, интонационной медлительностью фразы, ее эмоциональной значительностью, иногда переходящей в манерность.

Семантически это выражается легкими, не бьющими в глаза психологическими метафорами, подкрепленными обычно рядом простых и вместе с тем изысканных эпитетов, усиливающих эмоциональность впечатления и начинающихся часто с неопределенных прилагательных.

Синтаксически язык Т. очень правилен, ясен, прост, но и здесь это простота некоторой изысканности.

Не употребляя никаких сильных эффектов, чуждый риторичности и патетики, умеренным подбором словесных повторов, инверсий, единоначатий, Т. умеет создать замедленную, значительную интонацию фразы, соответствующую значительности переживаний героя, изображаемых событий его личной жизни, обстановке, его окружающей. "Дворянским гнездом" завершается первая половина творчества Т. и намечается предстоящий перелом в новой общественной и лит-ой эпохе. Выражением этого перелома является роман "Накануне" [1859, напеч. 1860]. Где те "молодые силы", которым покорно уступил дорогу Лаврецкий, выйдут ли они из новых поколений дворянства — таков вопрос, ставший перед Т. Своим новым романом он ответил на него отрицательно.

Нового героя писатель не нашел среди русского общества.

Т. остановился на болгарине.

В образе Елены Т. полней зарисовал тип дворянской девушки, ищущей "деятельного добра" и подвига и не находящей в своей среде применения своим силам; появление Инсарова решает ее судьбу: она вся отдается своему избраннику и идет за ним по его тяжелому пути. Отстранение на второй план мечтателей-дворян и предоставление первой роли сильному герою с иной социальной идеологией было очень знаменательно.

Это было косвенным художественным отражением новой расстановки классовых сил, наметившейся к 60-м гг. В статье о "Накануне" Добролюбов указал, что в России уже появляются мужественные, граждански мыслящие люди, которым предстоит борьба с "внутренними врагами", что "Накануне" отделено от "настоящего дня" "всего-то какой-нибудь ночью". Со свойственной ему социальной чуткостью это понимал и сам Т., но он не относился к этим "мужественным" людям с сочувствием.

Статьи молодых критиков "Современника", статьи в "Русском слове" коробили и возмущали его; он порвал с "Современником" и напечатал "Накануне" в консервативном "Русском вестнике" Каткова, став его сотрудником.

Катков совсем не был единомышленником Т. и занимал более правую политическую позицию.

Сближаясь с ним, уходя от Некрасова накануне решающих социальных событий, Тургенев обнаружил этим характерные черты дворянина-либерала.

Он был враждебен консервативным правящим слоям, возмущался политикой реакции и репрессий, но не мог пойти за революционной демократией, выражавшей интересы крестьянской революции.

Все элементы критики Т. правящих кругов означали лишь несогласие с проводимым политическим курсом, но не содержали надлежащей критики социальных основ. Наоборот, при всем своем несомненном интересе к передовой революционной молодежи, он стал глубоко чужд и враждебен их общественной деятельности, ее тактике и ее целям. Это хорошо понял Ф. Достоевский, враждебно относившийся и к либералам вообще, и к Т. в особенности; в романе "Бесы" в образе Кармазинова он дал художественный шарж на либерала, трусливо заискивающего перед революцией и совершенно чуждого ей, имея в виду лично Т. Но все же в предреформенный период, когда политическая борьба еще не обострилась, когда происходила идеологическая подготовка будущих классовых столкновений, Т. мыслил вдумчивей и глубже, чем в дальнейшем.

В этот период он понимал, что передовая разночинная молодежь различных оттенков становится ведущей социальной силой, обладает настоящей последовательностью мысли, жизнеспособностью и демократичностью, но все же не хотел ей отдать пальму социального первенства, принадлежащую, по его мнению, либеральному дворянству. "Накануне" было первоначальным откликом на происходящие перемены; к этому времени у Т. еще только складывались художественные образы новых героев.

Через два года он послал Каткову новый роман — о Базарове.

С этого произведения начинается новый период его творчества.

В "Отцах и детях" [напис. 1860—1861, напеч. 1862] выразились социальные настроения писателя во всей их сложности и противоречивости.

Приводя разночинца в чуждую ему усадебную среду, изображая его в спорах с помещиками, Т. старался выявить и подчеркнуть все крайности и парадоксы его утилитарного материалистического мировоззрения и в то же время дать почувствовать его силу, значительность, одаренность.

