Лопухина Наталья Федоровна

— статс-дама императриц Анны Иоанновны и Елизаветы Петровны.

Род. 11 ноября 1699 г., ум. 11 марта 1763 г. Лопухина, урожденная Балк, была родная племянница Монсов: Анны и Вилима, дочь Модесты Монс. И по происхождению, и по воспитанию она принадлежала к той новой придворной знати, которая в последние годы жизни Петра Великого, приблизившись ко двору Екатерины, причинила императору так много неприятностей и хлопот.

Наталия Федоровна Балк еще ребенком была пристроена к царевне Екатерине Иоанновне и по выходе ее замуж отправилась вместе с нею в качестве фрейлины в Мекленбург и там сумела заслужить любовь и расположение герцогини.

И в России и вне ее она поддерживала сношения с лицами, близкими к потомкам царя Иоанна.

Вернувшись в Россию еще совсем юной (до 1718 г.), она вышла замуж за Степана Васильевича Лопухина, человека во многом для нее подходящего и не склонного стеснять свою жену. Она сохранила свою лютеранскую веру, язык, привязанность ко всему немецкому, старые семейные и дружеские связи и даже известную свободу в обращении с приятелями, стяжавшую ей репутацию неверной жены. В XVIII столетии супружеская верность была далеко не распространенной добродетелью, и семья, в которой она отсутствовала, часто оказывалась прочно связанной либо сословными и служебными интересами, либо расчетом, либо политическими партийными соображениями.

В этом смысле семья Лопухина являлась союзом, где соединился представитель старинной русской знати с выскочкой из пришлой немецкой семьи, влиятельной при дворе в целях преуспеяния при нем. Впрочем, вскоре их объединило общее чувство ненависти к Петровскому правительству.

Сначала не поздоровилось Лопухиным.

Родственники опальной царицы вообще были не в милости и не в чести. Замыслы и поведение царевича Алексея, следствие и суд над ним, его сторонниками и родными ослабили значение Лопухиных еще более, но все же оставались лица, думавшие, что когда-нибудь и на стороне теперь опальной семьи будет сила и влияние.

В 1719 году семью Степана Лопухина постигло личное несчастье.

Его торжествующий вид и смех во время богослужения по случаю смерти царевича Петра Петровича был причиной ссылки его с женой и детьми в Кольский острог.

Суровой зимой (в январе-феврале 1720 г.), без всякого промедления, с малолетними детьми пришлось Наталье Федоровне скакать за мужем по пустыням нашего севера до далекой Колы, а в ней влачить день за днем жалкое бесправное существование политически ссыльной, которую предписывалось, как это подчеркнуто в указе Степану Лопухину, содержать так, "как и прочих таковых ссыльных людей". Наталия Федоровна видела унижение мужа, которого дважды "били нещадно батоги", притеснения и лихоимство сторожей.

В ужасной обстановке и сам муж ее пил, буянил и ссорился с жителями острога и с местными властями, вызывая общую вражду и нелюбовь.

Было место и для зависти, так как Лопухины сохранили свое имущество и могли жить даже в ссылке, материально ни в чем не нуждаясь, конечно, насколько это позволялось Кольским захолустьем.

К их счастью ссылка тянулась не долго. Монсы и Балки помогли Лопухину выбраться сначала в его деревни, а потом и в Москву, средоточие всех пострадавших и потерпевших неудачу в Петербурге.

В 1723 году Лопухин находил смелость ходатайствовать за своих родных перед Вилимом Монсом.

При Екатерине І пошатнувшееся было от расправы Петра положение новых людей опять окрепло: братья Балки были в фаворе и силе, а за них держались и Лопухины.

Еще более благоприятны были для них вступление на престол Петра II и возвышение всех его родственников, к которым причислялась и семья Степана Лопухина.

Сенатским указом от 21 июля 1727 г. его вернули из ссылки в Петербург.

Император не только допустил Лопухиных ко двору, но возвел Степана Васильевича в звание камергера.

Недавно опальную и обездоленную семью ожидали ласки и милости.

Счастье, впрочем, вернулось не надолго.

Молодой император умер, и Лопухиным пришлось принять участие в глухой борьбе между наследниками Петра и Иоанна.

Впрочем, направление было ими уже давно избрано: Монсы, Балки и т. п. естественно влекли их к Левенвольде, Остерману и т. п. Еще юношеская приближенность Наталии Федоровны к царевне Екатерине Иоанновне и гонения, вынесенные ей от Петра, делали для нее Анну Иоанновну самым желательным кандидатом из всех существовавших, и, должно быть, она много постаралась в ее пользу, особенно в дни утверждения императрицы в самодержавии.

В числе первых лиц, получивших милости от нового правительства, видим и Лопухину. 6 марта единовременно с А. Ягужинской она удостаивается чести быть возведенной в статс-дамы императрицы.

Впрочем, в начале этого царствования семья Лопухиных теряется в толпе придворной знати Анны Иоанновны; но с течением времени картина меняется, и в конце царствования Лопухины делаются сильны и влиятельны.

В этой счастливой перемене преимущественное значение имела, Наталья Федоровна, которая и по симпатиям и по родству принадлежала к немецкой партии, поддерживавшей, сообразно обстоятельствам, то Миниха, то Остермана, но неуклонно соблюдавшей личные интересы.

В особенно близких и сердечных отношениях была она с графом Карлом Рейнгардтом Левенвольде, известным в русских источниках под именем Левольда.

Благоволение немцев и умелое лавирование среди их же счетов дали Лопухину возможность получить должность кригскомиссара по морской части (указ Сената 11 сентября 1740 г.) в ранге вице-адмирала и с правом присутствования в Адмиралтейств-коллегии (указ 2 октября 1740 г.). Лопухин делается "персоной", и вместе с тем жена его становится влиятельной особой, статс-дамой, патронессой, у которой многие заискивают.

Уже в эту пору ХVІІІ ст. женщины часто вмешивались или непосредственно личным влиянием, или через посредство близких к ним почему-либо лиц, в дела государственные, особенно внешние, и Лопухина хотела быть такой дамой. Конечно, для нее главное было личное преуспеяние, но если помогали ей, то, надо думать, и от нее ждали того же; и но только ждали, но порой и получали: она была членом немецкой партии, она прятала и хранила вещи впавшего в немилость и сосланного Левенвольде, она близко сошлась с имперским послом маркизом Ботта-д''Адорно, искавшим лиц, у которых можно было разведать что-либо, для осведомления своего двора о делах России.

