Ландер Карл Иванович

Ландер К. И. (1883—1937; автобиография). — Род. я в трудовой крестьянской семье, и раннее детство мое протекало в деревне у деда: мать служила где-то в имении, зарабатывая на жизнь себе и мне. Дед с материнской стороны был каменьщиком по профессии, жил в небольшом, но очень опрятном домике и имел крошечный участок земли в 1/2 дес. Все хозяйство состояло из лошади, коровы, 2 свиней и проч. мелочи.

Бабушка — славная добрая старушка — очень баловала меня, несмотря на то что я имел по тогдашним условиям несчастье принадлежать к категории заклейменных презрением незаконнорожденных.

Впоследствии я редко, даже в так называемых интеллигентных образцовых семьях, встречал столь чуткое, хорошее отношение к ребенку, как у этих простых, бедных крестьян.

Рос я на свободе, предоставленный сам себе. Это рано развило во мне самостоятельность, любовь к природе, к крестьянской трудовой жизни. Уже 6-ти лет я пас корову и свиней, и не было для меня большего счастья, как когда на меня возлагалось какое-нибудь серьезное поручение по хозяйству.

Я очень рано научился читать (научила бабушка, оба старика были вполне грамотные) и читал взасос все, что ни попадалось мне в деревне.

Впоследствии, когда я уже переехал в город, я каждое лето все каникулы проводил в деревне.

Мои лучшие детские воспоминания связаны именно с деревней, и я всегда любил ее немного романтической, восторженной любовью.

Когда мать вышла замуж и взяла меня к себе — это стоило ей большого труда, я ни за что не хотел расстаться с деревней, со своими старичками.

Немедленно по приезде я начал учиться, поступил в одну из лучших в Либаве так называемых элементарных школ. Дома меня заставляли помогать в домашней работе, а лет 12-ти я уже зарабатывал, помогал семье. Я выгружал в гавани кирпичи, зарабатывая до 50 коп. в день. Затем я работал при городских купальнях.

А когда лето удавалось проводить у деда в деревне, я буквально запоем набрасывался на сельские работы.

Занимался я также столярным делом, и моей мечтой было хорошо изучить какое-нибудь "тонкое" ремесло и стать хорошим мастером.

Но у моих родителей были другие виды на мое будущее.

Обычно все простые трудовые люди готовят своих детей к более "легкой" жизни, к канцелярской или иной письменной работе, считая почему-то ее более почетной и легкой и прибыльной.

Так смотрели и мои родители, надеясь, что из меня выйдет бухгалтер, чиновник или в крайнем случае учитель городского училища.

Я рос в обстановке обычной трудовой семьи, где постоянно царила плохо замаскированная бедность, где вся семья из 5 человек ютилась в квартире из одной комнаты с кухней и где вся жизнь проходила в постоянных ухищрениях, как прожить на получаемые отцом 20—25 рублей в месяц. Но, несмотря на постоянные лишения и нужду, у нас наблюдалась исключительная чистота и порядок.

Дети с самых ранних лет приучались к этому. Домашнее трудовое воспитание было суровым и внимательным.

Мы, дети, никогда не чувствовали себя брошенными, предоставленными себе. Внимательный глаз родителей никогда не упускал нас из виду. Начальная школа дала мне первоначальную грамотность и пробудила впервые зачатки товарищества; состав учащихся был однороден — все больше дети рабочих, ремесленников, мелких служащих, по преимуществу латыши и немцы. Программа этой школы была довольно широкая.

По окончании начальной школы я поступил в городское училище, а затем стал готовиться к экзамену по полному курсу реального училища.

Решающим для меня годом еще в ранней юности был 1899 год. Мне было тогда 15 лет. Было это 1 мая, чудный теплый день. Я шел в училище.

На Пивоварной улице против пивоваренного завода я наткнулся на большую толпу людей. Подойдя ближе, я увидел, что то были исключительно рабочие проволочного, пробочного и др. заводов.

В толпе я увидел несколько своих знакомых рабочих и работниц, живших в одном доме с нами. Они объяснили мне, что к ним рано утром на завод пришли рабочие проволочного завода и сняли с работ, что работа прекратилась на всех заводах города, а они идут снимать еще работающих в крупных мастерских и грузчиков.

