Скрыпник Николай Алексеевич
Скрыпник Н. А. (1872—1933; автобиография [Написанная во время партийной чистки 1921 г.]). — Происхожу я из железнодорожной семьи, мой отец был железнодорожный служащий — сначала телеграфист, потом помощник начальника станции.
Родители мои, люди простые и без образования, относились к имеющемуся строю политического и экономического угнетения смутно-враждебно.
Отец в начале 50-х гг. был знаком с работниками воскресных школ, где он учился после освобождения крестьян, мать моя — в конце 60-х гг. и в начале 70-х оказывала некоторые услуги харьковским революционерам, когда она была на акушерских курсах.
Оба они вынесли из этого времени чувство почтения к революционерам и недовольство господствовавшими условиями и в известной мере передали его мне. Род. я 13 января 1872 г. в селе Ясиноватом бывш. Екатеринославской губ. Вырос на железнодорожной линии, на железнодор. станциях, куда отца почти через полгода перебрасывали, все по Украине; учился сначала в 2-классном сельском училище с 5-ю отдел. в слободе Барвенково Изюмского уезда Харьковской губ., а затем в изюмском реальном училище, откуда был уволен потом за обнаруженную пропаганду среди крестьян.
Пришел к сознательности вне чьего-либо прямого воздействия, потому что в гор. Изюме не было ни одного не только революционера, но даже либерально мыслящего человека.
Развивался в одиночку.
Исходным пунктом моего развития было изучение украинской литературы и истории Украины; влияли и семейные предания — о предках-запорожцах, об одном из прадедов, посаженном польскими шляхтичами на кол за участие в восстании Зализняка и Гонты в XVIII в. Стихи Шевченко побудили меня читать по истории вообще, в частности по истории Украины, в особенности эпохи освободительных восстаний, войны и руины, где я встретился с Черной Радой и восстаниями классового характера угнетенных против казацкой старшины; это укрепляло мое критическое отношение к господству имущих, а вместе с тем подвинуло к чтению по вопросам историческим и экономическим.
С другой стороны, возбужденный той же украинской литературой интерес толкнул меня заняться последовательно фольклором, лингвистикой, первобытной историей, антропологией, геологией, теорией развития космоса.
Путь моего развития, таким образом, был совершенно различный от развития российских интеллигентов-революционеров.
Выработка мировоззрения была крайне мучительна, внутренних много пришлось изжить противоречий.
Книги старался добывать отовсюду — от одного железнодорожного служащего, бывшего польского повстанца, из библиотеки бывшего декабриста Розена и других источников.
Книг нелегальных долго совсем не видел и сведения о революционных событиях черпал из реакционных изданий, отбрасывая прочь их объяснения и толкуя "наоборот". С несколькими развивавшимися вместе со мною четырьмя-пятью товарищами, под видом экскурсии и записи украинских народных песен, вели пропаганду среди крестьян и кустарей Изюмского уезда. Припоминая теперь, должен сказать, что передаваемые нами слушателям сведения были столько же спутаны, насколько смутны были и наши собственные взгляды; однако я спустя долгое время встретил двух крестьян, которые получили революционное крещение в моем первом кружке.
Связи первые и нелегальную литературу имел из Галиции от радикалов украинских.
Переход к марксизму был очень труден.
Пришлось выработать мировоззрение, отказаться от неопределенного революционизма.
Прочитав Зибера "Рикардо и Маркс", статьи Каутского в журнале "Северный Вестник" и др. издания, я все-таки еще не стал марксистом, пока ко мне не попал галицийский перевод "Эрфуртской программы", заставившей меня порвать с прошлыми взглядами, приняться за Каутского, "Капитал" Маркса и признать себя марксистом.
С 1897 г. я вел работу свою уже как марксист, социал-демократ и с этого времени считаю себя членом партии.
Мое марксистское мировоззрение было, однако, в то время достаточно эклектично.
Знакомство с русской марксистской литературой и особенно плехановское "К вопросу о развитии монистического взгляда на историю" помогли мне в 1899 г., когда я жил в Курске, очистить свои взгляды от многих путаниц; можно поэтому мою принадлежность к партии считать и с 1899 и даже с 1900 г., когда я расквитался с некоторыми, правда незначительными, влияниями на мой взгляд немецких ревизионистов; но эта внутренняя работа развития, идущая все время, и теперь еще не закончена.
