Щапов Афанасий Прокопьевич

— известный историк; родился в 1830 г. в селе Анге, Верхоленского уезда, в 200 верстах от Иркутска, в семье местного бедного дьячка; мать его была бурятка.

На 9-м году отец Щ. отдал его вместе со старшим братом в Иркутское духовное училище, где Щ. воспитывался на казенный счет, и после 6-летней горькой жизни, в 1846 г., лучшим учеником перешел в местную семинарию, грубостью своих нравов оставлявшую в тени даже Петербургскую бурсу, известную с этой стороны по описанию Помяловского (царившие в семинарии порядки подробно описаны С. С. Шашковым в его "Автобиографии", "Восточное Обозрение", 1884 г., № 30, а M. B. Загоскиным изображены в беллетристической форме, в романе "Магистр", сборник газеты "Сибирь", 1876 г.). Учился здесь Щ. сначала плохо и неизменно пребывал на "камчатке", да иначе и быть не могло, по той простой причине, что ему недоставало учебников, выдававшихся начальством семинарии в видах экономии только немногим.

Когда же случайно одним из учителей Щ. были обнаружены его блестящие способности, и ему выдали нужные книги, он быстро удостоился перевода на первую парту — место отличнейших.

В 1852 г. Щ. окончил курс семинарии и, как один из лучших учеников ее, был отправлен казеннокоштным студентом в Казанскую духовную академию.

Здесь, несмотря на мало подходящие условия, едва ли чем отличавшиеся от семинарских, он усердно работал. "Часов по 17 в сутки, — рассказывает его товарищ по академии, — проводил он за конторкой, так что от его сапог образовалось углубление на полу; студенты водили друг друга смотреть это диво, а углубления прозвали "ямами столпника Афанасия". О необыкновенном трудолюбии Щ., как на академической скамье, так и впоследствии, сохранился целый ряд свидетельств.

Отвлеченные вопросы его мало занимали; в своих занятиях он искал положительных, фактических знаний.

Уже тогда в нем явна была жилка историка — интересовался он почти исключительно русской литературой и особенно русской историей.

Значительное влияние на него в эту пору имели профессора академии A. A. Бобровников, Беневоленский, Д. Ф. Гусев и проф. университета С. В. Ешевский, а для области занятий и направления последующей деятельности большую роль сыграли бывшая при академии прекрасная библиотека по расколу и знакомство с богатейшим собранием рукописей Соловецкого монастыря, которое во время Крымской войны было перевезено сначала в Петербург, а затем в Казань.

Щ. участвовал в составлении описи этих рукописей, попутно знакомился с их содержанием и сделал для себя множество извлечений и выписок оттуда, использованных им при составлении своей магистерской диссертации, которой он весь отдался на последнем курсе. На литературное поприще Щ. выступил будучи еще студентом, в 1857 г., статьей "О причинах происхождения и распространения раскола во второй половине XVII и в первой половине ХVIII вв.", напечатанной в официальном органе академии, "Православном Собеседнике" (стр. 629—689 и 857—891), ставшем под руководством нового ректора академии, архимандр.

Иоанна, серьезным научным журналом, к мнению которого прислушивалась не только духовная, но и светская историческая литература.

Вслед за этой статьей последовали и другие: "О способе духовного просвещения древней России вне училищ" (ibid., 1858 г., ч. I, стр. 87—121, 262—296), "Содействие русских монастырей просвещению древней России" (1858 г., ч. II, стр. 485—535), "Лука Канашевич, епископ казанский" (1858 г., ч. II, стр. 564—585; ч. III, стр. 232—254, 464—500), "Арсений грек при митрополите Никоне" (1858 г., ч. III, стр. 328—353), "Голос древней русской церкви об улучшении быта несвободных людей" (1859 г., ч. І, стр. 40—76), "Русская церковь в Северном Поморье" (1860 г., ч. II, стр. 256—290), "Древние пустыни и пустынножители на северо-востоке России" (1860 г., ч. III, стр. 196—221), "Попечение отечественной церкви о внутреннем благоустройстве русского гражданского общества в XIII, ХIV и XV вв." (1861 г., ч. І, стр. 77—99, 173—196), "Смесь христианства с язычеством и ересями в древнерусских народных сказаниях о мире" (1861 г., ч. I, стр. 241—283) и "Состояние русского духовенства в XVIII столетии" (1862 г., ч. II, стр. 16—40, 173—206). Клерикальные по содержанию, уснащенные патриотизмом в духе Карамзина, довольно бедные по содержанию и бледные по форме, эти статьи не имеют какого-либо самостоятельного значения, а с методологической стороны являются даже отрицательными величинами, так как автор свои заключения не выводит объективно из фактов, а наоборот — последние подгоняет и подбирает под заранее выставленные положения, согласующиеся с интересами церкви.

Хотя и заметна свежесть некоторых доводов и иллюстраций, но все миросозерцание автора не более как шаблон, обязательный для студента духовной академии.

В конце 1858 г. вышла в свет диссертация Щ. — "Русский раскол старообрядчества". И в этой работе, тема которой была предложена Щ. архиепископом Казанским, Григорием, автор не мог еще всецело отрешится от общепринятой до тех пор точки зрения на раскол, который, как религиозное уклонение, он рассматривает не столько с объективностью ученого, сколько с предвзятостью миссионера; и на ней лежит печать недостатков, характеризующих его статьи в "Православном Собеседнике", но все недостатки бледнеют перед достоинствами этого замечательного труда, который, без преувеличения можно сказать, составил эпоху в истории изучения раскола.

До этой работы Щ. на раскол смотрели исключительно как на обрядовое несогласие с православной церковью и в этом полагали альфу и омегу его сущности, и причин возникновения, и условий распространения.

Щ. первый стал рассматривать раскол не только как религиозное, но и как исторически-бытовое и социальное явление, он попытался найти и указать причины его возникновения в области экономической и политической жизни народа.

В поисках почвы, на которой основалось старообрядчество, Щ., не отрицая собственно церковных несогласий, в них усмотрел только внешний толчок к расколу, для объяснения же его укоренения и успеха в массах он ввел элемент историческо-гражданский, элемент не духа и религии, а жизни и ее реальных особенностей.

По изысканиям Щ., раскол с самого появления носил характер не только религиозно-обрядовый, но, главным образом, религиозно-демократический — он явился внешним выражением оппозиции большей части низшего духовенства против патриарха Никона, против его слишком строгой власти, суда и управления.

С Петра Великого раскол перешел из сферы церковной в сферу гражданской народной жизни и здесь, сообразно с тогдашними событиями и вопросами дня, принял характер народно-демократической оппозиции против преобразований, против нового европейского устройства и направления внутренней жизни России.

Если до Петра старообрядчество, как социальное явление, было еще не совсем определившимся, то при нем оно приняло окончательную и ярко выраженную "религиозно-народно-демократическую" форму. Сохранившись, по выражению Щ., как отколок древней, отжившей России, раскол окончательно отмежевался от нового, Петром преобразованного государства.

В расколе выразилась "русская народность ХVІІ в. в ее отрешенности от иноземных элементов реформы Петра Великого, проявилась... своеобразная историческая жизнь массы народа, жизнь религиозная и гражданская, жизнь умственная и нравственная...", раскол явился выражением "общинной оппозиции податного земства против всего государственного строя — церковного и гражданского, отрицанием народной массой греко-восточной никонианской церкви и... Всероссийской империи с ее иноземными немецкими чинами и установлениями". Таким образом, под формой раскола скрывается недовольство — в этом его основная почва и условия развития, — недовольство религиозное и гораздо более — гражданское.