Они предъявили администрации завода требования, чтобы увеличили расценки и сократили рабочий день, и не приступят к работам, пока их требования не будут удовлетворены.

Тем временем мы подошли к гавани.

Толпа намеревалась перейти мост, чтобы попасть в Старую Либаву — торговую и административную часть города, но против моста выстроились цепью в два ряда солдаты и не пропускали никого.

Толпа спокойно повернула назад и направилась к городскому парку, где рассеялась на небольшие группы.

Я весь день проходил с манифестантами, буквально охваченный своего рода лихорадкой, я жадно ловил в разговорах каждое слово, прислушивался напряженно ко всему, что делалось вокруг.

Поздно ночью вернулся я домой, весь охваченный новыми впечатлениями.

Дома только и было разговоров, что о разыгравшейся забастовке.

Мои родители тоже очень заинтересовались ею и в общем относились к ней вполне сочувственно.

Все видели в этой забастовке исключительно экономическую борьбу рабочих, борьбу за лучший кусок хлеба, но в тоже время многих смущало вмешательство войск. Ведь рабочие вели себя спокойно и тихо, зачем полиция и войска? А меня это-то заинтересовало больше всего. Я видел и чувствовал в этом выступлении рабочих не одно лишь требование о хлебе. В этом грозном и стройном выступлении нескольких тысяч человек, в этом шествии чувствовалась какая-то новая небывалая сила, которая притягивала к себе, влекла, возбуждала.

С того дня я с фанатизмом подростка, увлеченного новым, небывалым явлением, стал интересоваться только виденным и слышанным мною первого мая. Я стал искать людей и книжек, которые могли бы мне объяснить все это. Мир рабочих я знал хорошо по их повседневной будничной жизни (родственные связи, близкие знакомые и т. п.). И вдруг он предстал предо мною в совершенно новом свете, с новой, неожиданной стороны, как носитель и обладатель какой-то великой тайны и силы. Но возможностей узнать и разобраться во всем этом мне долго не представлялось.

Организация тогда еще была слаба и молода, еще не было массовой рабочей организации.

Наконец я познакомился с уволенным за активное участие в забастовке и агитацию рабочим металлургического завода.

Мы близко сошлись, и я проводил целые ночи в беседах с ним; он дал мне первые, хотя и очень скудные понятия о рабочем движении.

От него я узнал приблизительно, что такое социалисты, чего они добиваются, за что их преследует правительство.

Узнал также некоторые подробности только что закончившейся стачки.

У него, кроме того, нашлась в рукописи на латышском языке брошюра "Эрфуртская программа" — первая прочтенная мною нелегальная книга. Но и то, что я узнал, давало новый толчок моей мысли. Это была первая на заре моей жизни переоценка ценностей, и пожалуй, самая радикальная из них. Пришлось пересмотреть и отбросить всю сложившуюся несложную программу жизни. Родилось сознание, что, для того чтобы все это понять, необходимо учиться, учиться много и усердно.

Явилось желание поступить в университет во чтобы то ни стало, чтобы стать настоящим знающим революционером.

Таково тогда было общее мнение молодежи, и оно находит себе объяснение в настроении передового студенчества этой классической эпохи студенческих беспорядков.

В провинции звание студента было синонимом революционера-бунтаря, такой репутацией пользовалось студенчество даже в рабочих массах, и в частности латышское студенчество, на 9/10 вышедшее из трудовых масс населения.

Разумеется, что это представление отнюдь не относилось к немецкому студенчеству Латвии — сыновьям баронов и богатых бюргеров, типичных реакционеров, забулдыг, бреттеров и корпорантов.

Но для того чтобы учиться, нужны были в первую очередь деньги.

Необходимо было пожертвовать несколькими годами ученья, чтобы подработать необходимые средства.

Много профессий испробовал я за это время, пока наконец остановился на выборе — по мнению родителей, на самом неудачном — места народного учителя в одной из ближайших волостей.

Проработал я почти два года и ушел, разругавшись с инспектором и пастором.

Решившись на отсрочку моих занятий, я постарался наверстать потерянное время усердным и серьезным чтением.