Самоуверенно и грубовато ниспровергает Базаров все общественные ценности, выдвигаемые консервативным светским щеголем, Кирсановым-дядей (аристократизм и сословность, общину и семью, принцип и авторитет), и все идейные фетиши либерала-идеалиста, Кирсанова-отца (науку, искусство, красоту природы, романтическую любовь); с гордым оптимизмом пропагандирует он принцип общественной полезности, практическую научную работу, основанную на естественно-научном материализме, необходимость коренной ломки социальной жизни; простотой и доступностью завоевывает он любовь слуг и домочадцев; от его "нигилизма" здесь веет бодростью и силой, в ней нет пока ни скепсиса, ни упадка.

Но, столкнув два враждебных мировоззрения, автор, развертывая далее любовную интригу, показывает, какое из них оправдывается жизнью.

Забыв жуков и лягушек, Базаров гостит у Одинцовой, близко сходится с ней и влюбляется в нее возвышенно, романтически, вступая в противоречие со своими нигилистическими отрицаниями любви и романтики.

Но он слишком груб и демократичен для барыни-аристократки; отвергнутый ею, не умея побороть в себе свое чувство, он испытывает глубокий моральный кризис, приводящий его к апатии, к бездеятельности, к самым упадочным, скептическим настроениям, размышлениям о ничтожестве человека в природе, о субъективности истины, о тщете и ненужности социальной борьбы и труда, перекликаясь здесь с щигровским Гамлетом, Чулкатуриным, с Пигасовым.

В этом моральном кризисе Базаров неизменно сохраняет свое мужество, свое благородство; в столкновении с Кирсановым-дядей, рядом с этим "светским львом", он поражает своей простотой и силой. Но жизнь не на шутку отомстила ему за его отрицание высоких ценностей: Базаров мужественно встречает смерть от случайного заражения, а у читателя остается впечатление, что эта смерть — результат его идейного крушения.

Нигилизм отрицается жизнью, идеализм и романтика торжествуют.

Базарова нет, а слабые, колеблющиеся дворяне-идеалисты, Аркадий и его отец, живут, женятся, и их передовое хозяйство "на вольном труде" начинает приносить доход. И все же это роман о Базарове: его сильная и суровая фигура стоит в нем во весь рост, и перед ней жалкими и маленькими кажутся удачливые обладатели "дворянского гнезда", но в ней много мрачного и трагического. "Нигилист" показан сильным и благородным человеком и в то же время идеологическим неудачником и банкротом; а идеологическое банкротство — выражение банкротства социального.

Образом Базарова Тургенев утверждал общественную несостоятельность передового демократического движения, а кличкой "нигилист" он вооружил реакционные круги в борьбе с этим движением.

В решительный момент приближающихся столкновений прославленный автор "Записок охотника" занял место все же по правую сторону баррикады.

И революционно-демократический лагерь, поняв это, выступил против романа Т. с резким идеологическим отпором: статьей Антоновича он обвинял писателя в сознательной клевете на передовую молодежь.

Наоборот, правый лагерь, в общем сочувствуя художественной атаке на "нигилизм", был недоволен тем, что эта атака была недостаточна резка и определенна, что в романе звучали ноты уступчивости и компромисса.

Со своей стороны радикальная группа "Русского слова", оставив в тени критическую сторону романа, статьями Писарева выступила с апологией базаровского "реализма". В социальной борьбе эпохи роман получил большой политический резонанс.

В пореформенную эпоху творчество Т. стало заметно оскудевать: он пишет реже и меньше; за пять лет, отделяющих "Отцов и детей" от нового романа "Дым" [напис. 1865—1867, напеч. 1867], он напечатал только три маленьких произведения.

Способствовал этому и ряд внешних обстоятельств: с 1863 Т. жил почти постоянно за границей, вдалеке от событий русской жизни, прочно обосновавшись в Баден-Бадене, в собственной вилле, рядом с семейством Виардо, и на родине бывал лишь наездами, не имея постоянного притока впечатлений; некоторую роль сыграли и резкие отзывы о последнем романе, вызвавшие такое тягостное впечатление, что писатель снова готов был отказаться от творчества и выразил свои горькие раздумья в прозаической элегии "Довольно" [напис. 1862—1864, напеч. 1865]. Но основная причина творческого перелома лежала глубже: закончилась эпоха, в к-рую вызревали все основные художественно-идеологические впечатления и настроения Т.; наступил новый период социальной жизни, на художественное освоение которого он уже не смог найти в себе силы и на события которого он мог только откликаться, пользуясь уже сложившимися идейно-творческими возможностями.