Прав или не прав был Щ. в своих заключениях о расколе и в усмотренной в нем демократической струе, заслуга его во всяком случае не подлежит сомнению: он вырвал изучение этого явления из рамок исключительно религии и перенес его на арену общей жизни, или, по выражению одного историка, поставил вопрос на принадлежащее ему место. Позднее Щ. еще далее и более подробно развил свои мысли в статьях "Земство и раскол XVII столетия" ("Отечественные Записки", 1862 г., и отд., СПб., 1862 г.) и "Земство и раскол.

Бегуны" ("Время", 1862 г., №№ 10, 11). Точка зрения Щ. вызвала возражения со стороны некоторых духовных писателей, но у наиболее авторитетных историков встретила вполне сочувственный прием. Важность этих исследований признал, в числе других, C. M. Соловьев, и даже такой осторожный историк, как Бестужев-Рюмин, который "Русский раскол старообрядчества" охарактеризовал следующими верными словами: "Книга Щапова вполне заслуживает внимания; в ней в первый раз раскол рассматривается не как обрядовое уклонение от православия, вызванное несколькими невеждами-переписчиками и издателями, но как явление историческое, объясняемое состоянием русского общества XVII в., носящее в себе яркую печать своего происхождения.

В этом простом поставлении предмета в его настоящую среду — главная заслуга Щапова". В изучении раскола взгляды Щ. легли в основание особого течения в лице многих его последователей, подхвативших его точку зрения и развивших ее далее. Таковы — Н. Я. Аристов (ст. "Устройство раскольничьих общин", "Библиотека для Чтения", 1863 г., № 7), В. Фармаковский ("О противогосударственном элементе в расколе", "Отечественные Записки", 1866 г., №№ 23, 24), Андреев ("Раскол и его значение в русской жизни", СПб., 1870 г.) и др. Еще одно значительное явление чисто практического характера явилось отголоском исследований Щ. Его идея о возникновении и живучести раскола на почве стремления его элементов к демократизму была воспринята революционными слоями русского общества.

Первым деятелем в этом отношении был В. И. Кельсиев, который сначала издавал в Лондоне книги для раскольников, а с 1863 г. при Герценовском "Колоколе" и в духе последнего издавал особый листок, посвященный вопросам раскола.

Воззрение, что раскол со всеми его разновидностями есть благодарная почва для пропаганды революционных идей, несмотря на неуспех проповеди Кельсиева и позднейших попыток в этом духе народовольцев, стало ходячим, признано было всеми революционными и оппозиционными течениями и продержалось до самого последнего времени, когда оно почти целиком отвергнуто.

По окончании академического курса и по представлении диссертации Щ. был оставлен бакалавром (адъюнкт-профессором) при академии и в сентябре 1859 г. начал читать лекции по церковной истории.

Оригинальный и самобытный мыслитель, он и курс свой построил не по принятому шаблону, а совершенно ново и своеобразно, выдвинув в нем на первый план русскую церковь и остановившись главным образом на анализе взаимодействия византийских начал со славяно-русским языческим мировоззрением, взаимодействия, создавшего новый, специфически-русский строй религиозных представлений.

Как в своем курсе, так и в одной из позднейших статей — "Исторические очерки народного миросозерцания и суеверия" ("Журнал Мин. Народного Просвещения", 1863 г.), — являющейся дальнейшей разработкой этих лекций, Щ. первый высказал чрезвычайно глубокую и важную мысль, что каждый народ творит свою особенную религию, по-своему преломляя в комплексе своих исторических и бытовых особенностей те начала, которые легли в основание его верований.

Именно эту русско-народную религию, этот синтез языческих верований, народных представлений и основ христианства, эту, так сказать, бытовую религию в ее динамике и статике, Щ. и пытался изучить в своих лекциях и в статье.

Последняя ценна не только своей основной точкой зрения и методом, но также обильным, самим Щ. собранным фактическим материалом.

Некоторые из его блестящих догадок впоследствии вполне подтвердились, например что на создание народом образа Егория Храброго повлияла личность Юрия II, мнение, ныне вошедшее даже в учебники.

Впервые Щ. подчеркнут и глубокий реализм, лежащий в основе народных религиозных воззрений.

Среди отзывов о работах Щ. по расколу был один, имевший для него важные последствия.

Это — отзыв Добролюбова (статья "Что иногда открывается в либеральных фразах", "Современник", 1859 г., № 9), в котором знаменитый публицист со свойственной ему резкостью и едкостью обрушился на Щ. за его официальное православие, за семинарские взгляды, за непонимание сущности демократизма и отрицательное отношение к последнему.

Начинающий ученый, получив авторитетное одобрение Соловьева и Бестужева-Рюмина, по общему правилу, едва ли обратил бы особенное внимание на отзыв публициста, в вопросах истории не специалиста.

Однако примечательно — и это объясняется духом эпохи освобождения крестьян, — что именно статья Добролюбова задела Щ. за живое. Под ее влиянием он добросовестно принялся за пересмотр своего миросозерцания, унаследованного со школьной скамьи, и мало-помалу подверг его коренной ломке. Внутренняя работа духа, конечно, не поддается внешнему учету даже для субъекта, в котором она совершается; тем не менее явно, что Щ. уже в скором времени отказался и от официального православия, и от безразличия в политических вопросах.

Этот отказ от начал, с которыми Щ. слился, эта коренная ломка миросозерцания, импульсированная, по его собственному признанию, статьей Добролюбова, обошлись Щ. недешево. "Большинство из вас, — писал он впоследствии, обращаясь к современникам, — с какими понятиями и убеждениями выйдет в 20—25 лет из того или другого учебного заведения, с тем умственным складом и миросозерцанием остается, прозябает всю жизнь и умирает.

А во многих умах, по выходе из учебного заведения, в общем омуте рутины, суеверия, обскурантизма и традиций погасает и та слабая искра сомнения и критики, которая еще теплилась.

Редко кто в позднюю пору испытывает мучительно тревожную борьбу сомнения, панику своего прежнего умственного склада.

Редко кто в 30—35 лет усомнится во всех своих знаниях, во всем своем миросозерцании и образе мышления, какие установились в 20—25 лет. Редко кто способен всю жизнь сомневаться, сознавать и поправлять свои ошибки или заблуждения, неутомимо работать критической мыслью и с полной философской свободой разума доискиваться истины.

Мало таких людей". Эти строки, несомненно автобиографического значения и написанные после совершения одной ломки, оказались пророческими, ибо Щ. пережил еще одну ломку воззрений, уже в другой области, не менее мучительную, чем первая.

Период в жизни Щ., непосредственно следовавший за его освобождением от "школьных понятий", был наиболее плодотворным.

От занятий одной частностью русской истории, расколом, он перешел к ее целому.

Взгляды его на исторический ход развития нашей родины расчищались и углублялись, — в его уме постепенно создавалась, принимая все более ясные и определенные контуры, его оригинальная теория областности и вырисовывалась замеченная им роль колонизации в образовании внутреннего устройства России.