Благодаря случайному знакомству с двумя-тремя радикальными учителями, я сумел подобрать необходимые книги для серьезных чтений.

Кроме неизбежных и модных в то время Юнга, Гексли, Дрэпера, Липперта, Мензиса и т. д., я тогда познакомился с нашими общественниками — Белинским, Добролюбовым, Чернышевским, Писаревым, Михайловским.

В смысле углубления и расширения знаний эти два года протекли для меня крайне успешно.

В это время я познакомился с И. М. Трегубовым, проживавшим в ссылке в уездном городишке Гробине, в 10 верстах от моей школы. Это был человек исключительной кристальной честности и искренности, настоящий аскет по укладу своей жизни, привычкам и т. д. Серьезный, вдумчивый, он был фанатически предан своей идее. Его обыкновенно называют толстовцем, но он не был прямым последователем учения Толстого, хотя прекрасно знал его и находился под влиянием некоторых его взглядов.

И. М. был социалистом-утопистом, христианским социалистом в лучшем смысле этого слова, единственным в своем роде. Ему бы жить в эпоху крестьянских войн эпохи реформации.

Но для России XX века он был своего рода анахронизмом.

Правда, свое миросозерцание он почерпал в крестьянской среде, у сектантов (главным образом духоборов), не знавших другой книги, кроме евангелия, других учений и истин, кроме христианских.

Наблюдая эту отсталую самобытную крестьянскую Русь, он пришел к выводу, что ее можно расшевелить и повести к социализму, опираясь на христианство, толкуя его как революционное миропонимание.

Он отвергал и смертельно ненавидел церковь и попов, извлекал из евангелия нужные и полезные для агитации места и считал избранный им путь самым правильным и кратчайшим для завоевания крестьян. "Рабочих у нас всего сотни тысяч, — говорил И. M., — a крестьян сотня миллионов; крестьяне и решат судьбу русской революции.

А учение Христа для них священно, они верят в него, ищут в нем спасения и истины, и надо помочь им найти ее. У нас до десяти миллионов сектантов с готовым почти коммунистическим миросозерцанием, не признающих властей ни духовных, ни светских, признающих общность имущества.

Это наши естественные союзники, и мы должны уделить им серьезное внимание". Перспективы крестьянского движения и роль христианского социализма в нем сильно заинтересовали меня. Когда Трегубов, получив разрешение, выехал за границу, я решил познакомиться со всем этим поближе.

К этому времени я уже оставил место учителя и переехал в город. Здесь я 18-летним юношей стал работать в редакции местной газеты.

Поступил я в качестве корректора, а затем стал нечто вроде секретаря редакции и единственным постоянным сотрудником.

Это было своеобразное издание, выходившее ежедневно на двух языках: половина газеты печаталась на русском, другая половина, с совершенно иным содержанием, — на немецком языке. Редактор — учитель младших классов местной мужской гимназии, по природе добродушный и ленивый человек, которому эта газета осточертела и который работал больше клеем и ножницами, был рад свалить на меня всю работу, и я ушел в нее со всем пылом юности.

Говорить о направлении газеты не приходилось, но, во всяком случае, она была вполне безвредной и приличной.

Самое для меня важное было чтение массы периодических изданий и книг, которые массами присылались в редакцию.

В том числе были даже "Форвертс" и "Гамбургер Эхо", и я получил более или менее точное представление о работе немецкой с.-д. Затем наступил кризис этой эпохи моей жизни. Наступило время, когда с небывалой силой во мне проснулась жажда активной деятельности.

Связей и возможностей, кроме тех, что мне дал Трегубов, у меня еще не было. И вот однажды я бросил все и отправился посмотреть, как протекает жизнь в трудовых колониях, о которых я столько слышал, и среди духоборов, интересовавших меня еще более. Несколько месяцев длились мои скитания.

Побывал я в нескольких колониях, повидал и духоборов.

Жизнь и быт интеллигентских колоний оттолкнули меня. Осталось впечатление о сборище нескольких десятков разочаровавшихся в суетности и пустоте земной жизни интеллигентов, ушедших, спасения ради, в свой скит, где они отгородили себя от всего мира, надели вериги нелепого, бессмысленного и непосильного для них труда и с надрывом, тоской и чванливым самолюбованием влачили свое никому не нужное нудное существование.