Но эти отклики были все же остры. Буржуазные реформы 60-х гг. положили предел всяким неясностям и колебаниям в общественной борьбе и отчетливо противопоставили враждующие силы. Правительство взяло реакционный курс; революционная молодежь углубила политическую борьбу; в "Колоколе" Герцена и Огарева стали постепенно складываться основы народнического мировоззрения.

Тургенев, занимавший "левую" позицию в либерально-дворянских кругах, враждебно относился и к реакционным сферам, правящей знати, и к новым, народническим, идеям "лондонских агитаторов", с их "преклонением перед народом", с их отрицательной оценкой буржуазной европейской культуры.

В романе "Дым" [1867] он противопоставил европеизированного либерала Литвинова, с одной стороны, революционно-народническому эмигрантскому кружку Губарева (намек на Огарева), с другой — реакционерам из кружка генерала Ратмирова.

Острота политических разногласий на этот раз заставила писателя во многом отступить от художественной правдивости и глубины изображения.

Впервые из-под его пера вышел образ дворянина-либерала, образованного хозяина-практика, лишенного сомнений и идейных исканий, самоуверенно и бодро смотрящего вперед; впервые Т. дал поверхностную карикатуру на своих социальных противников, изобразив Губарева и его сторонников людьми тупыми и недалекими, крикливыми и фанатичными, оставив их в стороне от основного хода событий.

Отсюда и эти события лишились идейного смысла: увлечение Литвинова Ириной и его конфликт со своей невестой, Таней, кончающийся их браком, только композиционно связывает сцены романа, подчеркивает жизненную удачливость героя, но не раскрывает его духовного развития.

И идейную борьбу с революционной эмиграцией Литвинов переуступает Потугину; этот образ бездействующего резонера идеологически доминирует в романе; в его длинных публицистических тирадах автор выразил основы своего западнического credo и весь свой социальный скепсис и пессимизм, корнями уходящий еще к щигровскому Гамлету.

Потугин говорит о глубине и силе европейской культуры, об отсталости и дикости России, о нелепости славянофильской и народнической "веры в армяк", о "комедии жизни" с "трагическим концом". В конце 60-х гг. все это имело острый политический смысл и шло вразрез с мнениями и правого и левого лагеря.

На писателя снова ополчились и слева и справа, причем справа против него выступили такие литературные авторитеты, как Л. Толстой, Достоевский, Тютчев, Фет. В результате Т. снова "несколько усомнился в самом себе и умолк на несколько лет". За девять лет, отделяющие "Дым" от "Нови", им не создано произведений со значительной общественный проблематикой.

Произведения этого периода — это лишь рассказы на случайные сюжеты, навеянные воспоминаниями: "Несчастная" [1868, напечатано 1869], "Странная история" [1869], "Стук, стук, стук" [1870, напечатано 1871], "Пунин и Бабурин" [1872—1874, напечатано 1874], "Часы" [1875, напеч. 1876], или же дополнения и вариации на старые темы творчества: три новых рассказа к "Запискам охотника" с "Живыми мощами" [1874] во главе, повесть "Вешние воды" [1871, напеч. 1872], примыкающая к циклу "Дворянского гнезда", "Степной король Лир" [1870], снова раскрывающий шекспировскую тему на материале русской жизни. За это время Т. снова меняет свой образ жизни: после падения французской империи и разгрома Коммуны семья Виардо переезжает во Францию, и с ней Т.; в Париже он сближается с рядом крупнейших французских писателей (Жорж Санд, Флобер, Золя, Додэ) и много времени проводит в их обществе.

Но все это не мешает ему внимательно следить за течением русской жизни, глубоко интересоваться ею. Результатом был новый и последний роман — "Новь" [1876, напеч. 1877], напечатанный уже не в "Русском вестнике", с которым Т. порвал еще в 1869, вследствие несогласия с реакционными взглядами Каткова, а в либерально-буржуазном органе Стасюлевича "Вестник Европы". "Новь" — это художественное осознание Т. "хождения в народ". Делая попытку изобразить последователей и участников Губарева-Огарева, Т. не мог, конечно, отнестись к ним с сочувствием; пигасовско-потугинский скепсис углубился в нем еще больше.

