Сухомлин Василий Иванович

Сухомлин В. И. [(1860—1938). Необоснованно репрессирован, реабилитирован посмертно.

Автобиография написана 14 января 1926 г. в Ленинграде.] — Родился я 30 декабря 1860 года в гор. Одессе.

Отец мой, мелкий чиновник государственного банка, застрелился, по-видимому, по неосторожности на охоте, когда мне не было и 3-х лет. Мать моя года через два вышла замуж за писателя, сотрудника "Современника", Елисея Яковлевича Колбасина, хорошо знавшего Некрасова, Чернышевского и Добролюбова и бывшего особенно близким к Тургеневу, что видно из опубликованных писем последнего к Колбасину.

Несмотря на глубокое уважение и преклонение перед упомянутыми представителями кружка "Современника", Е. Я. Колбасин не разделял их народнических и эстетических воззрений и по своим политическим убеждениям был либералом и западником в духе Тургенева.

Это был в высшей степени гуманный и справедливый человек со спокойным, мужественным характером.

Он совсем ослеп, когда ему еще не было 40-лет, и переносил это несчастье с удивительным стоицизмом.

Под его влиянием мать моя, получившая поверхностное образование во французском пансионе, но свободная от всяких религиозных предрассудков, так как родители ее воспитали в духе чистого атеизма, пополнила свое образование серьезным чтением и к тому времени, когда я стал разбираться в идейных направлениях, была по своим воззрениям несравненно левее моего вотчима.

Вотчим мой под влиянием передовиц "Голоса", которого он был постоянным подписчиком, любил за обедом в поучение мне, гимназисту 2—3-го класса, разносить современную молодежь за ее самонадеянность, отрицание авторитетов, нежелание отдаваться серьезной научной работе, непонимание, что политика — дело солидных государственных мужей, а не мальчишек и недоучек и т. д., и т. д. Любопытно, что эти диатрибы производили на меня совершенно обратное действие.

Я видел в них намеки на мои слабые успехи в латинском и греческом языках и, солидаризируя себя с этими поносимыми недоучками, давал себе в душе слово сделаться непременно в будущем нигилистом, а пока что старался нарушать всякие правила светского обхождения, ел с ножа, не стриг волос и старался хоть по внешности и манерам походить на нигилистов.

В первое время моя мать разделяла господствовавшие среди либералов предубеждения относительно молодежи.

Я хорошо помню какой скандал произвело появление в Ялте, где мы жили летом на собственной даче, группы так называемых нигилистов.

Хотя мне было тогда не больше 13—14 лет, но я помню не только негодование, с которым делились своими впечатлениями разряженные дамы в гостинной моей матери, но навсегда сохранил в памяти фамилии главных действующих лиц, о которых тогда судачили эти дамы. Две из этих фамилий, Барышевой и Ковалевской, дали мне возможность много лет спустя выяснить, что это были сестры известного писателя В. Воронцова (В. В.), из коих М. П. Ковалевская, выдающаяся революционерка, погибла геройской смертью на Карийской каторге, протестуя против применения телесного наказания к Н. К. Сигиде.

В Ялте на Барышеву и Ковалевскую и их друзей возводились всякие нелепые небылицы из-за того, что они небрежно одевались, стригли волосы, курили на улице папиросы и жили совместно на одной даче — коммуной.

Впоследствии мать, вспоминая этот эпизод, сама удивлялась, как она могла верить грязным сплетням, не делая никаких попыток проверить их справедливость.

Впрочем, увы, история повторяется.

Разве не то же мы видим теперь, разве не приходится и теперь наблюдать подобные же предрассудки и поверхностные обобщения единичных фактов относительно нынешней молодой комсомолии? К чести моей матери надо сказать, что она, а под ее влиянием и вотчим, не закостенели в своем предубеждении к молодежи.

Решительный поворот в их настроении произошел после появления в "Вестнике Европы" романа Тургенева "Новь". Мать была в восторге от этого романа и с тех пор стала горячо защищать молодежь против обычных обвинений в отсутствии у нее идеализма и в других грехах.

Затем, после таких событий, как казанская демонстрация и особенно выстрел В. И. Засулич и ее оправдание судом присяжных, не только мать, но и более консервативный вотчим совершенно переменили фронт. Любимым журналом вместо "Вестника Европы" стали "Отечественные Записки", при получении которых первыми разрезывались и прочитывались статьи Елисеева, Михайловского и Щедрина.