Что же касается принадлежности к партии, то она в тот период определялась именно принятием марксистского мировоззрения, социал-демократической программы (которой и для России тогда служила Эрфуртская программа немецких с.-д.) и личною с.-д. нелегальной работой.
Поэтому годом моей принадлежности к партии является 1897 г. В 1900 г. я держал экстерном за реальное училище в Курске (реального училища я не кончил, так как был уволен за организацию кружка и потом служил в Екатеринославской, Новгородской, Харьковской губ.) и поступил в Технологический институт в СПб. С петербургским "Союзом борьбы за освобождение рабочего класса" я не мог сойтись, так как он был в это время заражен экономизмом, и я примкнул к петербургскому комитету с.-д. партии "Рабочее Знамя". Этот комитет действовал объединенно с рабочей организацией "Социалист" В 1901 г., на демонстрации 4-го марта на Казанской площади, я был вместе с другими арестован и выслан в Екатеринослав.
Екатеринославский комитет держался тогда непоследовательно революционных, полуэкономических взглядов газеты "Южный Рабочий". Поэтому я с ним не мог полностью сойтись и вел лишь в связи с ним, но отдельно, рабочие кружки вместе с одним своим товарищем по курскому кружку, Кокориным, который как раз в это время был выслан в Екатеринослав из Симферополя, и несколькими другими революционными социал-демократами (среди них был и Каляев, тогда еще с.-д.). Вскоре я был возвращен из ссылки в Петербург.
Работники "Рабочего Знамени" за это время были большей частью арестованы, а из "Социалиста" стали принимать взгляды все более близкие к будущим эсеровским (достаточно, впрочем, назвать фамилии некоторых из них: Рутенберг, Савинков).
С приездом в Питер представителя органа "Искры" я примкнул к петербургскому отделу "Искры", вел кружки за Невской Заставой, на Петербургской стороне, на Экспедиции и на резиновой мануфактуре.
Провал в конце 1901 г. нас оторвал от центра "Искры", но с приездом другого представителя петербургский отдел "Искры" стал более прочен, и мы вступили в переговоры с петербургским Союзом.
Но в начале 1902 г. я был арестован по обвинению в подготовке демонстрации и вскоре же выслан на 5 лет в Якутскую область.
По пути в Красноярск Хейсин, посещавший тюрьму врач (теперешний меньшевик, а тогда искровец), передал мне сообщение, что меня привлекают к делу "Искры", и я решил бежать.
Удалось это сделать лишь уже за Иркутском, по пути к Лене. В партии тогда шли со мною Урицкий, Дзержинский, Лалаянц, а также московские студенты, будущие видные меньшевики и эсеры: Церетелли, Будилович, Ховрин и др. Приехал я из ссылки к середине 1902 г. сначала в Царицын, а затем вскоре в Саратов, где связался с комитетом и с тамошним представителем "Искры" Е. В. Бармзиным.
Комитет был очень неопределенным по направлению и еще не вполне изжил рабочедельчество.
Пришлось по этому поводу вести много споров на широких заседаниях комитета.
Работу вел я пропагандистскую среди рабочих и учащихся, имел несколько кружков; одновременно провел работу по окончательному отколу с.-д. из имевшегося еще тогда в Саратове "Объединенного союза с.-д. и с.-р.". Печатной агитации саратовский комитет почти никакой не вел, и я организовал печатню на резиновых буквах, закупленных в большом числе передвижных наборов для штемпелей.
Печатать было очень неудобно, так как буквы очень пружинили и выпрыгивали.
Но все-таки получилась возможность перейти от гектографированных листков к печатным прокламациям.
Затем удалось через наборщиков получить и шрифт, налаживалась и техника, но я уже сосредоточился на работе пропагандистской.
Ездил на некоторое время в Вольск, организовал там кружок рабочих на мельницах.
Звали меня в Саратове "Иван Васильич", жил я уроками и чертежами.
Когда в Саратове за мной началась слежка, я уехал в Самару, где искровскими представителями были: Г. М. Кржижановский, З. П. Кржижановская, В. П. Арцибушев.
Передав Кржижановским тысячу рублей, которые я получил на революционные цели в Саратове от своего бывшего коллеги по Технологическому институту — Апосова (теперь служит в Разведупре Штабвойскукр), я съездил за литературой в Киев и, завезя литературу в Харьков, через Самару поехал в Екатеринбург.
