Седой Зиновий Яковлевич
Седой (Литвин) З. Я. (Литвин, 1879—1947; автобиография). — Я родился в Коломенском уезде Московской губ., в бедной полумещанской рабочей семье. Отец на заводе бывш. Липгард, или Коломенском Машиностроительном, служил сторожем и истопником, а мать, чтобы прокормить громадную семью, занималась стиркой белья и кухарила по свадьбам, именинам или иным случаям как у богатых, так и у бедноты.
Как и почему семья очутилась в Москве, я не знаю, но помню, что мать кухарила, как и под Коломной, приносила всякие остатки и огрызки, и тогда мы ели "птицу", а отец, как старый николаевский солдат, получил скоро место на лесном складе сторожа и нищенский оклад. Нищенское проживание, скученность (8 человек в одной комнатушке на Балканах) заставили всех разойтись и работать.
Оставался один я и сестренка дома, а когда меня устроили в школу, то весь скудный скарб семьи охраняла она. Отец, как бывший военный, не то унтер, не то фельдфебель или каптенармус, был грамотный, не пил и любил философствовать и читать.
Он всегда где-то добывал или "Московский Листок", или другое и, мечтая, всю семью готовил к тому, чтобы меня, малыша, отдать в школу. Но одновременно отец был суров, как солдат, вымуштрованный Николаем I, и за шалости мне часто влетало, но, быть может, характер шалостей был таков, что он решил меня учить грамоте, говоря, что "из этого сорванца выйдет толк". В школе мне было тяжело.
Не знаю почему, но меня невзлюбил учитель географии, но все-таки школу я любил, хотя мой паек состоял чаще всего из куска хлеба с солью, редко — огурец, кусок селедки и тому подобное.
Стукнуло 13 лет. Отец умер, брат второй ушел в солдаты и со школой пришлось расстаться.
Поступил в ученье к старшему брату, а через год, научившись паять, рубить и пилить, сбежал от побоев, и начался кочевой период по заводам: Нефтяной завод в Анненгофской роще — узнал паровой котел, пар. насос и научился ковать.
Затем гвоздильный завод Гужона, потом Бари за Симоновской слободкой и, наконец, Долгоруковский парк — работал на паровозах как помощник слесаря, и тут уже я помогал семье из своей 13—15-рублевой получки.
К коронации у меня было два противоположных направления: 1) я уже ненавидел религию, 2) я был заражен антисемитизмом.
Но 2—3 приятеля из евреев не дали опуститься в этот омут, затягивавший в чайных и трактирах во время ежедневных обедов.
Иногда я почитывал за чаем газету — или "Моск. Листок", или "Русск. Листок". Еще одна мысль гнездилась в моей юной башке — это забастовка; я считал полное право делать забастовки и не любил полицию и фабричн. инспектора.
Считал, что глупо и мерзко нас за это рассчитывать.
Так длилась моя наивность, пока я не попал на завод Вейхельта у Газового завода, где я познакомился с токарем Никитой Голодным, который первый дал мне книгу, где говорилось: "Один ест за сто человек, а другой голодает" и т. д. Меня это так всколыхнуло, что я стал зверем смотреть на каждого толстого и на каждую полицейскую шинель и, несмотря на то что Н. Голодный пил, я очень часто просил его что-нибудь рассказать и дать "новых книг". Тут я узнал и "Русские Ведомости" с их заграничным отделом, и Шелгунова, и Писарева, и других, но все это было цензурное, за исключением первой книжки.
Все это взвинчивало, но не убеждало.
На углу Садовой у Курского вокзала в чайной обедал мой другой приятель, человек совершенно не пивший, а с ним группа токарей и других металлистов, и я с ними часто бывал. Там были длинноволосые двое, и вот однажды я на обычном месте не нашел никого.
Оказалось, их всех арестовали.
Тут я узнал и фамилии.
Это была 1-я группа московских рабочих с.-д. марксистов, братья Боэ, Козицкий, Малинин, Корнузи, ткач Поляков и др. Я никак не мог понять, за что этих людей арестовали, но не заметил, как сам очутился в кружке, где была сестра Боэ, Мария, рабочий металлист З. Лавров, который говорил, что "надо делать революцию", а я ему поддакивал: разносил листовки, давал молодым рабочим все, что мог, и тащил в кружок, был распространителем.