Вотчим стал терять зрение и читать ему приходилось матери и мне. Я охотно исполнял эту обязанность, так как каждая прочитанная статья служила поводом Колбасину, прекрасному рассказчику, делиться своими воспоминаниями о Тургеневе, Некрасове, Панаеве и других литераторах.

Естественно, что, имея таких воспитателей, как мать и вотчим, мне не трудно было с юных лет поставить целью своей жизни борьбу за политическую свободу и социализм.

Первая встреча моя с представителем революционного движения произошла в Мелитополе, где я был учеником 5-го класса местного реального училища.

Высланный из Петербурга под надзор полиции после беспорядков в Технологическом институте студент Энгель организовал из учеников нашего, в то время последнего, класса кружок самообразования и стал руководить нашим совместным чтением.

Первая проштудированная нами книга была "Рефлексы головного мозга" Сеченова.

Затем он добыл первый том Лассаля (бывший большой редкостью, т. к. был конфискован и сожжен цензурой).

Помню, что на всех нас произвела неизгладимое впечатление особенно статья "Идея рабочего сословия". Наши вечерние собрания вскоре всполошили учебное начальство.

У товарища Зайднера помощник классного наставника произвел обыск и конфисковал сочинения Добролюбова.

Это нас возмутило.

Я пригрозил усердному педагогу расправой, если он будет продолжать свой сыск, за что был предан суду педагогического совета и исключен с так называемым волчьим аттестатом.

Одновременно были удалены из училища Зайднер и еще один товарищ.

Зайднер переехал в Николаев, где был арестован по делу казненного Виттенберга и осужден в 1879 г. одесским военно-окружным судом на поселение в Сибирь, где и умер. Дальнейшая судьба нашего пропагандиста Энгеля, к которому я навсегда сохранил благодарную память, мне неизвестна.

Много позже мне привелось встретиться в Иркутской тюрьме мельком с его младшим братом, проходившим этапным порядком в Якутскую область.

От него я узнал, что мой первый наставник в социализме продолжал состоять где-то под надзором.

Благодаря волчьему аттестату, путь к дальнейшему образованию был бы для меня закрыт, если бы не нашелся среди знакомых моего вотчима один из немногих гуманных педагогов, уцелевших от произведенной министром народного просвещения Толстым чистки.

Это был директор Севастопольского реального училища Федорченко, рискнувший принять меня в ученики, несмотря на аттестат.

Впоследствии он имел из-за этого неприятности в округе, но все же отстоял меня. Пока директором в Севастополе был Федорченко, никому из педагогов и в голову не приходило заниматься сыском и следить за благонадежностью учеников.

Большинство учеников 6-го класса считало себя радикалами, многие носили красные рубахи навыпуск под растегнутым мундиром и открыто в классе передавали друг другу нелегальщину.

Учитель коммерческого отделения (забыл фамилию) преподавал политическую экономию "по Марксу". Другой учитель, Козловский, был несомненным революционером и не боялся снабжать нас запрещенными книжками.

К сожалению, это продолжалось недолго.

Федорченко перевели в Херсон, а затем вскоре уволили в отставку.

В Севастополь прислали подтянуть учеников тупого педанта и формалиста Попова.

Началось гонение на красные рубахи, длинные волосы и проч. Козловский счел за благо перевестись куда-то на север, где, впрочем, вскоре был арестован и административно сослан.

Все это кончилось грандиозным скандалом.

В одну прекрасную ночь ученики выбили камнями буквально все окна в квартире директора.

Началось расследование.

Улик не было ни на кого, но подозрение пало на многих, и между прочим на меня, хотя я случайно в этом деле не участвовал.

Мне и еще двум товарищам дали понять, что нам лучше убраться подобру-поздорову.

В марте 78 г. мы перевелись в Херсон под крылышко нашего дорогого и незабвенного старика Федорченко.

Впрочем, в Херсоне я фактически перестал учиться, так как, побывав во время пасхальных каникул в Одессе, я познакомился с кружком рабочих, группировавшихся вокруг сапожника Ивана Горяинова, и под влиянием последнего решил летом идти с ним в народ поднимать восстание.