Вряд ли Лопухина могла быть кому бы то ни было солидной поддержкой в серьезных предприятиях, вряд ли даже могла дать нужное и полезное сообщение о чем-либо важном для иноземного посла, но и немецкие интриганы из русских подданных и такие же иностранные подданные могли быть осведомлены о многих делах даже государственной жизни, уже не говоря об интересовавших их подробностях придворной, благодаря болтливости и неосмотрительности этой словоохотливой и ничем не связанной с интересами России жены русского вельможи, и в общем стремлении партия Лопухина могла быть и полезной, и ценной, и даже незаменимым сотрудником.

Лопухина была известна как светская женщина, модница, любительница балов и тому подобных развлечений, даже как кокетка, загубившая немало сердец.

Говорят, но вряд ли это основательно, будто бы даже сама суровость проявленная Елизаветой в отношении Лопухиной, была вызвана удачным соперничеством в амурных делах. Это маловероятно, если принять во внимание те преимущества, которые имела Елизавета по сравнению с Лопухиной.

Судя по портрету, последняя далеко не была красавица, была старше Елизаветы на десять лет, и по живости, и привлекательности, должно быть, не могла тягаться с той, которую современники единодушно признавали самой красивой и прелестной женщиной при дворе Анны Иоанновны, но, по всем дошедшим до нас данным, Лопухина была очень видной и популярной личностью, умевшей и знавшей, где и у кого надо искать милостей, знавшей цену людям и себе. Наибольшего успеха она достигла во время правительницы Анны Леопольдовны.

Ей было уже 42 года; она отлично разбиралась среди людей, окружавших престол: хранила верность немцам, а в частности Левольда, несмотря на то что ее муж принимал участие в комиссии, судившей Бирона и его сотрудников; с осуждением и опаской взирала на легкомысленные затеи Менгденов и на деятельность их, отдалявшую правительницу от серьезных занятий государственными делами, и неблагосклонно смотрела на романтическую авантюру Линара.

Это время было для Лопухиной крайне благоприятно.

И на ее близких: мужа, сына, и на нее изливаются, как из рога изобилия, знаки высочайшего внимания. 8-го апреля 1741 г. лично ей якобы за услуги, оказанные герцогине Екатерине Иоанновне, а на самом деле по ходатайству М. Головкина дарят имение: отписную Глумовскую волость в Суздальском уезде. Вскоре после того мужа ее производят в генерал-поручики.

Такие милости показывали важное значение Лопухиной во мнении правительства.

Впрочем, ее благополучие по существу было совершенно непрочно.

Основанное на одном благорасположении лиц, власть имущих, без всяких заслуг или достоинства самой Лопухиной, оно исчезало вместе с падением ее благожелателей.

Так именно и случилось.

Ноябрьский того же года переворот, возведший на престол Елизавету Петровну, свалил всех покровителей Лопухиной и губительно отразился на положении всей ее семьи. В саму ночь переворота Степана Васильевича арестовали, продержали под арестом несколько месяцев и только после строгого допроса о целях его происков при дворе, о причинах, сближавших его с Левенвольде, и о пожаловании жене его деревни, отпустили на свободу с приказом жить в Москве.

По докладу Н. Трубецкого, императрица обратила особенное внимание на необычное пожалование деревней и в 1742 г. по возвращении из Москвы приказала ее у Лопухиной отобрать. 16-го января того же года, при ликвидации целой группы Аннинских деятелей, первым был назван бывший генерал-кригскомиссар С. Лопухин, получавший новое назначение, похожее на ссылку: губернатором в Архангельск.

Он не захотел уезжать так далеко на север, наводивший на него такие мрачные воспоминания, и 29 января подал прошение о полной отставке по болезни.

Оно было уважено и Лопухин отставлен был генерал-поручиком "без повышения". Пострадал и его сын Иван. Он числился при правительнице камер-юнкером в ранге полковника; его отлучили от двора и зачислили в гвардию подполковником.

Правда, Наталью Федоровну оставили статс-дамой, украсили портретом императрицы, дочь — определили фрейлиной, но все Лопухины оказались чужими и ненужными при новом дворе: они чувствовали себя униженными и обиженными.

Вернуть прежнее положение, хотя бы отчасти, делается мечтой Лопухиных, и они намечают два пути: или искать милости у новой власти, или ждать возвращения прежних сильных людей. На всякий случай Лопухины отправились на поклон к "богу всех немцев на Руси" — к Лестоку: прием был по внешности любезный, но по существу более чем сухой, и не лучше Лестока отнеслись к людям в немилости и другие вельможи.

Путь заискиваний у новой власти оказывался непроходимым, и после окончательного переселения Степана Лопухина в Москву, и он и жена его (оставшаяся с сыном Иваном в Петербурге) начинают удаляться от двора и занимать опасное положение лиц враждебных существующему правительству.

Их отношение к нему, ядовитые замечания о характере жизни и двора Елизаветы, ее министров и приближенных обращают на себя внимание зорких наблюдателей русской жизни, и когда одному из них, французскому уполномоченному в делах Д''Аллиону, удалось увидеть на свадьбе гр. Ягужинской с М. П. Бестужевым сборище этой оппозиции императрицы, в его голове явилась комбинация интриги, приведшая к возникновению дела о злоумышлении Ботты-Лопухиной.

Корни этого дела, погубившего Лопухину, ее семью и массу собственно ни к какому преступлению не причастных людей, находятся и среди придворных отношений, и счетах дипломатов между собой, и в происках держав, желавших свалить ненавистного многим из них вице-канцлера гр. А. П. Бестужева-Рюмина.

Русский вице-канцлер был особенно неудобен и нежелателен для Франции и Пруссии.

Его политическая деятельность, направленная к умалению влияния Франции в Турции и Швеции и к сокращению сил "скоропостижного" прусского короля, с каждым месяцем становилась определеннее и решительнее.

Ни уговоры, ни интриги, ни подкупы не помогали: вице-канцлер на уступки не шел — приходилось его убрать прочь от власти путем хотя бы преступления.

Но в ХVIIІ веке предпочитали всему хорошую придворную интригу; при русском дворе в интриганах недостатка не было, а так как ловкость и чистота поведения самого Бестужева делали невозможным прямое нападение на него, то нужно было найти лиц, связанных с ним какими-либо узами, и через них добраться до ненавистного и могущественного врага. Этими лицами — жертвами политической интриги — и стали Лопухины и Ягужинская.

Поймать их в "преступлении" не было трудно.