Первый арест мой, человека чувств, идеализации, без руля и направления, лишь горевшего, как и мои учителя, произошел в 1896 г., и я был буквально ошеломлен, что нач. охранки Бердяев так все знает, даже П. Колокольникова, Величкина и др. знает лучше меня. В этом же году я был арестован вторично в ноябре и сидел почти до конца осени 1897 г. по делу Рабоч. Союза, по делу врача Орлова, братьев Пантелеевых, опять Колокольникова, Кварцева, Морожкина, Константинова.
Но тут я уже сидел в Таганке при мрачном Майснере.
Это первое крещение было очень тяжело: 1) я жил на тюремные 6 коп. и ходил как арестант; единственное, что получал иногда с воли — это книги, 2) меня, как рецидивиста, невзлюбил начальник тюрьмы, и за каждые пустяки — карцер, лишение прогулок, книг, 3) за ложь на допросе дважды был избит в кровь. Вышел из тюрьмы злобный, из черного брюнета 10—11-месячная тюрьма сделала полуседого, избит был Зубатовым.
Начался надзор полиции.
Коломна, а затем Калуга, затем Тамбов и дальше, а затем полулегально работаю в Москве у Густава Листа с Шестаковым, у которого и узнаю о судьбе 1-й группы, сосланной в Архангельск.
Перебрался в Петербург, и, о ужас, большинство моих приятелей, Пекунов и другие, стали кто экономистами, кто зубатовцами.
Ухо пришлось держать востро.
Устраиваюсь на работе у Путилова, с трудом разыскиваю союзовцев.
Я для многих товарищей был как-то рабочий не рабочий, но и не интеллигент.
Приехавший Величко рекомендовал меня, и пошли кружки и... затем тюрьма.
Меня посадили в Петропавловку, две недели спустя перевели в Кресты и оттуда в предварилку.
Почти год тянулась эта отсидка.
Хотя в петербургских тюрьмах было лучше, но все-таки отсюда я вышел совсем изнуренный, только 20—21 год, а почти седой. Как больной благодаря хлопотам "невест": отправлен в Тифлис под надзор полиции.
Там были туляки, инженер Рябинин и М. И. Калинин, работавший токарем в ж.-д. мастерских.
Одновременно с моим прибытием в Тифлисе появилась нелегальная литература: и "Рабочая Мысль", и кое-что другое, были арестованы многие поднадзорные и М. И. Калинин и я. Просидел около 5 месяцев в Метехе.
Выслали в Тамбов, а оттуда на родину, где оказалось предписание сдать в солдаты и направить в Туркестан в распоряжение генерал-губернатора, который отправляет в Термез, в крепость, в стрелки.
Тут меня взяли полубольного в переплет.
Два молодых офицера всячески меня поддерживали, но тайно, и я не был уверен, что их поддержка искренна и всегда держал себя как требует дисциплина, а остальные, по предписанию бригадного, смотрели как на "заразу, сволочь" и придирались.
Спасибо врачам.
Там был бригадный врач, старый полународник, у которого сын сидел, и 2 врача из университетских.
Они, несмотря на тайное какое-то предписание, поставили на комиссию, а бригадный подписал полное увольнение.
Но пока из Петербурга пришло "настоящее увольнение", меня гоняли по ряду инженерных войск. Как только пришло разрешение, меня отправили в Коломну, где воинск. начальник еще помучил комиссиями.
Временно мне разрешено было выехать в Нижний Новгород.
Это было в конце 1903 г. Нижегородцы, особенно Яков Свердлов, да и вся семья, помогали мне подлечиться, окрепнуть.
Там я узнал потом и Владимирского, и Семашко, и Невзорову, молодого Керженцева и др., а также мрачной памяти Лазарева.
Оправившись, удираю в Вариху к Тер-Акопову, работаю слесарем, но потом арестовываюсь, просидев около 2-х месяцев.