Я еще раньше, в Севастополе, готовился к этому, проработав все лето в кузне молотобойцем, но от сильного переутомления заболел, не научившись как следует ковать.

Мастер просто эксплуатировал меня в качестве дарового молотобойца, не заботясь о моем обучении ремеслу.

Горяинов меня очаровал.

Он глубоко верил, что народ готов восстать и что не начинает восстания из-за отсутствия руководителей.

Когда я выразил ему свое сомнение в том, гожусь ли я на последнюю роль ввиду отсутствия у меня знаний, он возразил, что до лета я успею подготовиться, что он снабдит меня книжками: "Сытые и голодные", "Хитрая механика" и другими народными брошюрами, а также комплектами журнала "Вперед" и газеты "Работник". — "Выучи наизусть лучшие статьи из "Работника", и ты будешь превосходным пропагандистом". — "Но ведь мне надо готовиться к экзаменам, я и так запустил учение благодаря переводу в другое училище". — "Ну, это вздор. Время ли теперь зубрить вокабулы! Бросай к черту экзамены и готовься к борьбе за народное дело. Сколько у тебя с собою денег?" — Я сказал, что около 25 руб. — "Ну пойдем, купим самое необходимое для нашей будущей работы". — И он повел меня в оружейный магазин и выбрал для меня револьвер и сотню патронов. — "Поезжай в Херсон, стреляй ежедневно в цель, чтобы бить без промаху врагов народа, и читай то, что необходимо для революционера". Мы условились шифрами, адресами. "Жди моего письма.

Месяца через два я тебя вызову, как только дела здесь наладятся и соберется достаточное число бунтарей". И вот я вернулся в Херсон и объявил своим друзьям, с которыми приехал из Севастополя, что больше ходить на уроки не буду, так как вступил в революционную организацию и жду со дня на день вызова в Одессу, но что подробности сообщить им не имею права. Таким образом, в то время как товарищи лихорадочно готовились к экзаменам, я с неменьшим усердием корпел над тяжеловесными статьями Лаврова во "Вперед" и буквально наизусть зубрил народнические бунтарские прокламации.

Но вот экзамены кончились; я "по болезни" (вернее, по доброте Федорченко) оставлен на другой год в том же классе, а призывного письма от Горяинова все нет и нет. Томительная неизвестность.

Вдруг получается сведение из Одессы, что артель сапожников в Красном переулке разгромлена и что глава ее, Горяинов, арестован.

Что делать?! А тем временем мать бомбардирует меня письмами с вопросами об экзаменах.

На счастье я заболел малярией, припадки которой в Севастополе убедили мать, что не леность была причиной моего оставления на второй год. Я, разумеется, скрыл от матери наши с Горяиновым фантастические планы. Ввиду того что Федорченко летом ушел в отставку, я в Херсон не вернулся и окончил реальное училище в Одессе.

В Одессе я разыскал жену Горяинова и по мере сил старался облегчить ее положение.

Ее муж был осужден с лишением прав на поселение, и жена с детьми последовала за ним. Впоследствии, будучи уже в Сибири, я узнал, что он в Кяхте сделался маленьким фабрикантом, кажется мыловаром, и семья, его жила в довольстве.

Дети получили среднее образование, но ни один из них не сделался социалистом.

Приехал я в Одессу в конце июля 1878 г., вскоре после суда над Ив. Март. Ковальским с товарищами, когда весь город находился под впечатлением демонстрации на Гулевой улице у здания суда, во время которой было несколько человек ранено и убито. Ковальский ждал тогда исполнения смертного приговора.

Ходили слухи, что революционеры собираются его освободить вооруженною рукой, и начальство принимало энергичные меры для поддержания порядка.

Когда я сошел с парохода, мне бросился в глаза отряд конных калмыков с длинными пиками и нагайками в руках. Такие отряды калмыков и башкир разъезжали по улицам Одессы день и ночь вплоть до 2 августа — дня расстрела Ковальского.

Выехал я из Севастополя внезапно, поссорившись с матерью.

Дело в том что, собираясь с Горяиновым идти в народ, я заготовил матери, как другу, прощальное письмо с изложением мотивов, побудивших меня сложить свою голову за народное дело. Письмо было длинное, наивное и восторженно-высокопарное, но тогда я находил его удачным и втайне гордился его красноречием.