Единственным светлым пятном на этом темном фоне был небольшой хутор под Полтавой, где тоже жили несколько таких семей и где фактической хозяйкой и работницей была И. М. Дудченко, но, казалось, она по недоразумению попала в эту среду. Правда, в этой среде я встретил несколько весьма интересных лиц — бывших чайковцев, народовольцев и т. д. Знакомство с русскими сектантами и, в частности, с духоборами разбило христианско-социалистическую теорию Трегубова.

Правда, встречались общины, где наблюдалось искание новых форм жизни, где царило нечто вроде коммунизма, но скорее исключительно производственного характера, ибо разница в имущественном положении сохранилась.

Положив в основу своей личной и общественной жизни учение Христа, они толковали его со всей присущей сектантам односторонностью и упрямством.

Все мирское, светское было беспощадно изгнано из их обихода.

Ни светских школ, ни книг не допускалось.

Всякое общение с внешним миром было прекращено и считалось греховным.

Это движение не могло стать всенародным, всекрестьянским.

Оно выродилось в замкнутую группу избранных, живущих своими групповыми интересами и нуждами.

Эта эпопея моей жизни совершенно неожиданно закончилась арестом.

Оказалось, что за мною еще в Либаве был учрежден надзор.

После моего отъезда жандармерия произвела у меня обыск, затем стала меня разыскивать.

Я отнюдь не скрывал своего местопребывания, и нашли меня скоро. Арестовали меня на юге, и в довершение всех злоключений при мне не оказалось при аресте паспорта.

Вследствие этого меня препроводили на родину общим этапным порядком.

Я пробыл в пути несколько месяцев, перебывал приблизительно в 9 различных тюрьмах и многого насмотрелся во время своего путешествия.

По прибытии в Либаву я был немедленно переведен в разряд политических.

В тюрьме я познакомился с арестованным за с.-д. пропаганду фермером Спруде, родственником известного латышского революционера Розина.

Ночи напролет мы проводили в оживленной беседе, и много нерешенных вопросов мне удалось выяснить тогда. Вскоре после прибытия меня вызвали на допрос.

Никаких конкретных обвинений мне предъявить не могли. Но тем не менее мне дали пять лет гласного надзора и этим разрушили на долгое время все мои мечты об учении, так как в столичных и университетских городах проживание было запрещено.

Так кончился мой первый период исканий.

Из тюрьмы я вышел уже с готовым решением пойти по определенному пути. И следующим шагом было уже практическое усвоение тех начал и практических знаний, которые были необходимы партийному работнику с.-д. Это уже краткая повесть о том, как я стал марксистом и с.-д. Большую роль тут сыграла "коммуна" на Березовой ул. Здесь, на окраине города, в мансардных 4-х комнатах, поселилась группа молодежи, человек 6, связанная общими идейными интересами и тесными узами дружбы.

Большинство из нас, за единичными исключениями, впоследствии стали активными работниками с.-д., многие из них играли руководящую роль в латвийской с.-д. партии уже в 1905 г. В латышской с.-д. партии не было деления на большевиков и меньшевиков, но по вопросам тактики все склонялись к большевикам; наибольшим авторитетом по партийным вопросам пользовались статьи Плеханова и Ленина.

Для меня лично этот период был периодом последнего испытания.

Я лишний раз убедился, что, для того чтобы стать сознательным марксистом, надо многому учиться и серьезно учиться.

Я сознавал, что здесь речь идет не только о практической революционной работе, а о всем миросозерцании.

И я постепенно впитывал в себя это миросозерцание, отбрасывая все остатки революционного и нигилистического романтизма, навеянного моими предыдущими исканиями.

К этому времени состоялось мое знакомство с первыми настоящими партийными профессионалами, под влиянием которых я и втянулся в партийную работу.

То был известный в крае под кличкой "Музыкант" тов. Скарре и тов. "Боб" — Лютер. Начало моей революционной работы совпало с общим подъемом и оживлением рабочего движения в 1902—03 гг. Вся наша коммуна, все мои товарищи влились в работу.