В Нижнем под руководством комитета вел забастовку приказчиков.
Арестовываюсь, но по требованию забастовщиков освобождаюсь.
Еду с фальшивкой опять в Москву и как агитатор культивирую открытые массовки у ворот заводов и фабрик.
Это уже 1905 г. В дни свободы и января я выступал всюду, куда посылал МК. Арестовали в июне в Москве, но октябрьская забастовка освобождает нас из Таганки.
Забыта тюрьма, забыта голодовка (я голодал 13 дней). Я выступаю как агитатор на митингах, рефератах, всюду провожу призыв к оружию и лозунг "крепите союз с моряками и солдатами"; выступал и по организации союзов.
Однажды один из членов МК сообщил, что в Аквариуме будет митинг охотнорядских мясников: "Нужно выступить, говорить о союзе и осторожно коснуться кое-чего другого", — и добавил: — "Мы пошлем в ваше распоряжение дружину, и вы вооружитесь..." Как на бой, ринулся я на этот митинг, как на спорт, редко с такой страстью я где-либо выступал потом. Увидав полный зал упитанных, красных, полупьяных мясников, в фартуках и с ножами, я твердо решил, что заставлю себя слушать и о попе, и о религии, и о боге, об уряднике, приставе, дворянине, и о свержении царя. Заставлю их слушать об их избиениях студентов и евреев.
К черту осторожность. — Был шум, были крики. Я выполнил намеченную программу.
Помню лица отдельных товарищей то одобряющие, то ждущие взрыва, а потом... мясники мне на Пресню присылали мясо. По формальному постановлению МК я отправился на Пресню, на Трехгорку.
Много пришлось поработать.
Я взял функцию нач. штаба пресненск. боевых дружин, что и выполнял при помощи рабочих и кой-кого из товарищей по организации.
Но на Пресне пришлось все делать: и устанавливать связи, и собирать оружие, и обыскивать, и помогать судить и т. д., и т. п., все как должно быть в осажденной и все более замыкаемой кольцом крепости.
Но оружия — капля, пулеметов нет. Питер работает, Москва живет уже полуобыденно.
Дубасов ликует.
Товарищи говорят, что моя голова оценена "в 3000 рублей", а Медведя, моего помощника, "в 1000 руб.". Мы спрашивали: "А сколько за наши фугасы Дубасов дает?" Пресня пала. Поэма о Пресне ждет своего писателя.
Жена адвоката Муравьева увезла меня от одного тов., куда я пробрался, распустив дружины и объявив, что восстание ликвидировано, но не побеждено.
Оно в будущем.
Тов. разнесли приказ расходиться и прятать оружие.
А Мин все еще расстреливал Пресню.
Две пустяковые раны, а вернее царапины, зажили, и я в Финляндии.
Под руководством Дубровинского, с ведома В. И. Ленина, при помощи рабочих русского отдела и финской Красной гвардии организуем "Военную организацию РСДРП". От нее выбираюсь на Стокгольмский съезд. А затем восстание Свеаборгской крепости.
В результате провокации и измен расстрелы артиллеристов, минеров, расстрел 2-х прекрасных юных офицеров-большевиков, отказавшихся от спасения: поручиков Емельянова и Коханского, лучших прообразов офицеров, порвавших со средой, с положением и принявших тяжкую, не по плечу, команду целой крепостью на семи островах.
Пресня с ее расстрелами, Свеаборг с его изменой и казнями превратили меня в какого-то странного больного.
Я был немного психически выбит из колеи, медленно я поправлял свои мозги в Лозанне, куда отправлен был по директиве ЦК. В Финляндии меня искали всюду, но вначале я пробыл несколько дней у писателя Л. Андреева, куда меня доставил адвокат Сталь, а затем скрывали финские активисты, а после этого, когда миновала опасность снятия с парохода, я укрылся у Орловского.
Потекли серые эмиграционные будни Швейцарии, Бельгии и Франции.
Голод глядел своей разинутой пастью.
Надо начать учиться и вновь работать, учиться языку, вообще чему-либо учиться.