В Екатеринбурге тогда с.-д. организации не было. На Урале имелся "Уральский Союз объединенных с.-д. и с.-р."; надо было отколоть с.-д. и организовать там искровскую организацию.
Оказалось, однако, что в екатеринбургском комитете восточной группы этого союза социал-демократов тогда вовсе не было, и были в наличии лишь с.-р. или неопределенно революционная публика.
Было в городе несколько лиц, раньше привлекавшихся по с.-д. делам, но крайне инертных и довольно враждебно относившихся к искровству.
Пришлось поступить на электрическую станцию.
Сорганизовавши кружок рабочих электр. станции, через них завязал связи с другими заводами: ткацким, Ятеса и др. Интеллигентных сил совсем не было — лишь затем приехали из-за границы двое товарищей, которые и вошли в комитет вместе с несколькими рабочими.
Нам удалось отколоть от екатеринбургского объединения почти всех рабочих, а когда у эсеров большинство их группы провалилось, к нам перешли почти и все остальные их рабочие кружки.
Съездивши в Пермь, я оформил откол социал-демократов от эсеров — а тем Уральский союз был похоронен и формально.
В Нижнем Тагиле и других местах удалось организовать группы и связать их. Посылал я тогда в "Искру" ряд статей и корреспонденции, подписываясь фамилией "Глассон". В это время — конец лета 1903 г. — почва под моими ногами в Екатеринбурге стала настолько горяча, что я однажды сбежал от шпиков, лишь проскользнувши через "веселый дом", настолько неотступна была слежка.
Был даже раз арестован полицией, но сбежал.
Пришлось экстренно уезжать из Екатеринбурга.
Через Киев, где я виделся с Кржижановским, тогда выбранным II съездом в ЦК партии, я проехал в одесский комитет, где проработал с осени 1903 г. по февраль 1904 г. В одесском комитете были тогда: К. И. Левицкий (несменный член комитета с 1903 г. по 1907 г.), Лалаянц — "Аристотель", Макс Гохберг (ставший затем меньшевиком), Алексеев (так же будущий меньшевик; имел с.-д. издательство в Одессе в 1905—06 гг.), д-р Богомолец (ушел от партии и уехал в Аргентину или Бразилию).
При вступлении моем в комитет все члены его при обсуждении вопроса о расколе большевиков и меньшевиков сначала вполне определенно примкнули к большевикам, так что когда к концу 1903 года приехал Дубровинский Иннокентий, который тогда был "примиренцем", мы отказались принять его в комитет, тем более что к этому времени Алексеев также заявил себя "примиренцем". Макс Гохберг стал склоняться к меньшевизму, а у Богомольца так же начали проглядывать "примиренческие" нотки, хотя он от большевизма отошел лишь значительно позже. Я был организатором района Молдаванка-Каменоломни-Пересыпь, а затем и Порт. Организация вначале имела очень немного связей, но затем связи на заводах расширились, кружки были почти на всех фабриках и заводах.
На Пересыпи я сам устанавливал связи, поступив для этого рабочим.
Особенно усиленно шла работа в Каменоломнях, где мне зимой удавалось организовывать значительные массовки рабочих, до несколько сот человек, и в порту. В порту удалось завязать связи с пароходными командами в конце 1903 г.; распространял через них массу литературы среди солдат, отправлявшихся на Дальний Восток, очевидно в предвидении японской войны. Уехал я из Одессы в январе 1904 года, когда за мною началась усиленная слежка.
В Киеве, куда я приехал из Одессы, только что произошел большой провал.
После моего свидания с Г. М. и З. П. Кржижановскими я увидал за собой усиленную слежку и направился в Екатеринослав, куда приехал в день объявления русско-японской войны. В Екатеринославе так же провал совсем разбил комитет пред моим приездом.
Работа была стеснена материально.
Либеральная буржуазия, оказывавшая до того содействие средствами, в начале войны стала на сторону патриотизма и вместо революционного красного креста давала деньги красному кресту официальному.
Но рабочие делали сборы охотно, организация восстанавливалась, издание прокламаций против войны шло успешно.
Пришлось усиленно бороться против попыток меньшевиков распространить свое влияние среди рабочих.
Устройством дискуссий и обсуждений удалось парализовать эти меньшевистские попытки.