В 1861 г. Щ. был временно приглашен, по рекомендации проф. Попова, преподавателем русской истории в Казанский университет и на вступительной лекции, имевшей шумный успех, впервые в общих чертах изложил эту теорию, а затем подробно развил ее в своем лекционном курсе "Об истории колонизации великорусского племени". Заметим тут же, что каждая лекция Щ. по всем трем курсам (кроме упомянутого, он читал еще "О славяно-русских религиозных верованиях" и "О внутренней истории XVIII в.") составляла в университете событие, благодаря новизне трактовки предмета, содержательности и яркой форме изложения.

В 1861 г., вскоре после обнародования манифеста об освобождении крестьян, Щ. за присутствие на панихиде по убитым крестьянам села Бездна, не желавшим признавать манифеста, и за произнесение в их память невинной, но правительственным сферам показавшейся опасной речи, был арестован и доставлен в III отделение.

Популярность Щ. среди Казанского студенчества была настолько велика, что власти не решились арестовать его в Казани, а сделали это в Нижнем Новгороде, где он временно остановился по дороге в Петербург, куда ехал с целью завязать литературные знакомства и поработать в библиотеках.

Хотя делу Щ. в высших административных кругах Петербурга было придано очень серьезное значение, и его предполагалось сослать в один из отдаленных монастырей, тем не менее некоторым влиятельным лицам, ценившим Щ. как выдающегося ученого, удалось умалить значение этой истории и добиться освобождения Щ.; от профессуры он был, однако, отрешен.

Он был взят на поруки министром внутренних дел Валуевым и даже назначен чиновником министерства по раскольничьим делам. На службе Щ. оставался, впрочем, недолго; после трех-четырех месяцев он сам перестал туда ходить, а затем, за резкую статью: "О русском дворянстве", по цензурным соображениям не увидевшей света, и официально был отчислен.

В Петербурге Щ. близко сошелся с известным публицистом Г. З. Елисеевым и славистом В. И. Григоровичем.

Отчасти под их влиянием, более же всего благодаря собственной неустанной работе, он окончательно выработал свой взгляд на ход русской истории, на методы ее исследования, — окончательно сформулировал свою теорию областности.

Литературным выражением этой работы были следующие его статьи, напечатанные главным образом в артельном журнале "Век" за 1862 г.: "Сельская община" (№№ 1—6), "Земство" (№№ 7—8), "Земские соборы в XVII веке. Собор 1642 г." (№ 11), "Городские мирские сходы" (№ 12), "Сельский мир и мирской сход" (№№ 13—14) и в "Отечественных Записках" — "Земский собор 1648—1649 гг. и собрание депутатов 1767 г." (1862 г., № 11). Этой теории Щ. правильнее всего можно дать имя земской, федеративной или общинно-колонизационной. "По старинному народному принципу... земля составляла основу всего народного бытового строя", откуда и являются названия областей "землями" и людей — "земскими". Процесс устройства народом земского мира совершался в такой естественной последовательности: "Рядом, на одной земле и воде, в колонизационно-географической и общинно-бытовой связи, сами собой, без всяких указов, устраивались... два первичных мира — городской и сельский, город и село..." Заложенный в лесу починок постепенно разрастался в село, к которому приселялись другие соседние починки, деревни, приселья и т. д., вместе образуя уезд или волость (откуда и выражение — "село с уездом"), а в отдельности составляя особый мир. Из первичных сел и починков на "почве вольнонародного, земского строения, путем торга и промысла", выросли торговые посады, городские общины, составившие также отдельные миры. Волостные или уездные миры естественно-историческим путем по речным системам и волокам смыкались в областные общины, в развитии которых были две "последовательно преемственные формы": особно-областная и соединенно-областная.

Характерные особенности первой: вольное устройство путем колонизации на особой речной системе или отдельном волоке; стремление местных общин к "особности", полной самостоятельности в своих делах; однородность населения каждой общины в историко-этнографическом отношении; местное "земско-советие", т. е. областные земские соборы; федеральное взаимодействие и междоусобная борьба областных единиц.

В эпоху этой структуры истории русской земли как целого еще нет — есть только история отдельных областей и их отношений между собой. Вторая и более сложная форма организации русской земли, соединенно-областная форма, возникла после смутного времени, после временной розни, разрухи областных общин и последовавшего за тем на областных земских соборах решения их быть в единении, любви и совете.

Подобным же путем смыкания снизу вверх возникло и выросло управление страны, начавшись с сельского схода, как основной ячейки, и завершившись земским собором, явившимся выражением соединенно-областной организации земли; как мирские сходы, так и земские соборы, каждый в своем масштабе, создавали миром "уложения", регулировавшие правовые отношения; мир заведовал землей, финансами, участвовал в церковных делах, выбирал себе духовных пастырей, старост, голов, одним словом — был сам себе "полноправный государь". Такая естественно выросшая, самим народом созданная организация в XVIII в. насильственным путем сверху переходит в однообразную форму губерний и провинций, для которых создается общий им центральный орган управления, навсегда фиксированный в столице; местная жизнь, местная инициатива, местное законодательство задавливаются и замирают.

Выступившая на историческую сцену централизация есть, однако, не более как искусственно привнесенный элемент, а "областность — коренное начало народного историко-географического самоопределения и местно-общинного саморазвития". В этом построении Щ. очень видную роль играет колонизация, анализу значения которой он посвятил даже особую статью — "Историко-географическое распределение русского народа" ("Русское Слово", 1864 г., №№ 8—10 и 1865 г., №№ 6—9). Психологически очерченная теория явилась результатом воззрений Щ. на сущность наличной государственной власти и поддерживающего ее господствующего класса.

Щ. "всегда искал народа, чтобы противопоставить его государству"; он стремился доказать, что народ не нуждается в централистических формах управления и общежития, что он выработал свои, основанные не на силе, а на любви и согласии, но эти формы грубо изломаны были усилившейся центральной властью. "Идеи, развивавшиеся Щаповым, — говорит H. H. Козьмин, — носились в воздухе". И действительно, почти одновременно с ним и вполне самостоятельно выступил и Костомаров со своей племенной федеративной теорией.

Последняя, однако, уступает воззрениям Щ. по глубине: касаясь разных славянских племен, она носит на себе в значительной мере характер ответа на злободневный вопрос, печать публицистики, в то время как теория Щ., имеющая в виду исключительно великорусское племя, представляет действительно плод научных, хотя, быть может, и несколько суженных, тенденциозных изысканий, и в известной степени приближается к современным положениям теоретиков-анархистов, с той разницей, что те принципы общественной организации, которые Щ. усмотрел в прошлом, анархисты считают естественно-необходимыми для будущего.

Во всяком случае, земская теория Щ. — основные признаки которой кратко можно сформулировать так: "колонизационный элемент как главный двигатель, земля как материал и народ, крестьянство как культурно-строительная сила общественного развития, — оказала важную услугу науке, выдвинув вперед вопросы колонизационный, географический и этнографический". Из двух господствовавших в 60-х годах общественных течений в России, западничества и славянофильства, Щ. и по методу своих изысканий, и по своим воззрениям стоял ближе ко второму.

Как и славянофилы, он изучал не столько то, как поступало и что делало правительство по челобитным, а то, о чем в них просилось, какие нужды и требования высказывались.