После ареста Горяинова я забыл его уничтожить.

Случайно мать набрела на это письмо и, прочитав его, пришла в ужас. Взволнованная вбежала она в мою комнату и стала осыпать меня упреками и всякими заслуженными и незаслуженными обвинениями.

Я как раз в это утро узнал от матросов прибывшего из Одессы парохода, что там началась революция.

Так молва преувеличила и раздула факт демонстрации на Гулевой ул. и патрулирование по городу казаков.

Понятно, разумеется, мое желание принять участие в одесских событиях.

После ссоры с матерью, наговорив ей дерзостей и не попрощавшись, я побежал на пристань и без всяких вещей сел на пароход и уехал в Одессу.

Легко представить себе испуг матери, до которой тоже дошли слухи о неблагополучии в Одессе.

Со следующим рейсом она поехала за мною вдогонку.

В Одессе, на ее счастье, никаких баррикад не оказалось, и у нас с ней произошло трогательное и ненарушимое с тех пор перемирие.

За 4 месяца, протекших со времени моего первого знакомства с одесскими революционными кругами, произошло много перемен.

Ряд крупных арестов повредил не только тем, что изъял от работы таких ценных деятелей, как Фомичев, Валуев, Горяинов с товарищами и др., но и тем, что сильно напугал широкую рабочую массу и сделал невозможной всякую более или менее массовую работу.

Весной 1878 г. в окрестностях Одессы, на Ланжероне, 18 марта безнаказанно собрались около 150 человек рабочих и выслушали обстоятельный доклад о Парижской Коммуне.

Я сам был на массовке рабочих в Ботаническом саду, где Фомичев вел с большим искусством беседу с полукрестьянами, плотниками и каменщиками.

При мне в апреле собралось не менее 200 человек в помещении артели сапожников в Красном пер., где Лион (известный под кличкой "Касьян") прочел большой реферат о работе среди крестьян и был произнесен ряд речей на разные темы. Публика разошлась часов в 12 ночи, не обратив внимания полиции, хотя Красный переулок находится в центре Одессы.

Я с Иваном Горяиновым часто вечером приходил в трактир "Париж", где радикалы (так тогда именовались социалисты) пили чай в особой комнате.

Когда мы входили, с десятка столиков товарищи приветствовали Ивана, не боясь шпиков.

Помню, как за одним из столов собралось вокруг Ивана человек десять рабочих, серьезно обсуждая вопрос, сколько человек рабочих и с каких фабрик выступят на баррикады, если начнется восстание.

В результате подсчета большинство решило, что можно рассчитывать на 3000 человек.

Тогда же обсуждался вопрос, где можно добыть оружие, подсчитывали количество магазинов с охотничими принадлежностями и ружейных военных складов.

Хотя, несомненно, во всех этих расчетах и подсчетах было много наивного увлечения, вроде горяиновских расчетов на крестьянскую готовность восстать, но все же надо признать, что в то время, до массовых арестов, рабочее движение стало принимать до известной степени массовый характер.

Не то было осенью того же года. О больших сходках и загородных массовках перестали и думать.

Работа велась конспиративно в кружках максимум в 10—15 человек.

Из известных революционеров я в то время (осень и зима 78—79 гг.) встречался с Лилой Терентьевой, Позеном, Минаковым, Савелием Златопольским, Софьей Шехтер и др. Мне поручали они, главным образом, заниматься с рабочими и работницами (швеями и модистками) по общеобразовательным предметам: географии, истории, арифметике и проч. В 1879 г. я помогал чем мог, больше всего своей удобной квартирой в собственном доме с садом на окраине города, кружку, участвовавшему в экспроприации херсонского казначейства (Юрковский, Терентьева, Алексеева и др.). Летом 1879 г. я познакомился с Кибальчичем, который сдал мне на хранение пуда полтора пироксилина, доставленного, кажется, из Николаева.

Несколько ранее я сошелся с П. Б. Аксельродом, который прожил у меня на квартире более недели и много беседовал со мной на разные темы. Тогда он еще не был социал-демократом.

Он давал мне читать свои заметки в "Общине" (женевское издание) о немецком социал-демократическом движении, в коих он жестоко критиковал тактику социал-демокра-тии с анархической точки зрения.

Я сам тогда находился под влиянием сочинений Бакунина, и потому взгляды Аксельрода мне были по душе. Он мне очень понравился как человек.