Ввиду того что Ленину пришлось за границей, оставшись в одиночестве, сдать редакцию "Искры" Плеханову и Мартову, мы решили созвать конференцию южных комитетов большинства, на которую я был выбран, но при отъезде из Екатеринослава был арестован.
Наша инициатива была осуществлена лишь позже, когда южная и северная конференции большевиков образовали БКБ (Бюро Комитетов Большевиков, созвавшее II съезд партии в мае 1906 года). Из Екатеринослава я был сослан на 5 лет в Кемский округ Архангельской губ., так как ввиду войны ссылка в Якутку временно была приостановлена.
По пути в Кемь я из Снеги вновь бежал. Но ни в Ярославле, ни в Москве я не мог связаться с организациями ввиду провалов.
Поехавши вновь в Одессу, я там застал комитет в значительной степени в новом составе.
Было много новых сил, недостаточно использованных, и в "периферии" было сильное недовольство комитетом.
В моем районе мне удалось все эти силы сплотить, и работа пошла дружно.
Но вскоре я был от одесского комитета делегирован на III съезд партии (протокольная кличка "Щенский"). После съезда я был направлен Центральным комитетом в петербургский комитет, где был сначала организатором Невского района, затем секретарем комитета, а затем мне было поручено установить боевую организацию.
Постановлением III съезда задачей была поставлена "подготовка вооруженного восстания" и "вооружение рабочих". Но фактически подготовка вооруженного восстания велась лишь идейно, пропагандистски, агитационно.
Военно-организационной же подготовки восстания не велось никакой.
По моему докладу петербургский комитет признал необходимым подготовить эту работу практически.
Боевая организация должна состоять из вооруженных боевых рабочих дружин, в которые входят отдельные, а в меру наличности вооружения — и все члены наших заводских кружков, т. е. ставилась задача перевести всю организацию на боевое положение.
Мною были подысканы организаторы боевых дружин для каждого района и в каждом районе организована основная боевая дружина в 8—10 человек, был устроен центральный склад оружия и районные для всех районов; устроен был ряд докладов по тактике и технике баррикадного и уличного боя. Но организационная боевая работа по подготовке восстания натолкнулась на непреодолимую стихию.
Прорвавшая все полицейские загородки рабочая масса рвалась к живому революционному слову, требовала ответов на свои запросы.
Агитация была насущнейшей задачей дня, притягивавшей к себе все силы. Петербургский комитет отдался на волю агитационной стихии, подчинившей агитации все и вся. Я считал, что этим фактически срывается работа по подготовке вооруженного восстания и после горячих споров заявил о своем выходе из петербургского комитета, передавши работу назначенному на нее Буру (Эссен-старший).
Это произошло перед самым октябрьским манифестом 1905 года. ЦК в это время получил сообщение от рижского комитета, что там в Устьдвинской крепости подготовлено восстание и захват крепости.
Ввиду этого ЦК направил меня в рижский комитет, поручивши мне проверить положение дел. При проверке все это оказалось основанным просто на революционном нетерпении.
В конце декабря 1905 года мне пришлось уехать из Риги ввиду начавшегося белого террора, так как меня начали усиленно разыскивать после устроенного Марком собрания боевых дружинников, где я делал доклад о тактике уличного боя. Квартал, где было собрание, был окружен войсками.
Марк со значительною частью дружинников был захвачен, а мне с частью товарищей удалось спастись лишь с большим трудом.
Как мне потом передавали, меня в Риге заочно приговорили к смертной казни. Из Риги я проехал через Питер в Ярославль, где довольно случайно был арестован.
У меня нашли мои проекты резолюции к подготовлявшейся конференции комитетов северной области и выслали на 5 лет в Туруханский край. За Енисейском я бежал с пути. Работать остался в Красноярске.
Здесь, между прочим, провел избирательную кампанию во 2-ю Госуд. Думу и после последнего избирательного собрания был арестован на улице. Судебного дела создать не удалось, и меня вновь отправили на 5 лет в Туруханский край. На этот раз пришлось дойти до Туруханска и уже оттуда бежать, сделавши 1200 верст вверх по течению Енисея на лодке и пешком.
Приехавши в петерб. комитет в октябре 1907 г., я застал комитет на переломном моменте.
Раскол с меньшевиками фактически уже имелся, но в ноябре 1907 г. еще состоялась общая с ними партийная конференция в Гельсингфорсе, на которой я был представителем Сибирского Союза. Уже начался отход интеллигенции и т. п. признаки следующего периода.