Были близки его душе и восторженный романтизм и отрицание определенных государственных форм, характерные для этого направления, а симпатии последнего к давно прошедшему, вера в специфически русский дух, русские особенности, русскую самобытность, идеализирование народа и проч. разделялись Щ. всецело.

В одном пункте, однако, он резко расходился со славянофильством; несмотря на всю свою симпатию к общественному устройству средневековой Руси, он категорически отрицал всякую возможность вернуть это прошлое.

В одном месте он писал: "Как бы ни была дорога большей части народа старая Русь — прошла она, похороненная Петром Первым", а в несколько более поздней статье "Новая эра. На рубеже двух тысячелетий", помещенной в недолго существовавшей газете "Очерки" (1863 г., прибавл. к № 5), еще более резкими штрихами отмежевался в этом отношении от славянофильства. "Мы выйдем неразумными староверами, — по слову Щ., — если станем желать восстановлений самых форм допетровской, хотя бы и вечевой, Руси, которые давным-давно сам народ с плачем-рыданием схоронил и теперь не помнит". Пункт расхождения Щ. со славянофилами был вместе с тем пунктом согласия, хотя и неполного, с западниками.

Европейские начала необходимы для России, но при их введении — думал Щ. — нельзя забывать начал бытовых, народных, ибо народная жизнь не tabula rasa, а сила, творящая историю по своим внутренним законам.

Придавая этой оговорке важное значение, Щ. считал направление, данное "Современнику" его руководителями, Чернышевским и Добролюбовым, с которыми лично поддерживал самые лучшие отношения, — искусственным и чуждым России, и предпочитал работать в других органах, преимущественно в "Отечественных Записках" и "Времени". Взгляды Щ. в это время в значительной мере сходились с воззрениями Герцена, с которым он в 1863 г. вступил даже в переписку, начатую самим Герценом письмом, в котором между прочим содержатся следующие восторженные слова знаменитого изгнанника о Щ.: "Ваш свежий голос, чистый и могучий, теперь почти единственный, отрадно раздается среди разбитых и хриплых голосов современных русских писателей и глубоко западает в душу". В декабре 1862 г. Щ. неожиданно был привлечен к делу по обвинению в сношениях с лондонскими эмигрантами, Герценом, Огаревым, Бакуниным и др. Следствие выяснило полную непричастность его в этом отношении (переписка с Герценом началась почти годом позже), и он был освобожден.

Положение его, однако, в Петербурге было непрочным.

Не совсем было еще забыто Безднинское дело, да и только что закончившееся оставило тень подозрения, и III отделение усиленно за Щ. следило, ставя ему "всякое лыко в строку". Когда полиция нашла его "карточку достаточно заполненной" вольными и невольными прегрешениями, решено было, что родной климат будет ему полезнее, почему весной 1864 г. он получил предписание ехать в Сибирь, с точным указанием и будущего места жительства, а именно — родного его села Анги. Перед отъездом Щ. женился на Ольге Ивановне Жемчужниковой, которая своим милым характером скрашивала его тяжелую жизнь ссылки и своим влиянием удерживала его от злоупотребления спиртными напитками — порок, свойственный Щ., как и многим другим выдающимся его современникам.

По возвращении в Сибирь Щ. вместо села Анги поселился в Иркутске, на что последовало разрешение только после долгих его хлопот, и весь отдался работе над своей новой теорией... Уже с весны 1863 г. начался новый кризис в миросозерцании Щ., новый поворот в исторических воззрениях.

Этот перелом явился следствием психологических мотивов: надежды Щ. на изменение государственно- и социально-правовых отношений, ввиду ясно обозначившегося поворота назад правительственных сфер, потерпели крушение.

Но Щ. всю жизнь хотел "счастья всему народу". Его земская теория знала самодеятельность народа, но не знала, не указывала и не видела факторов, побуждающих к самодеятельности; и от этой теории, стоившей ему так много труда и высокого напряжения мысли, он стал отказываться. "До 1863 г., — пишет он, — земство было моей idee fixe. Я защищал инициативу и самодеятельность сил народа в деле его социального саморазвития... С 1863 г. я стал думать о взаимодействии и взаимоотношении сил и законов природы человеческих, о законах этого взаимодействия... о проявлений их в истории, о значении их в будущем социальном строе и развитии народов... Я понял тогда, что, какая бы ни была, хотя бы самая абстрактная, социально-юридическая теория не прочна, произвольна без единственно прочных основ — естественно-научных, физико-антропологических... Все юридические теории без теории строго реальной и экономической ничего не значат". Щ. не удовлетворяла историко-юридическая школа, к представителям которой — Кавелину, Калачеву, Беляеву и особенно Чичерину — он относился отрицательно.

Не удовлетворяла его и "экономическая" теория Чернышевского, которая, по мнению Щ., несмотря на многие свои достоинства, "не может разрешить вопроса жизни и развития человеческих обществ". И Щ. стал работать над созданием собственной теории, сначала в Петербурге, а затем и в Иркутске, при весьма тяжелых жизненных обстоятельствах вообще и материальных в частности.

Этим, а также и трудностью самой задачи объясняется, почему новые взгляды его по отношению к области истории страдают запутанностью, отсутствием юридической определенности, и отдельные светлые мысли сложились в не совсем удачное целое и не получили тщательной научной обработки.

На новое миросозерцание Щ. громадное влияние оказали так называемая "писаревщина", с одной стороны, и книга Бокля — с другой.

Полоса всеобщего увлечения естественными науками захватила и его. Он с жадностью набросился на эту область, изучил ее, поскольку это было возможно для его возраста, и положил в основание своего изучения народной жизни. Статьи, написанные в период этого нового миросозерцания Щ., печатались преимущественно в "Русском Слове" и "Деле", лейб-органах Д. И. Писарева и его последователей, и в "Отечественных Записках". Наиболее важные из них следующие: "Историко-географическое распределение русского народа" ("Русское Слово", 1864 г., №№ 8—10; 1865 г., №№ 6—9), "Историко-этнографическая организация русского народонаселения (ibid., 1865 г., №№ 1—3), "Естествознаніе и народная экономия" (весьма характерна для его новых взглядов), "Общий взгляд на историю интеллектуального развития России" ("Дело", 1866 г., №№ 2, 3; 1867 г., № 3), "Исторические условия интеллектуального развития в России" (ibid., 1868 г., №№ 1, 3, 4, 7—9), "Умственное направление русского раскола" (ibid., 1868 г., №№ 10—12), "Естественно-психологические условия умственного и социального развития русского народа" ("Отечественные Записки", 1870 г., №№ 3, 4, 12), "Влияние общественного миросозерцания на социальное положение женщин в России" ("Дело", 1871 г., №№ 7, 8), "Первобытное миросозерцание" (ibid., 1871 г., №№ 8, 9), "О развитии высших человеческих чувств" ("Отечественные Записки", 1872 г., № 10), "Развитие человеческой способности питания" (ibid., 1873 г., № 1), "Положение женщин в России в допетровское время" ("Дело", 1873 г., №№ 4, 6), "Mиpoсозерцание, мысль, труд и женщина в истории русского общества" ("Отечественные Записки", 1873 г., №№ 2, 3, 7; 1874 г., №№ 5, 6); наконец, отдельным изданием Щ. выпустил книгу "Социально-педагогические условия умственного развития русского народа" ("СПб., 1870 г.), вызвавшую большой шум и целый ряд рецензий и являющуюся синтезом всех его работ об интеллектуальном развитии России.