Он снова пытался показать идейное банкротство передовых демократических слоев. Образы народников-пропагандистов, Нежданова и Марианны, занимают теперь центр романа и противопоставлены буржуазному радикалу-практику Соломину, а с другой стороны — дворянам-консерваторам, Сипягину и Калломийцеву.

Их образами автор снова ударил по реакционным слоям своего класса, но в основном он бил по народничеству.

Слабость, надуманность и обреченность "хождения в народ" углубленно раскрыты в идеологических сомнениях, колебаниях, а затем и в самоотрицании и скепсисе Нежданова, в его полной неудаче найти контакт с крестьянской массой.

Неудача Нежданова подкреплена далее неудачами фанатичного и крайне примитивного Маркелова, выданного крестьянами властям, нелепой, безудержной активностью Кислякова и критическими рассуждениями резонера Паклина, частично повторяющего речи Потугина.

Понимание сомнений и колебаний революционной молодежи у Т. очень своеобразно: его Нежданов — это "российский Гамлет", "рефлектер и меланхолик", "эстетик и скептик", это кружковый романтик, взявшийся не за свое дело. Несомненно, среди дворянской молодежи, идущей в народ под знаменами революционной демократии, могли быть люди с зародышами подобных настроений; и в этом сила и правдивость главного образа "Нови". Но, конечно, не кающееся дворянство было основой народничества, и в зтом историческая ограниченность тургеневского романа.

Нежданов кончает самоубийством, считая свое дело ложью, уступая руку и сердце Марианны своему другу, цельному и сильному Соломину, который связан с промышленными рабочими, враждебен дворянству, но пока не видит толку в скороспелой революционной пропаганде.

Художественная символика этого самоубийства и этой любовной уступки довольно ясна. Обнаруживая слабость и бесперспективность народнического движения, выдвигая постепеновца Соломина в качестве передовой фигуры русской жизни, либерал Тургенев в идеологической борьбе эпохи снова сыграл на руку самодержавно-крепостнической реакции.

Большое и сложное демократическое движение он нарисовал со свойственным ему эстетизованным психологизмом; он много сказал о личных колебаниях Нежданова, о любовных свиданиях в саду и очень мало о народе и его борьбе за освобождение.

Именно как услугу самодержавию рассматривал "Новь" напр. Щедрин.

В написанном по поводу "Нови" очерке "Чужую беду руками разведу" Щедрин резко протестовал против, с его точки зрения, неэтичного даже вмешательства Т. в непонятные ему отношения нового времени.

В письме к Анненкову (от 17/II 1877) Щедрин писал о "Нови": "Роман этот показался мне в высшей степени противным и неприятным.

Я совершенно искренно думаю, что человек, писавший эту вещь, выжил из ума, во-вторых, потерял всякую потребность какого-либо нравственного контроля над самим собой... Что же касается до так называемых "новых людей", то описание их таково, что хочется сказать автору: старый болтунище! Ужель даже седые волосы не могут обуздать твоего лганья? Перечтите паскудные сцены переодевания, сжигания письма, припомните, как Нежданов берет подводу, и вдруг начинает революцию, как идейный Соломин говорит: делайте революцию, только не у меня во дворе... Все это можно писать, лишь впавши в детский возраст". Последние годы своей жизни Т. пишет еще меньше.

Продолжая оставаться во Франции, лишь наездами бывая в России, он очень тяготился этим, мечтая о переселении на родину, но не успел осуществить это и, заболев тяжело, умер в загородной вилле Буживаль (22 августа ст. ст. 1883). За эти последние годы он создал три небольших произведения на темы фантастические, с оттенком мистицизма; лучшие из них — Шеснь торжествующей любви" [1881] и "Клара Милич" [1882, напеч. 1883], — и знаменитые "стихотворения в прозе" (Seniliaа, 1878—1882). В очень оригинальной форме сюжетных лирических фрагментов в прозе он снова выразил здесь свой социальный скепсис и самоотрицание, дошедшие до апогея и переросшие в космические масштабы.