Вряд ли для кого из мало-мальски знакомых с ними людей было тайной их недовольство новыми порядками, их сожаление к павшей правительнице и благожелательство ко всем окружавшим ее лицам. Хорошо знали и все те злые словечки и скандальные анекдоты, которые рассказывались в этом враждебно настроенном кругу об императрице и ее любимцах; а порассказать было что. Все же это в житейском обиходе принимаемое за пустую болтовню, злую светскую сплетню, в серьезном судебном разбирательстве сразу обращалось в тяжкое государственное преступление — поношение Высочайшей Особы Государя и злоумышление против Верховной Власти.

Международная организация, поставившая себе целью низложить Бестужева и работавшая для этого при всех крупных европейских дворах, в июне нашла, как ей казалось, зацепку, ухватившись за которую можно было "кувыркнуть", по выражению Фридриха, братьев Бестужевых.

В июне 1743 года в Берлине появился цесарский министр маркиз Антон Отто Ботта-д''Адорно, дважды проживавший до того в России (с 1739 по 1742 год). По его уверениям, правительство добродушной и мягкосердечной Елизаветы Петровны не могло прочно установиться в России и вскоре должно было смениться партией Иоанна, сторонники которого рассчитывали вполне насладиться властью за время долгого регентства, установленного ими по случаю малолетства императора.

К россказням Ботты прислушивались.

Он уверял, что у него в России много друзей, знатоков края, и все они ждут несомненно торжества партизанов Брауншвейгской фамилии.

Французский министр в Берлине маркиз Валори не только слушал все это, но и замечал.

Замечания же свои в том же июне 1743 г. переслал в Петербург и посоветовал проживавшему там уполномоченному в делах Франции, Д''Аллиону, принять к сведению россказни Ботты. Сопоставив их со своими наблюдениями на свадьбе гр. Ягужинской и поделившись мыслями с Лестоком, д''Аллион и его друг были вполне подготовлены придать лопухинскому делу соответственный характер государственного преступления.

В этом к ним всецело примыкал прусский посланник в России барон Мардефельд.

Они довольно быстро сообразили, что друзья Ботты, о которых он так смело болтал в Берлине — его российские знакомые, которых он посещал, проживая в Петербурге и Москве; при господствовавшей же тогда системе внимательно наблюдать за всеми, кого посещали иностранные министры, легко было узнать, что в числе немногих домов, где бывал Ботта, находились Лопухины и Ягужинская.

Лопухинское дело началось изветом: к Лестоку явился его клиент и креатура — курляндец, поручик кирасирского полка Яков Бергер и заявил, что знает некоторые важные дела, касающиеся Высочайшей персоны императрицы и государства.

Расспросив доносчика, Лесток нашел возможным дать делу дальнейший ход. Есть подозрения, что Бергер, а позднее другой доносчик в том же процессе майор Фалькенберг действовали не по собственному почину, а были заранее подговорены и соответственно подготовлены Лестоком с его присными.

Они должны были подпоить Ивана Лопухина и путем ряда ловких вопросов вынудить у него нужные им признания.

Даже по допросным речам видно, что если не первый разговор Лопухина с Бергером, то второй, во всяком случае, был умышленно им вызван.

По другой версии Бергер явился к Лестоку с изветом на Ивана Лопухина, желая избежать назначения в Соликамск.

Его посылали туда в качестве начальника караула к ссыльному приятелю Натальи Федоровны — гр. Левенвольде, и она имела неосторожность передать Бергеру через сына для Левенвольде поклон, уверение в неизменной верности и совет не отчаиваться, но твердо надеяться на лучшее будущее.

Кроме того, Иван Лопухин, надеясь через Бергера вступить в какие-либо сношения с Левенвольде, ухаживал за ним и угощал его. Но молодому кирасирскому поручику, любившему веселую столичную жизнь и желавшему делать карьеру, вовсе не улыбался Соликамск и его радости, поэтому он решился; донеся на Лопухина, одним ударом избежать нежелательной командировки и подвинуться по службе.

Ему не стоило большого труда устроить так, чтобы услышать от подвыпившего и обиженного собеседника то, на что он рассчитывал и что, кроме Лопухина, говорили между собою шепотком очень и очень многие среди обитателей обеих столиц.

По мнению Лопухина, при Елизавете жилось не так весело, как прежде, а особенно порядочным, достойным людям. Вот каналья Сиверс и Лялин благодушествуют: произведены в чины и только за одно скверное дело. Елизавета Петровна ездит в Царское Село, напивается пьяной, любит английское пиво и для того берет с собою непотребных людей. Ей и наследницею быть не надлежало потому, "что-де она незаконнорожденная", и потом, по словам Бергера, Лопухин, ссылаясь на свидетельство фельдмаршала князя Долгорукова, рассказывал, что "в то время, как Император Петр Второй скончался, хотя б-де и надлежало Ее Величеству к наследству допустить, да как Ее брюхатую избрать". Эта часть доноса составлена была явно в расчете лично задеть очень чувствительную к нападкам Елизавету Петровну.

Надо отдать справедливость обвинителю в умении и ловкости: по резкости и по меткости выражений он мог рассчитывать на полный успех. Не менее удачно составлена и вторая часть, бившая тоже по больному месту — о Брауншвейгской фамилии, причинявшей так много волнений, тревог и огорчений правительству и самой императрице.

Начиналась она с намека на склонность караульщиков принца Иоанна взять его сторону, затем переходила к поношению лейб-компании, "что-де ей с тремястами каналиею своею лейб-кампании делать; прежде-де караул был и крепче, да сделали, а ныне-де, как не можно перемене сделаться... будет-де чрез несколько месяцев перемена". Лопухин был оттого в ней так твердо уверен, что его отец писал Наталье Федоровне, чтобы сын чуждался двора и не искал у государыни милости.

По той же причине — ожидания смены правительства — и она, сама Лопухина, не ездила ко двору и не сближалась с новыми вельможами.

Эту нерасположенность к императрице и ее близким Лопухин, по наставлениям матери, считал явлением общим для всей родовой старой знати и говорил, что "б?льшие все Ее не любят, за то, что Ее Величество больше любят простой народ, и для того, что и сама просто живет". Выслушав разглагольствования Лопухина 17-го июля и сообщив о них Лестоку, Бергер решил придать своему извету больше силы, начав соответственный разговор при каком-либо благонадежном свидетеле, а чтобы приучить Лопухина относиться к нему с доверием и без стеснения говорить об излюбленном предмете, он в несколько приемов при разных случаях заговаривал с ним на эту тему. 22-го июля был особенно удачный день. Лопухин в присутствии Фалькенберга разболтался во всю сначала у себя на квартире, а потом и у Бергера.