Новую свою теорию Щ. назвал "социально-антропологической ". Характеризовать ее, ввиду ее запутанности и не всегда ясного изложения в статьях, нелегко.

Вот некоторые выдержки, говорящие сами за себя и ясно показывающие, между прочим, что взгляды Щ. явились развитием основных положений "писаревщины". "Главный, существеннейший экономический фактор и могучая сила, которой одной предстоит преобразовать социально-экономический мир, — есть знание природы"; "...бедность и богатство суть исторические аномалии умственного отношения людей к экономии природы"; "незнание природы везде и всегда создавало только рабов — самой природы и рабов всякой человеческой силы — политической, военной, экономической, буржуазной, религиозной и т. п.". Основную причину слабости русского культурного развития Щ. ранее видел в элементарности экономического процесса, в свою очередь объяснимой тем, что населению пришлось колонизировать прежде всего девственные территории и что процесс этой колонизации растянулся на целые века. Книга Бокля, только вышедшая тогда и переведенная на русский язык, заставила Щ. придать своим мыслям иную форму. В тысячелетнем " физико-этнологическом" развитии русского народа, выработавшем у него "непосредственно-натуральный склад", Щ. стал находить теперь главную причину отсутствия в древней Руси "интеллигентного, мыслящего класса" и исключительное преобладание "рабочего класса", т. е. крестьянства.

Вся история России получила для него новый смысл, как история препятствий "умственному развитию" общества на "научно-рациональной основе". В ряде из указанных трудов он старался проследить эти препятствия — в "естественно-психологических" и "социально-педагогических" условиях умственного развития, в низменном психологическом, физиологическом и антропологическом складе древнерусского населения.

Далее он пытался отметить фазисы и ступени "нарастания нового европейского интеллектуального типа" со времен Петра под влиянием, главным образом, естествознания.

Роли личности в истории он отводит выдающееся место и в этом отношении является предвозвестником позднейших народников.

Спасение России, в которой на протяжении всей истории практическая работа преобладала над теоретической мыслью, внешние чувства над разумом, "рабочий народ" над "мыслящим классом", заключается, по мнению Щ., в реформе социального положения, в устройстве народного труда на кооперативных началах, в реформе народного миросозерцания путем всеобщего естественно-научного учения и воспитания всех молодых, в особенности рабочих поколений, а также в раскрепощении женщины.

Отсюда понятно, почему многие его статьи последнего периода посвящены умственному образованию и положению женщины.

Таким образом Щ., по выражению одного биографа — "русский Бокль", из славянофила сделался народником (роль личности в истории, артели и проч.), а из историка — публицистом.

Указанные работы Щ. последнего периода, по крайней мере большинство их, вызывали суровые отзывы критики; они действительно не могут идти в сравнение с его прежними работами; они растянуты, однообразны, изобилуют повторениями, скучны; язык его, раньше яркий и образный, становится тяжелым, многословным, путанным.

По складу своего ума Щ. был склонен к конкретным построениям, а не к спекулятивным рассуждениям.

К тому же в естествознании, на котором базировалась его новая теория, он не имел достаточных сведений.

По приезде в Сибирь Щ. стал хлопотать о разрешении вернуться в Петербург, но успеха в этом не имел; вскоре его надежды в этом отношении совсем рушились, так как он был привлечен по новому политическому делу, поводом к чему послужило стихотворение, написанное им еще в 1861 г., во время заключения в III отделении; в стихотворении, тогда не обратившем на себя никакого внимания властей, теперь усмотрели обращенный к Сибири призыв к борьбе за сепаратизм.

Хотя Щ. после допросов и освободили, но оставили под подозрением, учредили за ним надзор и тем отравляли ему последние годы его жизни, и без того во всех отношениях не красные.

Когда окончательно выяснилось, что в Петербург ему не вернуться, связь с последним Щ. принужден был ограничить своими статьями для столичных журналов, а сам стал интенсивно работать для местной жизни: читал публичные лекции, участвовал в экспедициях по исследованию быта сибирского населения, сотрудничал в местных научных и общественных печатных органах.

В 1866 г. он принял участие в снаряженной Сибирским отделом географического общества экспедиции для исследования Туруханского края, результатом чего явились обширные материалы статистико-антропологического и этнографического характера, которые ввиду большого объема их не были напечатаны тогда и погибли во время иркутского пожара 1879 г. В конце 60-х годов он работал в качестве этнографа в экспедиции, снаряженной в Верхоленский край; собранный им материал был обработан в следующих статьях: " Историко-географические и этнографические заметки о сибирском населении" ("Известия Сибирского Отдела Имп. Русского Геогр. Общества", 1872 г., №№ 3—5), "Бурятская улусная родовая община" (ibid., 1874 г., № 1), "Сельская оседло-инородческая и русско-крестьянская община в Кубинско-Ленском крае" (ibid., 1875 г., №№ 3, 5, 6), "Физическое развитие верхоленского населения" (1876 г., №№ 2, 3). Особняком стоят его многие историко-публицистические статьи по местной жизни, из которых особенно важны — "Социальные потребности Сибири накануне реформ" ("Сибирь", 1876 г., №№ 3, 4) и парадоксальная, но полная захватывающего интереса статья "Сибирское общество до Сперанского" ("Известия Сибирского Отд. Имп. Русского Геогр. Общества", 1873 г., №№ 4, 5). О значении Щ. для Сибири H. H. Козьмин говорит: "Если Щапов был одним из вождей известной исторической школы, то он же явился в своих сочинениях (о Сибири) если не вождем, то вдохновителем, знаменем целого ряда областных деятелей родного края, видные представители которых группировались около "Сибири" и "Восточного Обозрения". О сибиряках Щ. был самого низкого мнения, признавал их "более корыстными и буржуазными, чем великороссийский народ", но "идеи его, его сочинения сделали свое дело — вся "молодая Сибирь" многим обязана Щапову.

Он намечал вопросы, которые потом разрабатывались в сибирских газетах". В марте 1874 г. умерла жена Щ. Смерть ее была для него последним ударом, перенести который он был не в силах. Памяти умершей он посвятил обширную статью — "Ольга Ивановна Щапова", важную, между прочим, и для понимания его собственных взглядов.

Эта статья была его лебединой песней.

С тех пор он уже ничего более не писал, а если печатал, то из написанного ранее. Он опустился совершенно.

Полная нищета, плохое питание, злоупотребление спиртными напитками имели последствием чахотку, которая 27 февраля 1876 г. и свела его в могилу.

Влияние Щ. на последующих историков трудно учесть, но, во всяком случае, оно несомненно и довольно значительно, несмотря на то что до самого последнего времени статьи Щ. оставались разбросанными по разным журналам.

Только в 1906 г., к 30-й годовщине со дня смерти Щ., было предпринято отдельное издание его сочинений, которое и вышло в течение 1906—1908 гг. в трех объемистых томах. I. Автобиографические данные в трудах Щ.: "Ольга Ивановна Щапова", в "Собрании сочинений", т. III. — "Из бурсацкого быта", "Искра", 1862 г. — "Физическое развитие верхоленского населения", в "Известиях Сибирского Отдела Рус. Географ.