Работал я одновременно организатором II городского района (Рождественского) и "по использованию легальных возможностей": был членом правления кооператива "Труженик", редактировал профжурналы, был на легальных всероссйских съездах: кооперативов и по вопросам фабрично-заводской медицины (под фамилией Г. Г. Ермолаев).
В 1908 г. был организатором Невского района.
Чем дальше, тем меньше работников оставалось, тем труднее становилось работать.
Летом 1908 г. ввиду усиленной слежки я уехал за границу, где пробыл 1? месяца в Женеве.
Среди большевиков выдвинулось течение "отзовизма" и "ультиматизма", с которыми необходимо было бороться, как и с ликвидаторством, и я был командирован в Москву.
Проработавши некоторое время организатором района, я выбыл из работы на три месяца: было арестовано Центральное Бюро профсоюзов, где я был представителем МК, и все участники его были административно арестованы на 3 месяца.
Странно я чувствовал себя при освобождении, приобретши легальную законность этим арестом моему нелегальному паспорту.
По выходе из-под ареста пришлось провести довольно тяжелую борьбу против "отзовизма" и "ультиматизма". Работал я сначала организатором района, а затем секретарем комитета.
Условия работы все ухудшались бегством интеллигенции и ее ренегатством — не проходило недели, чтобы не поступало сообщения, что отходит от работы тот или иной работник, уезжает в другой город, возвращается к учебе на диплом и т. д., и т. д. Рабочие районов держались крепко, но заедала провокация.
Квартиру для явок, ночевок и т. п. достать становилось с каждым днем все труднее, "интеллигенция" поголовно отказывала в содействии.
Печатание воззваний и т. п. становилось крайне трудным — средства не поступали.
Как ветром сдуло всех курсисток и другую молодежь, хранившую, разносившую и т. д. Организация поддерживалась лишь крайним напряжением сохранившихся работников.
Проведя борьбу за большевизм в Москве и выборы на большевистскую конференцию, я объехал Урал с докладами.
Построить уральскую конференцию не удалось; из местных работников вытянуть кого-нибудь на конференцию тоже не было возможности.
Получил мандат на представительство от Урала на конференцию с обязательством вновь приехать на Урал с докладом о ней. На Парижской конференции большевиков (расширенная редакция "Пролетария"), как известно, от нас откололись "отзовисты" и "ультиматисты" (Богданов, Алексинский, Ст. Вольский и др.). Была оформлена выработанная предшествовавшей практикой тактика сочетания работы нелегальной и использования легальных и полулегальных возможностей.
Мне эту тактику дальше проводить не пришлось: во время объезда Урала я едва сбежал от ареста, а по приезде в Питер вскоре же был арестован, будучи выдан провокаторшей Серовой.
Сослан я был опять административно на 5 лет в Якутскую область, в Вилюйский округ, откуда вернулся лишь в конце 1913 г. в Питер, где, по предложению партийного издательства "Прибой" (Крестинский, Стучка, Донской и др.), я принял на себя редакторство партийного страхового журнала "Вопросы Страхования" и руководство "Рабочей Страховой Группой". После декабрьского 1913 г. пленума ЦК и удаления из редакции "Правды" Богомазова, оказавшегося затем провокатором, я вошел в редакцию "Правды", состоявшую из Ольминского, меня и К. Н. Самойловой, а после приезда Каменева — из Каменева, Ольминского и меня. После отъезда Ольминского и поездки Каменева на дачу в Финляндию, со второй половины июня 1914 г. редакторство пришлось вести мне самому, в самые жаркие дни возраставшей всеобщей стачки в Петрограде, в начале июля перешедшей уже к баррикадам.
В редакции "Правды" я и был арестован, кажется, 8-го июля 1914 г., когда накануне войны царизм разгромил все рабочие организации и издания.
Предполагался суд, но царизму, очевидно, было невыгодно судебным порядком инсценировать отсутствие в России во время войны "социального мира" (это было еще до ареста наших думских депутатов).
Поэтому дело "Правды" было разрешено административно, и я получил приговор: 5 лет (или до окончания войны, не помню) Ангарского края, замененного тогда же ссылкой в Моршанск Тамбовской губ. По отношению к империалистической войне я с самого начала занял вполне определенную революционную позицию.