Видно было, что этот слабогрудый, истощенный и совершенно неприспособленный к практической деятельности человек обладает громадной умственной энергией, что голова его постоянно занята разрешением теоретических проблем.

Он мне горячо советовал для окончания своего социалистического образования ехать в Женеву и приготовил мне рекомендательное письмо к Кравчинскому, которого он мне характеризовал, я хорошо это помню, как лучшего в Европе знатока экономического учения Маркса.

Мне, конечно, как всякому юнцу, хотелось повидать свет, поэтому я охотно решил последовать его совету и стойко выдержал атаку Кибальчича.

Последний, узнав о моем намерении, решительно восстал против него, говоря, что эмигранты ничему путному меня не научат, что атмосфера эмиграции действует растлевающе, что мне лучше ехать в Питер, где жизнь бьет ключом, где надо ожидать грандиозных событий и где столь необходимы люди, на которых можно положиться.

Я видел, что нравлюсь Кибальчичу и что он введет меня в лучшую революционную среду столицы, но все же остался непоколебимым и решил последовать совету Аксельрода "изучить в Женеве по первоисточникам историю Интернационала". Теперь я жалею об этом, ибо самое лучшее время деятельности "Народной Воли" — с 1879 по 1881 г. — провел за границей.

За границей — в Женеве и Париже — я из анархиста превратился в государственника в духе программы партии "Народной Воли". В Париже я собирался поступить в агрономический институт (в Grignon''e), когда произошло событие 1-го марта. Меня потянуло на родину.

В Париже партийных народовольцев, которые бы меня могли завербовать в партию, я почему-то не встретил.

Подружился я там с пожилым уже человеком, народником, другом Глеба Успенского — Битмитом (его как идеально доброго и хорошего человека изобразил в одном из своих очерков Глеб Успенский).

С ним мы решили устроить самостоятельно с несколькими другими лицами поселение на юге России для пропаганды и организации крестьян, так как считали, что параллельно с политической борьбой в городах необходимо продолжать работу в деревнях, популяризируя аграрную программу "Народной Воли" среди крестьян.

Я должен был наметить пункты, раздобыть средства и после этого выписать Битмита.

Вернувшись летом 1881 г. в Россию, я поехал в Подольскую губ. и побывал в разных местах ее, но ничего путного из этой затеи не вышло, а тем временем переписка с Битмитом и другими товарищами по разным причинам оборвалась, и тем дело кончилось.

С половины 1882 г. я поселился в Одессе, но вначале работал вне организации, разыскав старых знакомых рабочих и ведя пропаганду, главным образом, среди артели плотников, с которой меня познакомил рабочий Некрасов.

Работа меня удовлетворяла, так как парни были очень симпатичные и как сезонные рабочие не были оторваны от деревни, где, со своей стороны, вели пропаганду и распространяли революционную литературу.

С прибытием в Одессу в конце лета 1882 г. агента Исп. Ком. Н. М. Саловой, человека энергичного и прекрасного организатора, работа моя среди рабочих из, так сказать, кустарнической стала планомерной и организованной.

Она свела меня с прибывшим из Харькова специально для организации рабочих Яковом Бердичевским.

Я сделался членом партии "Народной Воли", вступив в организованную Саловой одесскую местную группу, в которую, кроме меня и Бердичевского, были приняты Анна Гальперина, Яков Френкель, Павел Анненков, Яков Барский и др. Мне с Анненковым была поручена работа среди студенчества, для чего я поступил в Новороссийский университет.

Вскоре в университете образовался центральный народовольческий кружок, который приобрел большое влияние на студенческую массу. К сожалению, Анненков, который стоял во главе этого кружка, увлекся с товарищами чисто академическими делами.

Произошел конфликт с ректором или проректором, начались бурные сходки, т. е. так называемые университетские беспорядки.

Последовали аресты.

Анненков и некоторые другие члены центрального кружка попали в тюрьму.

Как всегда бывает, среди арестованных оказались люди малодушные, стали выдавать, и вскоре организация была разгромлена.

Осенью 1882 г. Бердичевский вынужден был скрыться из Одессы ввиду замеченной слежки за собой, за ним вынуждена была во избежание ареста уехать за границу и Салова [Салова уехала за границу по моему поручению.