Ничтожество человеческой жизни на земле перед лицом природы ("Разговор". "Конец света", "Природа"), близость и неотвратимость смерти ("Старуха, "Собака", "Черепья", "Последнее свиданье"), мимолетность и призрачность счастья ("Маша", "Посещение") — все эти безотрадные мысли нашли здесь свое законченное выражение.

Творческие корни этих мыслей уходят к "Гамлету Щигровского уезда", к "Дневнику лишнего человека" и "Поездке в Полесье". Вместе с тем и в эти годы остается у Т. устремление к большой, яркой деятельности, преклонение перед отдающими себя служению человечеству, хотя конкретные формы этого служения и чужды писателю.

Так образ девушки из рассказа "Порог" близок образам девушек из ранних романов.

Т. как художник замечателен тем, что он всегда умел откликаться на самые острые и боевые вопросы современности и в то же время решать эти вопросы с большой философской и психологической глубиной.

В своих многочисленных повестях и романах он сумел отобразить, по его собственным словам, "самый дух и давление времени". И поэтому, хотя во всех его произведениях сказалась историческая ограниченность идеологии дворянина-либерала, они до сих пор являются и еще долго будут живыми художественными памятниками эпохи буржуазных реформ, приведших Россию к капиталистическому порядку.

Именно поэтому они и являются шагом вперед на путях к художественному реализму.

Реализм Т. глубок: помимо острых вопросов своего времени о путях развития России, о судьбах лучших людей времени — помимо этого, в пределах социальной проблематики своей эпохи он сумел поставить целый ряд глубоких, исторически повторяющихся, проблем: проблему иллюзорной социальной цели (Дон-Кихот), проблему безволия (Гамлет), проблему дисгармонии личного счастья и общественного долга. Символически использовав образы мировых художников слова, — Шекспира, Сервантеса, Гете, — он наполнил их своим собственным, новым историческим содержанием.

А поэтому и его собственные лучшие образы: щигровский Гамлет, Рудин, Лаврецкий, Базаров и т. д. приобрели широкое символическое значение и вышли за пределы исторической эпохи, их создавшей.

Блестящим образцом использования типов Т. является статья В. И. Ленина о графе Гейдене, содержащая яркую параллель между "гуманностью" Гейдена и "гуманностью" помещика Пеночкина из "Бурмистра", который ведет культурные, возвышенные разговоры и вслед за тем отправляет лакея на конюшню за не подогретое вино. Характерная черта цивилизованного крепостника, получившая художественное обобщение, оказывается применимой к другой эпохе, к другим отношениям.

После смерти Т. либеральная русская пресса создала легенду о его социальном объективизме и беспартийности.

Эта легенда была противопоставлена оценке Т., данной в прокламации, написанной народовольцем П. Якубовичем и распространявшейся во время похорон Т.: "Для нас важно, что он служил русской революции сердечным смыслом своих произведений, он любил революционную молодежь, признавал ее святой и самоотверженной". Хотя прокламация и преувеличивала значение Т., общественная направленность его творчества искренность и во многих случаях правдивость, его яркая талантливость сохраняют значение Т. для советского читателя.

Библиография: I. [В основу данной библиографии положена работа М. Клемана, указанная нише]. Сочинения, Ред. К. Халабаева и Б. Эйхенбаума, 12 тт., Гиз — Гослитиздат, Л., 1928—1934 [лучшее и наиболее полное научно редактированное изд.; тексты проверены по автографам и первопечатным изд.; комментарии Б. Эйхенбаума, М. Азадовского и др., вступ. статьи В. Десницкого и Л. Пумпянского]; Избранные сочинения, Гослитиздат, Л., 1934 (текст однотомника дан на основе предыдущего изд.; комментарий И. И. Векслера); то же, 2 изд., Л., 1935. Научно комментированные издания отдельных произведений: Новь, Ред., введение и комментарий Н. К. Пиксанова, Гиз, М., 1928 (в серии: Русские и мировые классики);

Стихотворения в прозе, Ред., статья и прим. Б. В. Томашевского, изд. "Academia", Л., 1931; Рудин. Дворянское гнездо.

Подготовка текста и комментарий М. К. Клемана, изд. "Academia", M., 1933; то же, 2-е изд., М., 1936; Литературные и житейские воспоминания.

Ред., комментарий и статья А. Островского.

Изд-во Писателей в Ленинграде [Л., 1934]; Накануне.