Говорил, что плохо быть под бабьим правлением, насмехался над составом правительства: два-де фельдмаршала и оба глупы. Фалькенберг дополнил показания Бергера и оттенил отзывы его насчет современных министров.

Лопухин, по его словам, говорил: "управители-де государственные нынешние все негодные, не так, как прежние были Остерман и Левольд; только-де господин Лесток проворная каналья". При упоминаниях о "принце Иоанне" Лопухин титуловал его императором и выражал уверенность, что ему будет "король прусский помогать, а наши-де за ружье не примутся". С предательским коварством Фалькенберг спросил его, скоро ли совершится перемена, и просил Лопухина вспомнить его, когда он будет в силе. Разболтавшийся и подвыпивший человек уверял, что падение нежелательного ему правительства близко, и обещал собеседникам свое покровительство.

Фалькенберг вдобавок справился: нет ли кого побольше к кому бы заранее забежать, "и на то он Лопухин ничего не объявил, только плечами пожался.

Он же говорил, что маркиз де Ботта принцу Иоанну верный слуга и доброжелатель". Лесток, выслушав в частной беседе показания Бергера и Фалькенберга, повез их с собою во дворец, где они в присутствии императрицы повторили свой донос, и Елизавета дала Лестоку разрешение начать аресты и розыск над обвиняемыми.

Впрочем, он был несколько отсрочен, так как приготовления к выполнению поручения императрицы, руководимые Лестоком, приняли грандиозный характер.

С 21-го июня по городу заходили военные отряды, улицы опустели, и столица притихла, несмотря на то, что императрица, вопреки обыкновению, не поехала в Петергоф, а осталась в Петербурге.

Мало кто знал и догадывался, что скрывается за этими грозными приготовлениями. 21-го июня 1743 г. императрица за собственноручной подписью дала указ генералу Ушакову, князю Трубецкому и Лестоку допросить Бергера и Фалькенберга, дать им подписать запись их показаний "и по тому исследовать, и, несмотря на персону, в комиссию свою забирать и следовать, и что по следствию явится, доносить нам; а для произведения того дела указали мы с вами быть от Кабинета нашего статскому советнику Демидову". Состав комиссии образовался из начальника Тайной канцелярии, генерал-прокурора Сената, советника Кабинета Ее Величества и "конфидента" — Лестока, попавшего в состав этого чрезвычайного суда вовсе не в силу служебного своего положения — лейб-медика и главного директора Медицинской канцелярии, а только по личному желанию императрицы и по интригам тех, кто через его посредство надеялся свалить Бестужева.

В состав этой комиссии должен был попасть и барон Черкасов, но он верно определил фальшь и деланность всего предприятия и сумел уклониться от участия в суде над вымышленными заговорщиками.

Душой и руководителем дела для пострадавших от него остались Лесток и Трубецкой.

Ушаков занимал в нем место, так сказать, по обязанности службы в качестве начальника Тайной канцелярии, а Демидов был посредником для постоянного осведомления государыни о ходе процесса.

Только 25 июля в 4 часа утра Лесток нашел возможным представить указ императрицы в Тайной канцелярии, и в пятом часу утра в Лопухинский дом явились Ушаков с Трубецким в сопровождении гвардии Преображенского полка капитана Протасова.

Иван Лопухин был арестован и увезен в Тайную канцелярию, Наталья Лопухина оставлена дома за караулом.

Их письма и вещи были опечатаны.

Тотчас же по городу разнеслись слухи о происшествии и объяснили причину передвижения военных отрядов и все грозные приготовления предшествующих дней. Начало дела никого не успокоило.

Все знали, что правительство, напуганное предшествовавшими заговорами Ивашкина и Гурчанинова, проявит крайнюю ретивость в исследовании третьего, чтобы навсегда отбить охоту у злоумышленников.

Боялись, что повторятся Бироновские дни: по улицам в сопровождении конвойных зашагают "языки" и по их указаниям будут хватать встречных знакомых узника.

Но эти предположения шли мимо истинных целей заговорщиков Лопухинского дела. Они направляли свои усилия к уловлению Бестужевых и в этом намерении вставили в текст указа слова: "несмотря на персону, в комиссию свою забирать и следовать"; персоны были — вице-канцлер Бестужев и брат его обер-гофмаршал.

Поэтому и все судопроизводство направилось к отысканию связи между заранее признанными виновными Лопухиными и Бестужевыми.

Искали лиц, которые могли бы оговорить Бестужевых и дать возможность схватить хотя бы одного из них. Ивана Лопухина по привозе в Тайную канцелярию немедленно подвергли допросу.

Его допрашивали о намерении низвергнуть с престола императрицу Елизавету и возвести на него принца Иоанна, о сведениях его, Лопухина, насчет караула при Брауншвейгской фамилии.

Отвечал он, как и было на самом деле, что никаких враждебных Елизавете намерений не имел и ничего не затевал, о гарнизоне же ничего не знает. Относительно злословия против императрицы, ее министров и придворных сознался.

Рассказал, что к отцу его ездят князь Иван Путятин и Михайло Аргамаков, но не для каких-либо замыслов, а для забавы, в остальных же обвинениях заперся и лишь на вопрос, отчего он не доносил на преступные разговоры с ним Бергера и Фалькенберга, ответил "на оное никакого оправдания приносить не имею и в том винюсь"; сознался и в нарушении данной им императрице присяге.

После допроса Лопухину дали очную ставку с доносчиками, и ему пришлось целиком подтвердить их показание.

Почва для пыток была расчищена: судьи имели основание подозревать со стороны обвиняемого скрытность и желание обмануть их. 26-го июля доносчиков отпустили, взяв с них подписку под угрозой смертной казни не разглашать о деле, и в тот же день посланы указы в Москву камергеру А. И. Шувалову и А. Б. Бутурлину с приказом арестовать С. Лопухина со всеми его письмами и бумагами и прислать в Петербург, также поступить с кн. И. Путятиным и М. Аргамаковым.

Ивана Лопухина привели для второго допроса и, напугав всякого рода окриками и угрозами, получили от него важные по сути дела показания.

К его матери в Москве приезжал маркиз де Ботта и говорит, что не прежде будет спокоен, пока не поможет принцессе (Анне Леопольдовне), и что прусский король будет также помогать, о чем он (Ботта) будет стараться.