Чтобы замаскировать это, она, вероятно, сказала товарищам в Одессе, что за ней следят. — В. Фигнер.]. В декабре произошел арест супругов Дегаевых, хозяев налаженной в Одессе центральной народовольческой типографии.

Дегаеву был устроен в январе 1883 г. фиктивный побег, и началась в партии мрачная эпоха так называемой дегаевщины.

Весной 83 г. одесситам первым удалось узнать от одного военного, приятеля жандармского полковника Катанского, истинную роль Дегаева.

Я немедленно сообщил об этом за границу Саловой, а равно и Харьковской местной группе, но последняя отказалась этому поверить, и пришлось связь с нею порвать.

Салова и жившие тогда за границей члены Исполнительного Комитета Тихомиров и и М. Н. Ошанина нам поверили и ввиду создавшегося положения посоветовали одесситам прекратить всякие сношения с Питером и другими организациями, находившимися через Дегаева в руках Судейкина.

Летом 83 г. я был вызван в Париж и Женеву, где Ошанина и Тихомиров рассказали мне, что Дегаев явился с покаянной и согласился помочь партии убить Судейкина.

После расправы с ним, организованной Г. А. Лопатиным, я в феврале 1884 года вторично был вызван в Париж, где состоялся съезд активных работников партии для решения вопроса о переорганизации партии с тем, чтобы отделить людей безусловно надежных от сомнительных элементов, так как не было уверенности, что в период дегаевщины Судейкин не провел через Дегаева, даже без ведома последнего, других своих ставленников.

В съезде приняли участие Тихомиров, Ошанина, Галина Чернявская, Салова, Лопатин, В. А. Караулов, Ст. Куницкий, Н. Русанов, А. Кашинцев и я. Присутствовал также П. Л. Лавров в качестве главного редактора "Вестника Народн.

Воли". На съезде было решено, что Исполн.

Комитет должен находиться в пределах России.

За границей до окончательного восстановления партии должна находиться так называемая делегация Исполн.

Комитета в составе бывших членов старого Исполн.

Ком. Ошаниной и Тихомирова.

На их обязанности, кроме издания "Вест. Нар. Воли" и другой литературы, лежит хранение всех адресов, шифров, явок и вообще сведений о всех партийных связях и организационных ячейках, дабы даже после ареста всего наличия центр. работников возможно было восстановление этих связей новыми деятелями.

На съезде была избрана распорядительная комиссия Исполнительного Комитета, которая должна была явиться как бы центром кристаллизации будущего Исп. Комитета.

Она должна была сосредоточить в своих руках все связи и сведения о всех оставшихся членах партии и лицах, к ней примыкающих, выделить из них тот слой, который на нынешнем языке называется активом партии, заботясь, главным образом, чтобы в него не попали лица не безусловно надежные.

После установления прочных кадров на местах комиссия должна была наладить тайную типографию для напечатания 10-го и следующих номеров "Народной Воли", а затем организовать покушение на мин. вн. дел Толстого.

В комиссию были избраны Г. А. Лопатин, Н. М. Салова и я. На съезде, совместно с Куницким, были выработаны главные положения, которые должны были лечь в основу соглашения с польской партией "Пролетариат", которое предстояло заключить в Петербурге с представителями этой партии для совместной борьбы с царским самодержавием.

Куницкий уехал в Варшаву, Караулов в Киев, Кашинцев в Одессу.

Мы же, члены расп. комиссии, в течение марта месяца съехались в Петербург.

Там в качестве временного представителя старого Исп. Комитета находился К. А. Степурин.

Он сейчас же передал нам все связи и рассказал нам об анархии, воцарившейся в революционных кругах Питера после убийства Судейкина.

Узнав, что Дегаев, которого все считали членом Исп. Ком., провокатор, многие восстали вообще против Исп. Ком. и за то, что он допустил в свою среду такого человека, и за то, что сейчас же после признания Дегаева и до убийства Судейкина все лица, имевшие сношения с Дегаевым, не были осведомлены о его роли, почему и продолжали ему доверять.

Некоторые начали травлю против Степурина, испортившую ему немало крови, когда он был на свободе, и доведшую его до самоубийства в тюрьме: жандармы показали ему перехваченные письма П. Ф. Якубовича, в которых последний передавал слухи чуть ли не о провокаторской роли Степурина.