Общ.", 1876 г., т. VII, № 2—3, стр. 54 (сведения о предках Щ.). II. Некрологи: "Отечественные Записки", 1876 г., № 5, стр. 160—196. — "Дело", 1876 г., № 4, статья С. Ш.(ашкова), стр. 149—160. — "Вестник Европы", 1876 г., № 5, стр. 450—452 (ст. А. П.). — "Известия Русского Географ.

Общества", 1876 г., № 3, стр. 346—348 (ст. Н. Вакуловского). — "Известия Сибирского Отдела Рус. Географ.

Общ.", 1876 г., т. VII, № 1, стр. 35—36. — "Неделя", 1876 г., №№ 3— 7. — "Новое Время", 1876 г., № 40. — "Домашняя Беседа", 1876 г., №№ 9, 18. — "Народная Школа", 1876 г., № 5, стр. 8. — "Церковный Вестник", 1876 г., № 15. — "Голос", 1876 г., № 99. — "Газета Гатцука", 1876 г., № 10. — "Иллюстрированная Неделя", 1876 г., № 17. — "Иллюстрированная Газета", 1876 г., № 17. — "Киевский Телеграф", 1876 г., № 50. — "Казанский Биржевой Листок", 1876 г., № 34. III. Биографии Щ. и статьи о нем: H. Я. Аристов, "Жизнь и труды Афанасия Прокопьевича Щапова", "Исторический Вестник", 1882 г., № 10, стр. 6—44; № 11, стр. 295—336; № 12, стр. 576—618; то же отдельно, под заглавием: "Афанасий Прокопьевич Щапов", СПб., 1893 г., страниц 192 (Отзывы и дополнения к этой работе: "Отечественные.

Записки", 1883 г., № 12, стр. 251—265; "Депо", 1883 г., №6, стр. 39—43; "Вестник Европы", 1883 г., № 5, стр. 390—397; "Сибирь", 1881 г., № 12). — Н. Н. Козьмин, "A. П. Щапов. Его жизнь и деятельность", Иркутск, 1902 г. — Г. А. Лучинский, "Биографический очерк" к ІІІ тому "Собрания сочинений Щ.", СПб., 1908 г., стр. І—СІХ. — "Отечественные Записки", 1876 г., № 9, стр. 120—124 (в отделе "Внутреннее обозрение"). — C. C. Шашков, "А. П. Щапов, "Биографический очерк" ("Новое Время", 1876 г, №№ 196, 198, 212, 227, 245, 252). — П. В., "К биографии А. П. Щапова", ("Древняя и Новая Россия", 1876 г., № 9, стр. 104 и далее). — "Живописное обозрение", 1881 г., №№ 44, 46—48 (ст. C. C. Шашкова). — Н. М. Ядринцев, "Жизнь и труды А. П. Щапова" ("Восточное Обозрение", 1883 г., №№ 25, 27, 31).— Н. Н. Златовратский, "Памяти народника" ("Неделя", 1883 г., № 30). — Л. Пантелеев, "Любовь к родине и судьба А. П. Щапова" ("Восточное Обозрение", 1885 г., № 17). — "А. П. Щапов. Биографический очерк" ("Сибирский Сборник", 1886 г., кн. 3, стр. 166—168). — "Замечательные сибиряки" ("Сибирская Газета", 1885 г., № 5, статья Гл. Ив. Успенского). — Н. В. Знаменский, "К биографии А. П. Щапова" ("Исторический Вестник", 1899 г., № 2, стр. 513— 520). — "Биографический словарь профессоров и преподавателей Императорского Казанского университета", под редакцией Н. П. Загоскина, Казань, 1900 г., т. I, стр. 205 и далее. — Энциклопедический. словарь Брокгауза-Ефрона, полутом 79, стр. 45—47 (статья Н. Г. Лучинского). IV. Воспоминания о Щ.: "Из воспоминаний казанского студента", в сборнике "Первый шаг", Казань, 1876 г., стр. 408 и далее. — П. Боборыкин, "Из воспоминаний о пишущей братии" ("Биржевые Ведомости", 1878 г., № 153). — "Из воспоминаний Як. Григор.

Рождественского" ("Екатеринбургская Неделя", 1883 г., № 4, стр. 74—76). — "А. П. Щапов. Из воспоминаний В. Вагина" ("Сибирский Сборник", 1885 г.). — "Воспоминания А. В. Никитина" ("Русская Старина", т. 128, № 10, стр. 68). — "Записки протоиерея Певницкого", там же, 1905 г., № 8, стр. 324—325. V. Общие сочинения и отдельные сведения: П. Знаменский, "История Казанской духовной академии", вып. І, стр. 7—8; вып. II, стр. 132—136. — Н. Загоскин, "Деятели Казанского университета, 1805—1900 г.", Казань, 1900 г. — Его же, "История Имп. Казанского университета", Казань, 1903 г. — "История полувековой деятельности Имп. Русского географического общества", ч. I, стр. 226. — "Очерк 25-летней деятельности Сибирского отдела Русского географического общества", 1876 г., стр. 11—12. — "А. П. Муравьев о Щапове.