Эти слова сообщила Лопухину его мать, когда у нее была Анна Гавриловна Бестужева, которая при этом заметила: "где это де Ботте сделать?" Подумав же, прибавила: "а может статься". Легко себе представить, как оживились и обрадовались следователи, услышав фамилию Бестужевой и ее слова, дававшие основание привлечь ее к делу; когда же на вопрос Иван Лопухин сказал, что к Наталье Федоровне ездят в гости не только Анна Гавриловна, но и Михаил Петрович, они считали свою задачу выполненной: Бестужевы попались, Лесток со свойственной ему живостью уже вообразил себе их казнь и рассказывал друзьям о колесовании Алексея Петровича и эшафоте для обезглавления Михаила Петровича, при крайнем снисхождении императрицы, он все же считал Сибирь слишком легким наказанием для таких злодеев.

С целью поскорее нанести этот удар, тотчас же после признаний Ивана Лопухина, следователи отправились на дом к арестованной Наталье Федоровне и стали ее допрашивать.

Она созналась, что к ней езживал Ботта и говаривал с нею об участи Брауншвейгской фамилии и намерении ей помочь, на что она, Лопухина, из сожаления к принцессе, желая ей свободы и пропуска на родину, умоляла де Ботту "не заваривать каши и не делать в России беспокойств", а просила, чтобы он и его сторонники "старались бы только принцессу освободить и отпустить ее к деверю". С такой точкой зрения Ботта не соглашался и твердил, что будет стремиться, чтобы принцессе быть по-прежнему на Российском престоле.

По-видимому, лавры Шетарди не давали ему покоя. Лопухина его не поддерживала, но по поводу его слов беседовала с Анной Бестужевой, без какого-либо умысла или намерения действовать, а только для разговора.

Да и вообще Лопухина отрицала существование какой-либо русской партии или даже кружка, поставившего себе целью противоправительственную деятельность.

Она старалась все свалить на Ботту. Насчет же причин ее расположения к принцессе и недовольства императрицей, Лопухина сослалась на милости первой и на обиды со стороны второй: отнятие деревни, отставку мужа и понижение по службе сына — он больше не камер-юнкер. Что касается мужа, то он ни в каком разговоре не участвовал и вообще чужд всего дела. Экстракты из допросов Ивана и Натальи Лопухиных были отвезены Демидовым императрице, и она приказала графиню Анну Бестужеву арестовать и допрашивать, а мужу ее графу Михайле Бестужеву объявить ее Императорского Величества указ, чтобы он со двора до указа не выезжал, а письма их запечатать.

Бестужева с дочерью были заключены в бывшем дворце Елизаветы близ Марсова поля, а сам Бестужев должен был оставаться в своем приморском дворе безотлучно.

Дочь Бестужевой Настасья Ягужинская подтвердила разговор Лопухиных о правительнице в смысле благожелательств и неодобрения существующего правительства.

Показания самой Бестужевой были осторожны и неопределенны.

Она сознавалась в разговоре с Н. Лопухиной, но отклонила какую бы то ни было причастность к делу М. П. Бестужева.

Следователи относились к ней предупредительно и говорили Вы — она была родственницей очень сильных людей. Вечером того же богатого допросами 26-го июля последовал указ: "Ивана Лопухина, мать его Наталью и графиню Анну Бестужеву отослать под караул в крепость". Смысл указа был очень грозен.

При упоминании о крепости бледнели очень храбрые из арестованных, об ужасах ее ходили самые фантастические легенды, и мало кто из попавших туда возвращался в среду живых людей. Путь из нее обычно шел к месту казни на площади или же в такие места Сибири, куда ворон костей не заносил. 27-го следователи допрашивали в крепости Анну Бестужеву о ее разговорах с Лопухиной и о замыслах Ботты, но она не испугалась застенка и, несмотря на увещания, ничего сверх ранее ею показанного не прибавила.

От Ботты ничего не слыхала, с Натальею Лопухиной и ни с кем о таких делах разговоров у нее не бывало и, ничего о них она не знает. Зато Лопухина стала разговорчивее.

Оказалось, что Ботта и при муже ее поговаривал о принцессе, повел себя очень скрытно и на их выспрашивания отвечал: "чтобы я еще вам русским об этом сказал", а более настойчивую Наталью Федоровну даже выбранил.

Об этих разговорах она беседовала и с Бестужевой.

Когда следователи дошли до Ивана Лопухина, то его для вящего устрашения привели к дыбе, и он там начисто подтвердил все, о чем доносил Бергер и Фалькенберг, вплоть до усердного желания быть принцессе Анне и ее сыну на престоле и титулования Иоанна императором.

Но так как он решительно не мог указать, когда и с кем хотел выполнить свое злое намерение, то ему предложили немедленно его раскрыть под угрозой жестокой пытки. Напрасно уверял Лопухин, что больше раскрывать ему нечего, напрасно указывал на лиц, имевших неосторожность в разговорах с ним сочувствовать его обиде за понижение, Лилиенфельдов, Зыбина, Мошкова, Камынина, Ржевского; его раздели и подвели к орудиям пытки, и он в страхе повторил свои показания, приплетая новые подробности: поносительные слова об императрице слышал от родителей; от матери слышал о принцессе Анне, о замыслах Ботты, она же много и часто говорила о том и с Бестужевой;

Ботту они хвалили, называли умным... он обещал не жалеть денег, чтобы освободить министров Анны Леопольдовны Остермана, Левенвольде и Головкина;

Бестужева говаривала Лопухиной: "Ох, Натальюшка, Ботта и страшен, а иногда и увеселит". 28-го июля дана была очная ставка Наталье Лопухиной с сыном и Бестужевой. 29-го последовал указ о розыске над Иваном Лопухиным: добавочные допросы и очные ставки с лицами, оговоренными Лопухиными, вроде Зыбина, Лилиенфельдов и многих других, были подготовкой к пытке. В ожидании ее разбирались письма, отобранные разновременно у подсудимых.

Найдено было среди них четыре, признанных за подозрительные.

Два из бумаг Бестужевой, два — от Колычева Камынину, родственнику А. П. Бестужева.

По рассмотрении их и допросе оказалось, что к Бестужевой писал М. П. Бестужев и касались письма ходатайств за брата ее — А. Головкина и о деревнях его. Колычев жаловался Камынину на тоску и скуку гарнизонной службы. 7 августа Трубецкому и Лестоку повелено было отобрать портреты императрицы у Лопухиной и Бестужевой, а алмазные вещи их опечатать. 8 августа допросили привезенного из Москвы Путятина.