Отцы и дети. Подготовка текста и комментарий М. К. Клемана, изд. "Academia", M., 1936. Письма Т.: Первое собрание писем И. С. Тургенева (1840—1883 гг.), СПб, 1884; Письма К. Д. Кавелина и И. С. Тургенева к А. И. Герцену.

С объяснительными примеч.

М. Драгоманова, Женева, 1892; Письма И. С. Тургенева и А. И. Герцена к А. А. Краевскому, СПб, 1893; И. С. Тургенев.

Неизданные письма к г-же Виардо и его французским друзьям (1846—1882), М., 1900; Письма И. С. Тургенева к Л. Н. и Л. Я. Стечкиным.

Под ред. М. Г. Попруженко, Одесса, 1903 [письма 1878—1882 гг.]; Ivan Tourgueneff. Lettres a madame Viardot publiees et annotees par E. Halperine-Kaminsky, P., 1906 [то же, изд. 6-е, 1926; Письма 1846—1871 гг.; русск. пер. писем в журн. "Русская мысль", 1906, кн, 9]; Письма И. С. Тургенева к графине E. E. Ламберт.

Предисл. и прим. Г. П. Георгиевского, М., 1915 [письма 1856—1867 гг.]; Тургенев и Савина.

Письма И. С. Тургенева к М. Г. Савиной.

Воспоминания М. Г. Савиной об И. С. Тургеневе.

Предисл. и под ред. А. Ф. Кони, П., 1918 [письма 1879—1883 гг.]; Письма И. С. Тургенева к Людвигу Пичу (1864—1883). Пер. Н. Тролль, Ред., вступит. статья и примеч.

Л. Гроссмана, М. — Л., 1924; Толстой и Тургенев.

Переписка, Ред. и прим. А. Е. Грузинского и М. А. Цявловского, М., 1928 [письма 1855—1883 гг.]; Ф. М. Достоевский и И. С. Тургенев.

Переписка.

Под ред. с введением и прим. И. С. Зильберштейна, предисл.

Н. Ф. Бельчикова, Л., 1928 [письма 1860—1877 гг.]; В. П. Боткин и И. С. Тургенев, Неизданная переписка (1851—1869). По материалам Пушкинского дома и Толстовского музея, пригот. к печати Н. Л. Бродский, М. — Л., 1930; Тургенев и "Кругсовременника". Неизданные материалы (1847—1861), М. — Л., 1900, [письма к И. И. Панаеву, H. A. Некрасову Е. М. Феоктистову]; Semenoff Е., La vle douloureuse d''Ivan Tourgueneff. Avec des lettres inedites de Tourgueneff a sa fille, P., 1933 [письма 1855—1883 гг.]; помимо указанного, письма Т. опубликованы во многих журналах и газетах.

Выборки из писем даны также в след, изд.: Бродский Н. Л., И. С. Тургенев, в воспоминаниях современников и его письмах, ч. II, М., 1924; Островский А., Тургенев в записях современников, вступ. статья Б. М. Эйхенбаума, Л., 1929; подробный перечень писем Т. по адресатам дан в книге: Клеман М. К., Летопись жизни и творчества И. С. Тургенева.

Ред. Н. К. Пиксанова, М. — Л., 1934. II. Белинский В. Г., Взгляд на русскую литературу 1847 года, "Современник", 1848, №№ 1 и 2 (перепеч. в Полн. собр. соч. Белинского, под ред. С. А. Венгерова, т. XI, П., 1917); Добролюбов H.A., Что такое обломовщина? "Современник", 1859, кн. V (перепеч. в Полн. собр. соч. Добролюбова, т. II [М. — Л.], 1935; Его же, Когда же придет настоящий день?, "Современник", 1860, кн. III (перепеч. там же, т. II, [М. — Л.], 1935); Писарев Д. И., Писемский, Тургенев и Гончаров, "Русское слово", 1861, ноябрь (перепечатано в кн.: Д. И. Писарев, Избр. соч., т. I, [М.], 1934); Его же, Женские типы в романах и повестях Писемского, Тургенева и Гончарова, "Русское слово", 1861, дек.; Его же, Базаров, "Русское слово", 1862, март (перепеч. там же); Его же, Реалисты, "Русское слово", 1864, сент,. окт. и нояб. (перепеч. там же, т. II, М., 1935); Чернышевский Н. Г., Русский человек на rendez-vous. Размышления по прочтении повести Тургенева "Ася", "Атеней", 1858, ч. III, № 18 (перепеч. в кн.: Н. Г. Чернышевский, Избр. соч., гос. изд. "Худож. литература", М., 1934); Григорьев Ап., И. С. Тургенев и его литературная деятельность.