Письмо к влиятельному лицу" ("Русский Архив", 1862 г., кн. 3, вып. 6, стр. 210—213). — "Известия Сибирского Отд. Рус. Геогр. Общ.", 1876 г., т. VI, № 3, стр. 11. — "Новое Время", 1876 г., № 214. ("Письмо в редакцию" по поводу издания сочинений Щ.). — "Отчет Имп. Рус. географич. общества" за 1878 г. — М. К. Лемке, "Н. М. Ядринцев", стр. 42—44. — "Памятник А. П. Щапову" (рисунок в прил. к газете "Сибирь", 1886 г.). — "Памятник А. П. Щапову", ("Исторический Вестник", 1886 г., № 6, стр. 452—463). — В. Вагин, "Щаповы" ("Сибирский Сборник" за 1889 г., вып. 2, стр. 66 и далее). — "Действия Нижегородской ученой архивной комиссии", вып. I (статья Звездина о Щ.). — Н. Агафонов, "В дополнение статьи г-на Звездина о Щапове", там же, вып. 2, стр. 39. — "Восточное Обозрение", 1897 г., № 63 (ст. К. Кокоулина). — "Стихотворение А. П. Щапова", сообщил П. Васильев ("Русская Старина", 1890 г., № 7, стр. 217—218). VI. Политические дела Щ.: П. Фирсов, "Студенческие истории в Казанском университете" ("Русская Старина", 1889 г., № 6, стр. 623—629). — Архив Св. Синода, дела №№ 149 и 4591 (о произнесении Щ. речи в память Безднинских крестьян и следствие по этому делу). — Крылов, "Из воспоминаний мирового посредника" ("Русская Старина", 1892 г., № 2, о Безднинской драме). — В. Бурцев, "За сто лет", сборник, ч. II, стр. 49 (о том же). — "Былое", 1906 г., № 1, стр. 171—173 (о том же). — М. К. Лемке, "Дело о лицах, обвинявшихся в сношении с лондонскими пропагандистами", там же, 1900 г., № 9, стр. 158—207; №10, стр. 80—120; № 11, стр. 194—220. — Его же, "Молодость отца Митрофана", там же, 1907 г., № 1, стр. 200. VII. Характеристики значения Щ.: И. Ф. Нильский, "Несколько слов о расколе", СПб., 1864 г. — А. П. Пятковский, "Из истории нашего литературного и общественного движения", т. 1, СПб., 1876 г., гл. 5. — П. Н. Милюков, "Главные течения русской исторической мысли", М., 1898 г. VIII. Библиографические указания работ Щ.: В. И. Межов, "Русская историческая библиография", т. I, №№ 4469, 4471, 4473, 4474, 7996, 8000, 8007; т. II, № 23754; т. III, №№ 32117, 33092, 33093, 36555, 36556. — Его же, "Сибирская библиография", т. II, №№ 6525, 6527, 6528, 6538, 11345, 11960, 15531; т. III, №№ 17843, 20340, 20417, 20429, 20430, 23173. — А. С. Пругавин, "Раскол-сектанство", вып. І: "Библиография старообрядчества и его разветвлений", M., 1887 г. — Сахаров, "Указатель литературы о расколе", СПб., 1887 и 1892 гг. IX. Отзывы о работах Щ.: а) "Русский раскол старообрядчества": С. М. Соловьев, "Уния, казачество и раскол", "Атеней", 1859 г., т. II, № 8, стр. 393—420. — "Летописи Русской Литературы и Древности", изд. Тихонравова, 1869 г., т. II, кн. 4, отд. 3, стр. 73—96 (ст. Ив. Некрасова). — Добролюбов, "Что иногда открывается в либеральных фразах" ("Современник", 1859 г., т. 77, № 9, отд. 3, стр. 37—62 и в "Собрании сочинений"). — Бестужев- Рюмин: "Несколько слов по поводу статьи Что иногда открывается в либеральных фразах" ("Отечественные Записки", 1859 г., т. 127, № 11, стр. 37 и далее). — б) "Земство и раскол": "Сын Отечества", 1862 г., № 44 (ст. А. Вишнякова). — "Современник", 1863 г., № 3, отд.2, стр. 110—122. — в) "Миросозерцание, мысль, труд и женщина...": "Гражданин", 1873 г., № 3, стр. 906—911. — г) "Социально-педагогические условия умственного развития русского народа": "Библиограф", 1869 г., № 3 (статья H. Александрова). — "Всемирный Труд", 1869 г., № 11, стр. 175—179. — "СПб. Ведомости", 1869 г., № 13. — "Вестник Европы", 1869 г., № 12; 1870 г., № 1, стр. 326—373 [статья А. П(ыпина)]. — "Дело", 1870 г., № 1, стр. 73— 86. — "Русский Вестник", 1870 г., № 2, стр. 813—834 (статья "Событие в нигилистическом мире" В. Кочнева). — "СПб. Ведомости", 1870 г., № 116 (статья Z., "Образцовая глупость", по поводу статьи В. Кочнева). — "Всеобщая Газета", 1870 г., № 62 (ст. В. Орлова). — "Отечественные Записки", 1870 г., № 7, стр. 1—22 (ст. А. Лятковского). — "Православное Обозрение", 1870 г., № 2 [статья "Церковь по отношению к умственному развитию древней Руси" В. К.(очнева?)]. — "Голос", 1870 г., №№ 55, 56. — "Неделя", 1870 г., №№ 21, 22 (ст. П. Ровинского, "Поворот в русской исторической науке"). — "Одесский Вестник", 1870 г., № 37 (ст. М. Г., "Причина нашего черепашьего прогресса"). — "Новороссийский Телеграф", 1780 г., №№ 86, 87, 89 (ст. Л. Самсонова, "Воспитание молодых рабочих поколений"). — "Странник", 1872 г, т. 4, стр. 12— 30 (ст. Е. Дылевского).

Н. Сербов. {Половцов} Щапов, Афанасий Прокопьевич — известный русский историк.

Род. в 1830 г., в селении Анге Верхоленского уезда, в 210 верстах от Иркутска, от местного дьячка и бурятки.

Отец отдал его в Иркутск, в духовное училище, порядки которого описаны Загоскиным ("Магистр", ром. М. В. Загоскина, в "Сборнике газ. Сибирь" 1876 г. ) и Шашковым, в его "Автобиографии" ("Восточное обозр." 1884 г., № 30). В 1852 г. Щ. окончил курс семинарии и в числе лучших учеников был отправлен на казенный счет в Казанскую дух. акд. Здесь Щ. очень усердно работал и тогда уже выделялся из среды товарищей.

Большое значение для его последующей ученой деятельности имело знакомство его с богатой библиотекой рукописей Соловецкого монастыря, которая во время Крымской войны была перевезена в Казань.

Щ. участвовал в составлении описи этих рукописей и сделал для себя множество выписок оттуда.

На последнем курсе он весь отдался своей студенческой магистерской диссертации, вышедшей в 1858 г. в Казани под загл. "Русский раскол старообрядства". Всецело отрешиться от общепринятой до тех пор точки зрения Щ. не мог; тем не менее, книга его была совершенно новым явлением и обратила на себя всеобщее внимание.

Щ. рассматривает раскол не только как религиозное, но и как исторически-бытовое и социальное явление: в нем, по мнению Щ., сохранился, так сказать, "окаменелый отколок древней России, выразилась русская народность XVII в., в ее отрешенности от иноземных элементов реформы Петра Великого и ХVIII стол., проявилась преимущественно своеобразная историческая жизнь массы народа, жизнь религиозная и гражданская, жизнь умственная и нравственная". Позднее Щ. еще дальше развил свои мысли в статье "Земство и раскол" ("Отечеств. записки" 1862 г. ). Точка зрения Щ. была подхвачена Аристовым, его учеником, в "Устройстве раскольничьих общин" ("Библ. для чтения", 1863, № 7), В. Формаковским — в статье "О противогосударств. элементе в расколе" ("Отечеств. записки" 1866 г. ), Андреевым — в его исследовании "Раскол и его значение в русской жизни" (1870) и др. Важность работы Щ. признает и такой осторожный историк, как Бестужев-Рюмин. В академии Щ. читал историю русской церкви, останавливаясь, главным образом, на анализе взаимодействия византийских начал со славяно-русским языческим мировоззрением, давшего новый, специфически русский строй религиозных представлений.

Дальнейшую разработку этих лекций дали его "Исторические очерки народного миросозерцания и суеверия (православного и старообрядческого)" в "Ж. M. нар. пр." (1863 г. ). Под влиянием своего учителя Елисеева, а также В. И. Григоровича и С. В. Ешевского и собственной неустанной работы Щ. вырабатывает свой взгляд на ход русской истории и на методы ее исследования.

Связь мировоззрения Щ. со славянофильством — вне всякого сомнения; он, как и славянофилы, изучал не столько то, как поступало и что делало правительство по челобитным, а то, о чем просили в челобитных, какие нужды и требования высказывались в них. Его теорию удобнее всего можно назвать земской или общинно-колонизационной. "По старинному народному принципу... — земля составляла основу всего народного бытового строя". Отсюда название областей "землями" и людей "земскими". Вольный процесс устройства народом земского мира совершался в такой естественной последовательности: "рядом, на одной земле и воде, в колонизационно-географической и общинно-бытовой связи, сами собой, без всяких указов, устроялись.... два первичных мира — городской и сельский, город и село.... В лесу посажался починок и разрастался в село". К нему приселялись "починки", "деревни на поле", "приселья" и т. д., которые образовывали уезд или волость; отсюда "село с уездом". Каждое поселение составляло особый мир, равно как и уезд, почему в актах и говорится без различия: со всею волостью или со всем миром. Из первичных сел или починков "на почве вольнонародного, земского строения, путем торга и промысла" выросли посады и образовались посадские миры, почему и городские общины назыв. мирами.