Впоследствии Якубович глубоко раскаивался в своей опрометчивости, но оправданием ему служит та нездоровая атмосфера, которую создала дегаевщина и которая так благоприятна была для всякого рода подозрений и взаимных обвинений.

Якубович, пользуясь большим влиянием среди молодежи, решил основать независимо от Исп. Комитета новую партию Молодой Народной Воли, с введением в программу аграрного и фабричного террора.

Много пришлось потратить красноречия и энергии Лопатину с товарищами, прежде чем удалось убедить Якубовича оставить эту затею. Много помогли нам в этом деле приехавшие из провинции Сергей Иванов и А. Н. Бах. Благодаря им лидеры Молодой Народной Воли убедились, что провинция за ними не пойдет и что, не имея в своих рядах опытных и испытанных деятелей, им трудно будет создать прочную и влиятельную организацию.

Первым сдался, под влиянием, главным образом, Баха и Лопатина, Якубович, и со свойственным ему благородством и революционным пылом, сознав свою ошибку, он всю свою кипучую энергию направил на исправление ее путем агитации среди своих прежних единомышленников в пользу партийного единства и продолжения славных традиций Нар. Воли. Пробыв в Питере до конца мая, я поехал на юг по делам партии, побывал в Одессе, Харькове и Ростове-на-Дону, затем поехал в Полтавскую губ., в деревню, чтобы продать в пользу партии полученную по наследству от отца землю, но, не успев этого сделать, был арестован в деревне в конце августа по распоряжению из Петербурга, благодаря захваченному у Кашинцева письму.

Таким образом, в качестве члена расп. комиссии мне очень мало пришлось поработать для партии, а к главному, к чему я себя предназначал, а именно к организации покушения на мин. вн. дел Толстого, я не успел даже и приступить.

Бомбы, предназначенные для Толстого, были взяты при аресте Лопатина в октябре 1884 г. Неосторожность Лопатина, самонадеянно хранившего у себя сотни незашифрованных адресов, буквально провалила все связи нашей партии и послужила причиной массовых арестов и к полному изобличению между прочим и моей роли в партии.

Меня продержали три года в Петропавловской крепости, и в мае 1887 года я, одновременно с Лопатиным, Саловой и другими товарищами, был присужден военно-окружным судом к смертной казни, которую командующий войсками Петербургского Военного Округа при конфирмации приговора заменил 15-летней каторгой.

Каторгу я отбыл на Каре. Через 16 лет, благодаря двум манифестам, изданным при проезде наследника через Сибирь и при коронации Николая II, сроки пребывания в Сибири были сокращены, и в 1903 году я получил право вернуться в Европейскую Россию.

Я возвратился с женой, товарищем по партии Анной Гальпериной, и с тремя детьми и снова поселился в Одессе.

Здесь я вступил в партию соц.-рев. и по мере сил принимал участие в ее работе.

Вскоре в Одессу явился Азеф и передал мне поклон от шлиссельбуржца Поливанова со словами: "Вы, конечно, по примеру Поливанова, тоже вступите к нам в боевую организацию". Я ответил, что должен сначала ориентироваться в новой для меня обстановке, а пока займусь более скромной деятельностью совместно с товарищем своим по Каре — Н. Л. Геккером, жившим тогда тоже в Одессе.

Тем не менее, как выяснилось из опубликованного в № 1 "Былого" за 1917 год донесения Азефа в департамент полиции, он тогда же облыжно указывал на меня, Геккера и Гедеоновского как на главарей боевой организации, снабдивших якобы Покотилова динамитом, взорвавшимся в Северной гостинице.

Как это ни странно, но департамент полиции почему-то не сообщил об этом доносе одесскому жандармскому управлению, почему за мною не было никакой слежки до 1904 г. Весной этого года я был случайно переписан в числе других гостей на собрании у литератора А. М. Федорова, после чего за мною начали следить по пятам шпики, а затем, после убийства Плеве, я был арестован и просидел месяца 3 в тюрьме.

Затем меня без всяких последствий освободили, и я принял довольно живое участие в тогдашней массовой работе, выступал в 1905 году на митингах в Одессе, Екатеринославе, Харькове, Севастополе и др. местах.