По поводу романа "Дворянское гнездо", "Русское слово", 1859, №№ 4—6, 8 (перепеч. в кн.: Соч. Ап. Григорьева, т. I, СПб, 1876); Воровский В., Базаров и Санин. Два нигилизма в Соч. Воровского, т. II, М., 1931; Овсянико-Куликовский Д. Н., Этюды о творчестве И. С. Тургенева, 2-е изд., СПб, 1904 (и в Собр. соч. О.-К-, т. II, 5-е изд., М. — П., 1923); Его же, История русской интеллигенции, ч. I и II, Москва, 1906—1907 (и в Собр. соч. О.-К., тт. VII — VIII, 6-е изд., М., 1924); Гутьяр Н., И. С. Тургенев.

Сб. статей, Юрьев, 1907; Иванов И., Иван Сергеевич Тургенев.

Жизнь. Личность.

Творчество.

М., 2-е изд., Нежин, 1914; Истомин К., "Старая манера" Тургенева (1834—1855 гг.). Опыт психологии творчества, "Известия Отделения русск. яз. и слов. Акад. наук", СПб, 1913, т. XVIII, кн. 2 и 3; Тургеневский сборник (под ред. Н. К. Пиксанова), П., [1915]; Сакулин П. Н., На грани двух культур.

И. С. Тургенев, М., 1918; Грузинский А. Е., И. С. Тургенев (Личность и творчество). 1818—1918, М., 1918; Венок Тургеневу. 1818—1918. Сб. статей.

Одесса, 1918; Творчество Тургенева.

Сб. статей под ред. И. Н. Розанова и Ю. М. Соколова.

М., 1920; Тургеневский сборник под ред. А. Ф. Кони, П., 1921; Творческий путь Тургенева.

Сб. статей под ред. Н. Л. Бродского, М. — П., 1923; Тургенев и его время. Первый сб. под ред. Н. Л. Бродского, М. — П., 1923; И. С. Тургенев, М., 1923 (в серии: Документы по истории литературы и общественности, вып. 2); Векслеp И. И., И. С. Тургенев и политическая борьба шестидесятых годов, Л., 1934; Изд. 2-е, Л., 1935; Клеман М. К., Иван Сергеевич Тургенев.

Очерк жизни и творчества, Л., 1936; Mazоn А., Manuscrits parisiens d''Ivan Tourgueneff. Notices et extraits, P., 1930; Maзон А., Парижские рукописи И. С. Тургенева.

Пер. с франц. Ю. Ган. Под ред. Б. Томашевского, M. — Л., 1931; И. С. Тургенев, Рукописи, переписка и документы, составлен.

К. П. Богаевской, Н. А. Дилевской, Н. Б. Жаровой [и др.], ред. Н. П. Чулкова, М., 1935 ("Бюллетени Гос. литературного музея", № 1); Клеман М. К., Летопись жизни и творчества И. С. Тургенева, ред. Н. К. Пиксанова, М. — Л., 1934; Мордовченко Н., Добролюбов в борьбе с Тургеневым, "Литературный критик", [М.], 1936, кн. 2. III. Языков Д. Д., Обзор жизни и трудов покойных русских писателей, вып. III, СПб, 1886, и вып. XI, СПб, 1909; Mезиер А. В., Русская словесность с XI по XIX ст. включ., ч. II, СПб, 1902; Витбеpг Ф. А., Модзалевский Б. Л., Каталог выставки в память И. С. Тургенева в Академии наук (март, 1909), 2-е изд., СПб, 1909; Петpашкевич С. П., Библиография воспоминаний о Тургеневе, в кн.: Тургеневский сборник под ред. Н. К. Пиксанова, П., [1915]; Алексеев М. П., Материалы к тургеневской библиографии (1918—1919 гг.), в сб.: Тургенев и его время, под ред. Н. Л. Бродского, М. — П., 1923; Португалов М., Тургениана, Статьи, очерки и библиография [Орел], 1922. Г. Поспелов. {Лит. энц.} Тургенев, Иван Сергеевич [28.10(09.11).1818—22.08(03.09).1883] — писатель.