Его показания подтвердили донос Бергера. 10 августа почтмейстеру Ашу приказали задерживать и отсылать в комиссию письма на имя гр. М. Бестужева, его жены, Настасьи Ягужинской, Степана, Наталии и Ивана Лопухиных, камергеров Петра и Якова Балк, а также адресованные Лилиенфельду и князю Гагарину с их женами, гвардии офицерам: Ивану Мошкову, подпоручику Нилу Акинфиеву, адъютанту Степану Колычеву, князю Ивану Путятину, Михаилу Аргамакову, вице-ротмистру Лилиенфельду, обер-штер-кригскомиссару Александру Зыбину и дворянину Николаю Ржевскому. 10 августа следователи обнаружили, что Иван Лопухин у присяги при вступлении на престол Елизаветы не присутствовал, думая, как он заявил, "что присяга одна и была уже им принесена по вступлении на службу". 11-го августа приступили к истязаниям, подняли Ивана Лопухина на дыбу и дали 9 ударов кнута. По указу императрицы его спрашивали, что умышлял он против государыни и наследника, кто были его "согласники" в поношении императрицы и "кто был с ним в намерении к измене". Нового ничего не узнали: Лопухин и так сказал все что мог. После пытки дали очную ставку с матерью. 14-го августа допрашивали Степана Лопухина, не добавившего ничего нового к показаниям сына и жены; 17-го пытали его, продержали на дыбе 10 минут, Наталью Федоровну и Бестужеву подняли на виску. Лопухина продолжала выгораживать мужа и утверждала, что все ее разговоры с Боттою шли на немецком языке, которого он не понимал. 18-го августа комиссия представила императрице доклад о ходе дела. Наталья Лопухина оговорила в сочувствии ей кн. К. Черкасскую, гр. П. Салтыкову и М. Наумову.

Степан Лопухин показал о непристойных словах своих насчет рождения Елизаветы и положения ее в год избрания на престол Анны Иоанновны.

Затем комиссия спрашивала решений императрицы, вносить ли в генеральный экстракт к рассмотрению и решению дела показания и поступки Настасьи Ягужинской, Бергера, Фалькенберга, кн. Сергея Гагарина с женою и адъютанта Камынина.

На кн. Гагарина показала Софья Лилиенфельд.

При них Ботта говорил с сожалением о принцессе, что она всегда неосторожно жила, слушалась фрейлины Юлии (Менгден) и через то пpaвлениe свое потеряла.

Присутствующие с ним согласились: "совершенная-де правда, и сама она пропала и их погубила и в подозрение Вашему Величеству привела". Бранили придворных; об императрице говорили: "непорядочно и просто живет, всюду и непрестанно ездит и бегает". Гагарин с женой отрицали свое присутствие при подобных разговорах, и следователи не дали им очной ставки с Лилиенфельд вследствие ее болезненного состояния: она была беременна.

Против этого места доклада Елизавета собственноручно приписала: "Сие дело мне пришло в память.

Когда оная Лилиенфельтова жена показала на Гагарина и жену его, то надлежит их в крепость всех взять и очную ставкою производить, несмотря на ее болезнь.

Понеже коли они государево здоровье пренебрегали, то плутов и наипаче жалеть не для чего. Лучше чтоб и век их не слыхать, нежели еще от них плодов ждать". Затем императрица повелела оставить без следствия упоминания подсудимых о фельдмаршале Долгоруком до нового указа о гр. Салтыковой, кн. Черкасской и Наумовой.

Бергера и Фалькенберга освободить от дела, а Ягужинской вписать в экстракт, Камынина вернуть в полк по-прежнему, о кн. Гагарине с женою не вписывать.

Показания его и очная ставка с Лилиенфельд выяснили его непричастность к разговорам с Боттою и даже непонимание немецкого языка, на котором они происходили.

Очная ставка Лопухиной с Лилиенфельд подтвердили их показания.

Противоречий не было. По-видимому, императрица в глубине души понимала всю слабость и шаткость данных показаний и настаивала на пытке в надежде получить сведения более определенные и прочные, поэтому сверху на полях доклада пометила: "А что они запирались и в том верить нельзя, понеже, может быть, они в той надежде были, что только спросят, а ничего не сделают, то для того и не хотели признаться". Вечером 18-го августа последовал указ о предании суду Ивана Лопухина, его матери Наталии, отца Степана, графини Анны Бестужевой и других.

Для этого составлено было особое собрание: из главнейших членов Синода, всех сенаторов с генерал-прокурором во главе и с добавлением генерал-фельдмаршала принца Гессен-Гомбургского, д. т. с. Лестока и гофмаршала Шепелева; из девяти персон в ранге генерал-лейтенантов, девятнадцати — генерал-майорского и четырех ранга гвардии майоров.

Это многолюдное судилище собралось 19-го августа в восьмом часу утра в здании Сената, в девятом началось слушание экстракта и после обсуждения его в четыре часа дня заключили сентенцию: согласно ей, все причастные и внесенные в экстракт лица, как сознавшиеся в преступлении против государевой персоны и прочих касающихся к бунту и измене делах, приговорены к смертной казни: Степан, Иван и Наталья Лопухины и Анна Бестужева к урезанию языка и колесованию, Мошков и кн. Путятин к четвертованию, Зыбин и София Лилиенфельд к обезглавлению — последние четыре за дружбу с Лопухиными, сочувствие их речам и недоношение их замыслов правительству. 29-го августа последовала высочайшая резолюция на сентенцию особого собрания для суда над Лопухиными и их сообщниками.

Императрица решила смягчить его приговор.

Она признала достаточными следующие наказания: Степана, Ивана и Наталью Лопухиных и Анну Бестужеву высечь кнутом и, урезав язык, послать в ссылку.

Ив. Мошкова и кн. И. Путятина высечь кнутом же, а А. Зыбина плетьми и послать их в ссылку же; С. Лилиенфельд до родов наказания не чинить, а объявить, что ее высекут плетьми и сошлют.

Имения преступников конфисковать.

Остальные преступники наказаны по сентенции суда, только Ржевский записан в матросы, а Н. Ягужинская оставлена под домашним арестом. 29-го же числа Сенат подписал манифест о винах и наказаниях преступников и дал указ полицмейстерской канцелярии оповестить население столицы о том, что 31 августа на Васильевском Острове, перед зданиями коллегий, в десятом часу утра будет чинена экзекуция над некоторыми персонами за важные их вины. Для этой цели на Коллежской площади выстроили эшафот; в 11 часов дня, назначенного для экзекуции, при многочисленном стечении народа началась казнь. Первым был подвергнут варварскому наказанию Степан Лопухин, затем Наталья Федоровна, Иван Лопухин, Анна Бестужева и т. д. Наталья Лопухина пробовала сопротивляться палачам, но этим лишь усугубила их жестокость.