Работаю, учусь. Но эмиграция оживала все более; реакция гнала в эмиграцию.
Прибыли Иннокентий, Ленин, Лядов. Большевики организовали идейные кружки, а среди рабочих — секции.
Выделилась секция металлистов.
Через секции устанавливали связь с синдикатами и французским рабочим движением.
Многие были, кроме того, и членами французской партии.
Работая как автомобилист, живя во Франции как финляндский гражданин Виллонен и имея среди своих кличку Иголкин (но звали все-таки Седой), мне наряду с другими товарищами пришлось принять участие в тогда нашумевшей забастовке шоферов такси и т. д. Но, очевидно, я за первые 1? месяца себя проявил так, что товарищи из французов рекомендовали выехать на 1—2 года из Франции.
Я выехал в 1912 г. в Канаду и оттуда, испытав все прелести америк. эмиграции, побывав и у духоборов как разъезжий агитатор, двинулся из Виннипега в Нью-Йорк. Побывав около 5 месяцев и в лапах Форда (а он и тогда уже перед Дебсом кичился социализмом), направился в Париж, где жила семья. Попал в 1914г. в волонтерскую болячку.
Не разделяя ни на йоту их патриотизма и не подписав их платформы, я в то же время поддерживал тех, которые пошли не по соображениям патриотизма или немцеедства.
Мобилизованный как техник-шофер под угрозой высылки в Россию, я с октября-ноября работаю шофером в санитарной секции, а по временам в ремонтных мастерских или, как говорили, механиком.
При расстреле русских, оказавших неповиновение, у одного нашли мое письмо.
Я был в Бреи-сюр-Сомм арестован, просидел в тюрьме около 3 месяцев до прекращения дела. Второй раз я был арестован в Амьене в 1916 г. по подозрению в распространении брошюры о Циммервальде.
Хотя на меня, в то время разъезжавшего с больными, и падало подозрение, но следователь вновь, продержав более 2-х месяцев в военной тюрьме, освободил, и я работал под Парижем в военн.-автомо-бильных мастерских, где и заболел.
На комиссии врачей я был уволен из армии и тут только узнаю об отречении Николая II. Все мои помыслы о России, и я, получив от Павловича (Вельтмана) денег на дорогу, использовал свое полуфактическое-полуподневольное пребывание как шофера-санитара в армии и получил разрешение выехать через Англию в Россию.
Сняв с себя, хотя и шоферский, но все же военный мундир, я через Раппопорта и деп. Браке ходатайствовал перед военн. министром Пенлеве об отпуске в Россию особого списка "волонтеров". Это были антипатриоты, среди них был и мой земляк Николай Сапожков, которого Мин не смог расстрелять в 1905 г. в Голутвине.
Прибыл в Питер в апреле или мае 1917 г. и после свидания с Вл. Ильичом, тов. Зельмой, получив от нее рекомендательные письма, поехал к фронту и был закреплен младшим механиком 3-го авиационного парка. Вскоре избираюсь в киевский совет, прохожу этап борьбы против юнкеров, Рады, но впоследствии нас разоружают по приказу Петлюры.
Пробираюсь в Москву и здесь, проработав несколько месяцев в Красно-Пресненском районе, совместно с Меркуловым и 123-м стрелковым полком ухожу на калединский и на красновский фронт и лишь в 19 году опять, после болезни, попадаю на Украину, где строю военную узколинейную дорогу "овиустройка", под нажимом М. С. Богданова и при содействии Довгалевского.
Но Деникин нас выживает.
Явившись с громадным военным имуществом в Москву, сдаю таковое и работаю в Центр. Упр. Военн. Сообщений (ЦУПВОСО), а затем на усиление транспорта иду в НКПС. Оттуда в ЦКК избираюсь от Красной Пресни.
После ухода из ЦУПВОСО ездил специальным курьером в Киев к Раковскому и Мануильскому.
С 1922 г. работаю на различных постах хозяйственно-организ. жизни нашей страны и выполняю задания партии и соввласти. [В 1921—1939 директор хлопчатобумажного техникума.
С 1939 на пенсии.] {Гранат}