Род. в дворянской семье в г. Орле. В 1833 поступил в Моск. ун-т, в 1834 перевелся в Петерб. ун-т. Окончил словесное отделение филос. ф-та данного ун-та. В 1838—1841 слушал лекции в Берлинском ун-те. Знаменитый писатель, Т. гораздо менее известен своими собственно филос. взглядами.

Историк рус. филос. Д. Чижевский в своем монографическом иссл. "Гегель в России" назвал одну из глав "Иван Сергеевич Тургенев" (Париж, 1939). В ней он следующим образом характеризует Т. как философа.

Филос. интересы Т. в 40-е гг. XIX в. были тесно связаны с нем. филос— Гегелем, Кантом, Фихте, Шеллингом.

В 1842 в Петербурге Т. сдал магистерские экзамены, в т.ч. по филос. Следы занятий филос. просматриваются в письмах Т. и в неопубликованной работе на магистерском экзамене, раскрывающей филос. содержание пантеизма.

Классификация филос., по Т., включает в себя пантеистические, эгоистические (стоицизм, эпикуреизм и скептицизм) и спекулятивные системы.

Наибольшую ценность, по Т., представляет спекулятивная филос., в особенности гегелевская.

Взяв за основу представления Гегеля о единстве и противоположности и принцип логич. основания истории, Т. трансформировал их применительно к искусству и к лит.-художеств. произведению.

Так, художеств. произведение — это мысль эпохи, случайное творение, "возведенное в необходимость историей". Эстетич. идеал обусловлен самодостаточностью искусства, к-рая "выше природы и выше подражания ей". В зрелые годы мировоззрение Т. меняется: он перестает заниматься "абстракциями" и "абсолютами". Усиливаются элементы натурализма и антропологизма: сила природы, по Т., побеждает человеч. дух. Под влиянием А.Шопенгауэра у Т. формируется фаталистический пессимизм, а увлечение Л. Фейербахом приводит Т. к убеждению, что "нет более ни Бога, ни Сатаны, а пришествие человека еще далеко". (Д.Чижевский.

Гегель в России.

Париж, 1939. Гл.8.) Тургенев, Иван Сергеевич (1818-1883). Выдающийся рус. прозаик и драматург, один из ведущих отечественных авторов 19 в., более изв. реалистическими произв.

Род. в с. Спасском-Лутовинове (Орловской губ.), в раннем возрасте переехал с семьей в Москву, учился в Моск. и Берлинском ун-тах, окончил СПБ ун-т; рано начал писать.

Значительную часть жизни прожил во Франции, где и умер. Фантаст. мотивы занимают сравнительно скромное место в тв-ве Т., они проявились гл. обр. в последнее десятилетие жизни. Интерес к подсознательному, иррациональному возник у писателя в повести "Фауст" (1856); затем появляются и чисто фантаст. образы, вроде таинственной девы Эллис в "Призраках" (1864), странные, необъяснимые ситуации, как в р-зах и повестях - "Собака" (1866), "История лейтенанта Ергунова" (1868), "Странная история" (1870), "Сон" (1877), "Песнь торжествующей любви" (1881), "Клара Милич. (После смерти)" (1883) (см. Бессмертие, Мистицизм и оккультизм, Психология).

Большая часть фантаст. р-зов Т. была принята читателями и критикой с недоумением (хотя были и защитники - напр., Ф.Достоевский); писателя обвиняли в склонности к мистицизму, а впоследствии объявили предтечей рус. декаданса.

Совр. исследователи склонны искать причины появления таких мотивов в тв-ве писателя-реалиста усиливавшейся реакцией в общественной жизни пореформенной России (и наступившим, как казалось автору, разладом с читателем, особенно молодым, после публикации романа "Отцы и дети"). В. Р. Лит. (выборочно): М.К.Клеман "Летопись жизни и творчества И.С.Тургенева" (1934). "Тургенев в воспоминаниях современников" в 2-х тт. (1969). А.И.Батюто "Тургенев-романист" (1972). С.М.Петров "И.С.Тургенев.

Творческий путь" (2-е изд. 1979). Л.Н.Назарова "Тургенев и русская литература конца 19 - начала 20 веков" (1979). Дополнительные материалы: Е. Харитонов. "Эти странные, странные истории"