Ее избили до полусмерти и вырезали у нее большую часть языка. Манифест о решении Лопухинского дела был отпечатан в большом количестве экземпляров и разослан Сенатом и Синодом по всем населенным областям и весям России.

После казни подвергшиеся ей увезены были в деревню за десять верст от Петербурга и оставлены там для прощания с родными.

Первого сентября наказанные преступники были уже в пути к месту их ссылки.

В виде особого милосердия им разрешили взять с собою несколько перемен одежды, белья, обуви и даже сослали вместе с ними четверо слуг; на содержание каждого из них выдавалось по 1 рублю в день, а для слуг — по 10 копеек.

Ссыльные отправлялись в Селенгинск под наблюдение тамошнего коменданта бригадира Якоби: он должен был получать распоряжения от Сената и рапортовать ему обо всем. Лопухинское дело, возникшее при участии иноземного вмешательства, привлекло к себе внимание европейских дворов, как при начале его, так и по разрешении. 31-го июля французский уполномоченный в делах д''Аллион доносил своему правительству, что наконец-то он испытывает удовлетворение в затеянном деле, так как ему удалось погубить или, по меньшей мере, свалить Бестужевых.

Он уверял, что через посредство Брюммера и Лестока он довел до сведения императрицы письмо Валори из Берлина насчет Ботты. Елизавета собралась уже послать при помощи своих любимцев особо уполномоченное лицо в Берлин для разведывания разглашений Ботты, как Лесток открыл Лопухинские замыслы.

Француз без обиняков аттестует их своему правительству, как вполне подготовленный заговор против императрицы и великого князя наследника в пользу принца Ивана. Следствию намерены были придать такой характер, будто бы этот замысел исходил от двора Марии-Терезии с ведома и попущения Бестужевых.

Действиями и словами Лестока и Трубецкого руководил якобы Брюммер.

Он намеревался побудить Елизавету потребовать от королевы венгерской полного удовлетворения за поступки ее министра, а от прусского короля — дружеской услуги в виде немедленного удаления Ботты от его двора. Если ликовали французы, то тем больше имел оснований быть вне себя от восторга Фридрих II. Положение его дел было таково, что ему нужно было иметь гарантию в доброжелательном настроении России.

Он готов был подкупить Бестужевых, уплатив им сумму, превышающую всякую из предложенных им державами-соперницами, готов был на все, чтобы погубить их, если они станут против его планов, и вдруг в начале августа 1743 г. он получает письмо Лестока, в котором тот уведомляет его от имени императрицы о деле Лопухиных и Ботты. О возникновении его Мардефельд известил своего короля еще 25 июля. Эти новости и значение, которое придал им Фридрих II, побудили его немедленно написать Мардефельду несколько писем с наставлениями, как воспользоваться Лопухинским делом для вящего торжества Пруссии.

Фридрих трактовал его, как революцию, т. е. полную перемену политического курса и смену министров.

Для полнейшего же торжества своего дела он посылал своим доброжелателям в России новые уверения в благорасположении, а самой императрице изъяснения в дружбе, ненависти к Ботте и его друзьям и выражения презрения к их россказням и предприятиям.

Для доказательства же своего внимания к интересам Елизаветы он препроводил ей ряд советов, как оградить свой престол от покушений в пользу Брауншвейгской фамилии.

Но Фридриху вскоре пришлось разочароваться.

Ему не только не удалось повредить при помощи Лопухинского дела интересам Австрии и Англии при русском дворе, но еще пришлось выгораживаться от соучастия в замыслах Ботты: в показаниях Ивана Лопухина и Натальи Лопухиной не раз повторяется фраза о том, что Ботта обещал помочь принцу Иоанну при содействии войска прусского короля, и вообще Ботта выражался, по словам подследственных, так, как будто имел от прусского короля какие-то полномочия.

Насчет же Австрии и королевы — умалчивал.

В этом смысле их показания понимали и Лесток, и Трубецкой, хотя первому из них, пенсионеру Фридриха, очень бы не хотелось этого слышать.

Только после многих усилий, немедленного удаления из Берлина Ботты, путем хлопотливой и долгой переписки с Петербургом удалось Фридриху изгладить неприятное впечатление, оставленное этим обстоятельством дела Лопухиных.

Еще труднее было уладить осложнения между русскими и двором Марии-Терезии венгерской.

Ботта, по словам д''Аллиона, увяз в этом деле по шею. По настояниям Лестока между дворами началась неприятная деловая переписка.

Елизавета обвиняла Ботту в покушении на государственное преступление.

Мария-Терезия всячески выгораживала своего министра.

В Вену был послан особый экстракт с изложением обвинений австро-венгерского посланника, но королева находила, что не может осудить такую важную и знатную персону, как маркиз Ботта, не считаясь с законами своей страны, на основании обвинений только одной стороны, и желала выслушать его оправдания.

Елизавета обиделась не на шутку и заявила, что в этом споре с одной стороны — венгерский посланник, с другой — Императрица Всероссийская: "Мы и маркиз де Ботта — кажется, партия не равна"; но дело осложнялось, затягивалось и не известно, чем бы окончилось, если бы не все общеизвестные тяжелые политические обстоятельства, которые делали для Марии-Терезии необходимым самый тесный союз с Россией.

Во имя его приходилось идти на все уступки.

Ботта был признан виновным и заключен в крепость Грец. Императрице Елизавете было предоставлено назначить срок его заключения. 17-го августа 1744 г., по распоряжению ее, А. П. Бестужев заявил послу Марии-Терезии, что государыня "все это дело предает забвению". Ботта был освобожден.

Много лет спустя, при встрече с гр. С. Р. Воронцовым, вспоминая о своем заключении, Ботта не находил его безвинным и не упрекал уже покойную Елизавету.

По всей вероятности, он сознал, что его преступная берлинская болтовня была причиной гибели многих людей, и их страдания мучили его совесть.

Враги Бестужева могли, правда, первое время уверять самих себя и друг друга, что достигли блестящей победы, но очень скоро убедились в ее призрачности.

Им удалось добиться ареста Михаила Петровича Бестужева, они внушили императрице временное недоверие к вице-канцлеру, но когда вскрылась вся ничтожность вины Лопухиных, полная непричастность Бестужевых к их, якобы преступным замыслам, клеветникам пришлось замолчать.