В первые месяцы войны я находился в общей камере Спасской части в Питере вместе со многими десятками петербургских рабочих, передовиков и других товарищей; из них припоминаю сейчас И. И. Киселева и А. С. Енукидзе.
На многочисленных наших собраниях была выработана и выражена в партийной думской фракции линия нашей тактики по отношению к войне, вполне совпадающая с полученными затем тезисами Ленина.
Враждебное отношение к войне и к обеим воюющим коалициям, положение "третьей стороны", не входящей ни в какие сделки ни с одной, ни с другой империалистической коалицией, задачи — восстание пролетариата и низвержение власти буржуазии, социалистическая революция: таковы были основные пункты резолюции, выработанной мною и принятой около полуторастами рабочими-революционерами, затем разосланными царизмом, очевидно в качестве пропагандистов этих идей, по всему государству.
В Моршанске я прожил под надзором полиции все время войны, до революции.
Через старого — еще по одескому комитету — товарища, К. И. Левицкого, мне удалось поступить на службу в банк — сначала счетоводом, а затем пом. бухгалтера.
Связей с рабочими, кроме отдельных лиц, завязать за время войны не удавалось; лишь в последние месяцы перед революцией удалось вести два небольших кружка на жел. дор. и на ткацкой фабрике.
Моя работа после Февральской революции, как и работа каждого члена партии, принимавшего участие во всех событиях революционной борьбы, настолько сплелась с этой революцией, что если бы мне описывать эту мою работу, пришлось бы писать о самой революции.
Поэтому отмечу только кое-что из работы, которая на меня возлагалась.
В июне 1917 года переезжаю в Петроград.
ЦК направляет меня на работу в петроградский Центральный Совет фабрично-заводских комитетов, и им был выбран во ВЦИК I и II созывов, также в "Предпарламент". На VI партийный съезд был делегирован от петрогр. организации, и съездом был выбран кандидатом в ЦК РКП. Во время "корниловских дней" состоял в "Комитете Защиты" и там провел передачу значительного количества оружия рабочим.
Во время Октябрьского переворота состоял членом военно-революционного комитета и между прочим принимал участие в бою под Пулковым.
После октябрьской революции состоял в комиссии по организации Высшего Совета Народного Хозяйства и по выработке первого положения о нем. I Всеукр. съездом Советов был вызван на Украину и выбран народным секретарем труда, а затем и торговли и промышленности.
Провел I Всеукр. конференцию крестьянских делегатов в январе 1918 г. в Харькове.
После занятия Киева германскими войсками конференцией представителей Советов в Полтаве был выбран председателем рабоче-крестьянск. правительства Украины и нар. секретарем иностранных дел, что было подтверждено и II Всеукраинским съездом Советов в Екатеринославе в марте 1918 г. Последним заседанием ЦИК Украины в Таганроге в апреле 1918 г. был выбран в повстанческий Народный секретариат, а партийным совещанием там же членом и секретарем Организационного бюро по созыву I съезда КПУ, которым был выбран кандидатом ЦКП(б)У, а с декабря. 1918 г. вошел в ЦК. В том же 1918 г. ЦК меня направил для работы в ВЧК, где я был членом коллегии и заведующим Отделом по борьбе в контрреволюцией.
В январе вновь вошел в состав рабоче-крест. правительства УССР народным комиссаром государственного контроля.
Был от КПУ делегатом на I Конгресс Коминтерна.
Затем я состоял особоуполномоченным Совета Обороны по борьбе с повстанческой заднепровской дивизией атамана Зеленого.
После отступления из Киева был сначала начальником политотдела Гомельского укрепрайона, а затем в порядке партийной мобилизации был назначен начальником Особого отдела юго-восточного (кавказского) фронта.
Возвратился на Украину в апреле 1920 г. и был выбран нар. секретарем Раб.-крест. инспекции.
Состоял затем народным комиссаром внутренних дел УССР, членом президиума ВУЦИКа и ЦИКа СССР. С начала 1922 г. — нарком юстиции УССР. В настоящее время кандидат ЦК ВКП и член Политбюро ЦК КПУ [Н. А. Скрыпник в 1927 г. назначен Наркомпросом УССР.]. [С 1927 нарком просвещения, в 1933 заместитель председателя СНК и председатель Госплана Украинской ССР. С 1928 член Исполкома Коминтерна.
С 1927 член ЦК ВКП(б).] {Гранат}