Волостные или уездные миры естественно-историческим путем по речным системам и волокам смыкались в областные общины.

В жизни областей были две "последовательно-преемственные формы": особно-областная и соединенно-областная.

Характерная особенность первой: вольное устройство путем колонизации на особой речной системе или отдельном волоке; стремление местных общин к "особности"; деление населения на историко-этнографическ. группы по областям; местное "земскосоветие"; федеративное взаимодействие и междоусобная борьба областных единиц.

Следовательно, истории русской земли нет; есть только история отдельных областей и их отношений между собой. Соединенно-областная форма возникла после Смутного времени, после розни областных общин и решения их на своих областных земских соборах быть в единении, любви и совете; так появилась земско-областная федерация.

Таким же путем смыкания снизу вверх возникло и управление на почве колонизационного устроения и географического соотношения.

Сельский мир управлялся сельским мирским сходом, волостной — волостным и т. д. Земский собор всех людей русской земли был выражением соединенно-областной организации русской земли. В построении Щ. очень видную роль играет колонизация, которая стоит в зависимости от распределения экономических ценностей и, в свою очередь, определяет их ("Историко-географическое распределение русского народа", в "Русском слове" 1864 и 1865 гг. ). В 1860 г. Щ. был приглашен проф. русской истории в университет, где имел выдающийся успех (см. сборник "Первый шаг", Казань, 1876). В 1861 г., после обнародования манифеста об освобождении крестьян, Щ. за присутствие на панихиде по крестьянам с. Бездна, не желавшим признать манифеста, был арестован.

Министр внутр. дел Валуев взял Щ. на поруки и назначил его чиновником министерства по раскольн. делам, но Щ., выбитый из колеи, не мог уже с прежним научным спокойствием продолжать своих работ. С одной стороны, он поддался тогдашнему увлечению естественными науками и пытался применить "естественно-научный" метод к своим исследованиям; с другой стороны, он не мог при своей горячей натуре отнестись индифферентно к тогдашнему общественному движению.

В 1864 г. он был сослан в Иркутск, где продолжал много работать, главным образом, по местным вопросам.

Последние его труды вызывали строгие отзывы критики и не могут действительно идти в сравнение с прежними работами.

В 1874 г. скончалась его жена Ольга Ивановна, которая всю себя посвятила своему мужу, а в 1876 г. последовал за нею и сам Щ. От своей "земской" теории Щ. стал отказываться с 1863—64 гг. "До 1863 г. земство и земское саморазвитие было моей idee fixe. Я защищал инициативу и самодеятельность сил народа в деле его социального саморазвития.... Со времени 1864 г. я стал думать иначе". Дальнейшая — или, вернее, дальнейшие теории Щ. страдают запутанностью и отсутствием юридической определенности.

Если Щ., — говорит Н. Н. Козьмин в "Книговедении", — был одним из вождей известной исторической школы, то он же явился в своих сочинениях (о Сибири) если не вождем, то вдохновителем, знаменем целого ряда областных деятелей родного края, видные представители которых группировались около "Сибири" и "Восточного обозрения". Щ. признавал сибиряков "более корыстными и буржуазными, чем великорусский народ"; но его идеи, его сочинения сделали свое дело — вся "молодая Сибирь" многим обязана Щ. Он намечал вопросы, которые потом разрабатывались в сибирских газетах.

Сибирские деятели могут применять к нему стих Данте: Tu duca, tu signore, te maestro. Литература.

Труды Щ. разбросаны в разных периодических изданиях и только немногие изданы отдельно.

Главные его работы: 1857 г. — "О причинах происхождения и распространения раскола, известного под именем старообрядства, во второй половине XVII и в первой половине XVIII ст." ("Правосл. собеседн."); 1858 г. — "Русский раскол старообрядства, рассматриваемый в связи с внутренним состоянием русской церкви и гражданств в XVII и первой полов. XVIII в."); 1860 г. — "Русская церковь в сев. Поморье в XV—XVII вв." ("Правосл. собеседник"); 1861 г. — "Смесь христ. с язычеств. и ересями в древнерусск. народных сказаниях о мире" ("Правосл. собеседн."); "Великорусские области и смутное время" ("Отечеств. записки", №№ 10 и 11); "Земство и раскол" ("Отеч. записки", № 12); 1862 г. "Состояние русск. духовенства в XVIII стол." ("Правосл. собеседн."); "Земство" ("Век", №№ 7 и 8); "Земские соборы в XVII ст. Собор 1642 г. " ("Век", № 11); "Городские мирские сходы" ("Век", № 12); "Сельский мир и мирские сходы" ("Век", №№ 13 и 14); "Земский собор 1648—49 г. и собрание депутатов 1767 г. " ("Отеч. записки", № 11 ); "Сельская община" ("Век", №№ 1—6); "Земство и раскол (XVII стол.)" (вып. I, СПб., 1862), "Земство и Раскол.

Бегуны" ("Время", №№ 10 и 11); 1863 г. — "Исторические очерки народного миросозерцания и суеверия" ("Ж. М. Н. Пр."); 1864 г. — "Этнограф. орган. русск. народ." ("Библ. для чтения", № 1); "Историко-географическое распределение русского народонаселения" ("Русское слово", №№ 8—10); 1865 г. "Истор.-геогр. распределение русского народонаселения" ("Русское слово", №№ 6, 7, 8, 9); "Ист.-этнограф. организ. русского народонас." ("Русское слово", №№ 1, 2, 3); "Общий взгляд на историю интеллектуального развития в России" ("Дело", 1866, № 2 и 3; 1868, №№ 8 и 9); "Социально-педагогические условия умственного развития русского народа" (СПб., 1869—1870); "Естественно-психологические условия умственного и социального развития русского народа" ("Отеч. записки", 1870, №№ 3, 4 и 12); "Влияние общественного миросозерцания на остальное положение жен. в России" ("Дело", 1871, №№ 7 и 8); "Истор.-географические и этнографические заметки о сибирском населении" ("Изв. Вост.-Сибирского отд. Рус. геогр. общ.", 1872, № 3); "Историко-географические заметки о Сибири" (ibid., 1873, № 2); "Сибирское общество до Сперанского" (ibid., 1873, т. 4 и 5); "Сельская оседло-инородческая и русско-крестьянская община в Кубинско-Ленском краю" (ibid., 1875, №.№ 3, 5—6); "Социальные потребности Сибири накануне реформ" ("Сибирь", 1876, №№ 3 и 4) и много друг. Литература о Щ. бедна серьезными исследованиями.

См. "Отечественные записки" (1876, № 5); "Вестник Европы" (1876, № 5); "Древняя и новая Россия" (1876, № 9); "Дело" (1876, № 4); "Неделя" (1876, №№ 3— 5, 6—7); "Новое время" (1876, биографич. очерк Шашкова, №№ 196, 198, 212, 227, 245, 252); "Сибирский сборник", 1885 г. "Щапов" (из воспом.

В. Вагина);

Аристов, "Аф. П. Щапов" (СПб., 1883); Н. Н. Козьмин, "А. П. Щапов, его жизнь и деятельность" (Иркутск, 1902); в настоящем словаре.

Г. Лучинский. {Брокгауз}