Зато наученный этим вице-канцлер насторожился больше прежнего и стал еще внимательнее накапливать материалы для будущего, уже окончательно губительного нападения на своих врагов.

В числе их значится и "перлюстрация по делу Ботты", которою он позднее наглядно показал императрице, до какой силы и наглости доходило иностранное вмешательство в русские внутренние дела. 1-го сентября наказанные и измученные участники Лопухинского дела уже были в пути к месту заключения.

Наталью Федоровну с мужем везли в Селенгинск.

Их сопровождал грубый и пьяный офицер, производивший по пути массу бесчинств, драк и т. п. безобразий, за которые его в пути же сменили и отвезли для суда в Петербург.

Томительно долго тянулся путь до Селенгинска.

Осенняя распутица делала дороги почти непроезжими.

Суровая инструкция мешала возможности как бы то ни было облегчить тягость пути. Только к январю 1744 г. прибыли сосланные к месту своего постоянного заключения и были "поселены на особливой определенной квартире под неослабным караулом". Начальником его назначили прапорщика Якутского полка Алексея Ангусаева, по-видимому доброго и честного человека.

Впрочем, вряд ли у него и было много причин для проявления злобы против заключенных.

Тяжелая обстановка следствия, суда, наказания и ссылки для пожилых и утомленных жизнью Лопухиных была очень тяжела и сломила их. Ежемесячные рапорты Ангусаева с 13-го января 1744 и по 1750 гг. слово в слово тожественны: арестанты со служителями состоят в добром здравии... 1-го мая 1748 г. он прибавил: "токмо из помянутых арестантов Степан Лопухин сего года марта 1-го числа и по нижеписанное число (1-ое мая) одержим болезнию ножною". 6-го июля 1748 г. Лопухин от этой болезни умер, а Наталья Федоровна со слугами осталась под тем же караулом.

В 1750 г. скончался Ангусаев.

Его сменил безграмотный и грубый С. Черепанов, вскоре смещенный "за болезнью и несостоянием". Это "несостояние" выразилось в пьянстве, буйстве, "шумстве" и еще каких-то проступках, повлекших за собою следствие и суд над Черепановым. 4-го марта 1753 г. Наталья Федоровна заявила желание отдать одного из своих крепостных за непослушание в солдаты, но Сенат, до которого довели о ее желании, ей в этом отказал, а приговорил бить слугу батогами.

Впрочем, ко времени прибытия сенатского указа, Лопухина уже простила слугу и оставила его при себе без наказания.

В июле 1755 г. начальником караула назначили сержанта Расхвалова. 12-го сентября 1756 г. Наталья Федоровна заявила ему о своем намерении перейти в православие.

Трудно судить, что побудило ее к этому, но весьма вероятно, что ею руководила жажда религиозного утешения.

В Селенгинске она была лишена возможности посещать протестантскую церковь и встречаться с пастором за отсутствием того и другого.

Переход в православие вводил ее в число прихожан Селенгинска.

Сержант Расхвалов послал ее ходатайство бригадиру Якоби, а тот отправил его в Сенат. 17-го декабря 1756 г. императрица лично в Сенате выслушала доношение Якоби и, разрешив Лопухиной принять православие, приказала сообщить Синоду для надлежащего распоряжения.

Сенат предлагал Синоду, "когда кто из духовных персон к тому назначен и определен будет, то оному бригадиру и Селенгинскому коменданту Якобию приказать допустить, токмо притом с крайним смотрением и наблюдением, дабы от нее никаких посторонних речей употребляемо, также иногда каких писем сообщено не было". Указ этот дошел до Якоби только 2-го июля 1757 г. 21-го июля в полковой церкви Якутского полка произошло само крещение.

Таинство совершал полковой священник Яков Федоров; из посторонних никто не был допущен.

Присутствовали поручик Власов, находящийся при исполнении у Якоби секретных дел, и караульный при Лопухиной, сержант Свирский.

Единовременно с Натальею Федоровой приняла православие ее служанка.

При крещении Лопухиной оставлено ее прежнее имя — Наталия.

Указом 20 января 1761 г. Петр III предписал Наталью Лопухину из ссылки возвратить и жить ей в деревнях.

Еще более милостиво отнеслась к ней императрица Екатерина II. Указом 22 июля 1762 г. она возвратила ей Гуслицкую волость Московского уезда, принадлежавшую до конфискации Степану Лопухину, и разрешила ей жить в городе Москве.

Изнуренная долгой ссылкой, лишениями и тяжестью обратного из Сибири пути Лопухина прожила здесь недолго и умерла 11 марта 1763 г. Она погребена в Москве, в Спасо-Андрониковом монастыре.

Сведения о Лопухиных: Наталье, Степане и Иване. Государственный Архив. СПб. Следствие, суд и ссылка в Сибирь обвиняемых в оскорблении Величества Степана, Ивана и Натальи Лопухиных и т. д., ч. I, II, III. О конфискации и заведовании их имуществом.

Дело о содержании под стражею в Селенгинске Степана и Натальи Лопухиных, о смерти первого из них и по принятии православия второю.

Допросы и ответы С. Лопухина в 1741 г. и другие бумаги, касающиеся Лопухиных. — "Наталья Федоровна Лопухина. 1699—1763 гг." Исторический очерк. Не подписан (М. Семевского) ("Русская Старина", 1874 г., т. XI и 1875, т. ХІІ). — Лобанов-Ростовский, "Участники в деле Лопухиной" ("Русская Старина", 1875, том XII). — М. Семевский, "Н. Ф. Лопухина. 1699—1763" ("Русский Вестник", 1860 г., кн. 17) — Архив Воронцова.

По указателю.

Архив Воронцова, кн. II. Перлюстрация писем о заговоре М. Ботты. — Сборники Императорского Русского Исторического Общества.

По указателям.

Тома ХСІХ, СV. — Politische Correspondenz Friedrich des Grossen. Tm. II—III. — Соловьев С., "История России", кн. IV и V. — Карабанов, "Статс-дамы и фрейлины русского двора ХVIII ст." ("Русская Старина", 1870 г.). — Баранов, "Опись Сенатского архива". — Полное собрание законов.

В. Фурсенко. {Половцов} Лопухина, Наталья Федоровна статс-дама, урожд. Валк, участвовала в заговоре против имп. Елизаветы, р. 11 ноября 1699 г., † 11 марта 1763 г. {Половцов}