В 1906 году, после разгона Думы, я вступил в петербургскую военную организацию с.-р., заместив арестованного руководителя ее, Топорова, но по доносу Азефа был арестован в Петербурге ночью, как раз накануне того утра, когда я должен был поехать на пароходе в Кронштадт для участия в восстании.

Выпущен я был через два месяца, причем жандармский полковник сказал мне, что меня не допрашивали и не предъявляли обвинения, потому что я арестован вследствие сообщения петербургского охранного отделения о том, что я, по агентурным сведениям, должен был играть руководящую роль в Кронштадтском восстании. "Мы строгие законники, — сказал он. — В ожидании улик мы держали вас ровно столько, сколько имели право на основании таких-то и таких-то статей закона; дольше 2-х месяцев мы вас держать не вправе на основании лишь голословных обвинений без предъявления улик, а потому вы свободны". В ноябре того же 1906 г. я был арестован в Таганроге, по доносу провокатора Русецкого, после окончания областного съезда, на котором Русецкий был представителей от мариупольских рабочих организаций.

После 4-месячной отсидки в Таганрогской и Ростовской тюрьмах, где я, несмотря на каторжанский стаж, в первый раз в жизни был избит надзирателями, меня выслали на 3 года за границу.

Во время пребывания за границей военная организация партии с.-р. поручила мне совместно с В. И. Лебедевым и А. С. Новиковым ведение пропаганды среди матросов эскадры броненосцев, находившихся в учебном плавании в Средиземном море. С этой целью мы заезжали в места стоянок эскадры и там встречали матросов, устраивая с ними собеседования и массовки.

Последние происходили иногда при очень экзотической обстановке.

Так, в Бизерте (в северной Африке) мы собирались в лесу, в тени огромных кактусов, и раз чуть не были накрыты компанией морских офицеров, отправившихся на охоту в этот лес. Но они нас или не заметили, или, вернее, сделали вид, что не заметили.

Больше всего времени в этих поездках я провел с Новиковым, который, тянув сам долгое время лямку матроса, прекрасно знал, как подойти к матросам, быстро завязывал с ними связи и приобретал их доверие.

А. С. Новиков во время Цусимского боя чуть не погиб при взрыве броненосца "Орел", но был подобран в волнах океана японским миноносцем.

Этот даровитый человек в настоящее время пользуется большой известностью в качестве беллетриста под псевдонимом "Прибой". Отбыв трехгодичную ссылку, я вернулся в Россию в 1910 г. и поселился в Киеве. Там я почти не принимал участия в партийной работе вплоть до Февральской революции, после которой был принят в число членов Киевского комитета партии с.-р. Однако в митинговой работе я в этот период почти не принимал участия, ограничиваясь литературной работой; писал прокламации к военным и солдатам в оборонческом духе и составил популярную брошюру "Как и почему трудовой народ сбросил царское иго". Будучи убежденным оборонцем и призывая солдат защищать от внешних врагов освобожденную родину, я счел для себя нравственно обязательным разделить с ними военные опасности и поступил добровольцем в 7-ю армию. Участвовал в сражении при Гнилой Липе, где был легко ранен в ногу, но вследствии нагноения раны был эвакуирован в Киев. Свои впечатления от фронта я изложил в трех фельетонах газеты "Воля Народа". В сентябре 1917 г. я был назначен приказом министерства земледелия представителем министра на Северный Кавказ при Ставропольском земельном комитете.

В Ставрополе делал доклад на губернском крестьянском съезде и был избран крестьянами на Всероссийский съезд, состоявшийся в Петербурге в ноябре 1917 г. Вернувшись после съезда в Киев, я пережил все смены властей до 1920 года, причем при гетмане вступил в военную организацию для борьбы с немецкими оккупантами и в 1918 г. был арестован немцами по подозрению в большевизме и присужден ими в концентрационный лагерь в Бяле, но, благодаря заступничеству кадетских министров гетмана, эта мера ко мне не была применена, и меня освободили без всяких последствий.

Убедившись, что пролетариат, в лице своей рабочей интеллигенции, не только признал советскую власть, но запечатлел свою преданность коммунистической партии кровью, пролитой на многочисленных фронтах в борьбе с белогвардейщиной, я счел своим долгом признать эту власть и относиться к ней с полной лояльностью.

В настоящее время я совершенно не участвую в политической жизни страны. {Гранат}