Эта эпоха моей жизни прервалась арестом в начале 1904 г. Кроме обвинения в агитации и пропаганде, поводом к моему аресту послужил большой транспорт литературы из-за границы, без моего ведома направленный по моему адресу.

На этот раз я просидел около года и был освобожден под залог и по манифесту, по поводу рождения наследника, уже к концу 1904 г. По освобождении я еще пару месяцев прожил в своем родном городе, пережил здесь памятные январские дни 1905 г. и начало революционного движения в Латвии (церковные манифестации, стачки, начало террора).

После освобождения меня принудили покинуть Либаву, и я направился в Москву, где с головой ушел в революционную работу, проработав здесь до 1907 г. Немедленно по приезде я вошел в организацию с.-д. большевиков и стал работать в тогдашнем городском районе, главным образом среди печатников, в качестве пропагандиста и агитатора.

Организатором городского района был тогда Алексей Алексеевич (Алексинский).

Одновременно я здесь же начал и литературную работу, сотрудничал в "Русских Ведомостях", затем в "Вечерней почте" (марксистского периода ее существования), а потом в "Борьбе". Стал я также посещать урывками лекции на историко-филологическом факультете, хотя толку из этого было мало: лишь впоследствии в Петербурге я мог кое-как продолжать прерванное учение, но закончить его так и не удалось.

Бурный 1905 г. увлек меня в самый водоворот событий.

Наступили памятные декабрьские дни, и я вместе с ближайшими товарищами очутился на баррикадах в какой-то смешанной большевистско-эсэровской дружине в районе Живодерки—Зоологического сада—Садовой.

Нас было около 20 человек, из них трое вооруженные винтовками, остальные револьверами, в том числе двое даже "бульдогами". Чувствовалось отсутствие единого целесообразного боевого плана и задания, умелого руководства и цели. Жил я тогда на Грузинах, и когда началсяобстрел Пресни и поголовные обыски, я едва успел утром уйти, почти на глазах семеновцев перепрыгнув через забор. Московское восстание разгромили, но борьба не прекратилась.

Я помню, что мы с особым энтузиазмом взялись опять за работу.

Я работал потом в Рогожском районе в качестве ответственного пропагандиста и организатора Дангауэровского подрайона, был членом районного комитета.

Я перешел на положение партийного профессионала, жил нелегально и исключительно отдался партийной работе.

Я был горячим приверженцем лозунга о продолжении борьбы, верил, что мы еще можем победить, что необходимо готовиться к новому вооруженному восстанию.

Работа в районе протекала успешно.

Удалось провести удачно несколько экономических забастовок, в том числе у Дангауэра, что сильно приподняло настроение рабочих.

И когда в связи с разгоном Думы была объявлена всеобщая забастовка, наш район встал дружно, и манифестанты направились в центр, согласно инструкции, принятой на общегородской конференции.

Но здесь мы оказались почти в единственном числе; кругом царило самое будничное настроение, везде кипела работа, сновала деловая публика, на нас почти не обращали внимания.

Помню, что меня тогда впервые охватило сознание, что в этой борьбе мы потерпели поражение всерьез и надолго, и настроение сразу упало. Нашу толпу скоро окружили конные и пешие полицейские и драгуны.

Многих арестовали, меня товарищи буквально вырвали из рук пристава, схватившего уже меня. Я с одним из ближайших товарищей на время уехал из Москвы.

И почему-то мы решили направиться в самое пекло — в Латвию, где тогда свирепствовали карательные отряды, расстреливая и вешая всех подозрительных.

Мы полагали, что сможем там работать, где нас не знают, но попали действительно в самый ад. Все активные ответственные работники уже разбежались, осталось несколько моих старых друзей (по либавской коммуне), которые буквально ежедневно рисковали своей жизнью.

Несмотря на все мои уговоры, мой товарищ остался там и был вскоре арестован, а я, погостив немного, уехал. От этой поездки у меня осталось кошмарное впечатление на всю жизнь. После этого в моей жизни наступила самая мрачная полоса: период реакции 1907—1911 годов. За это время я несколько раз менял место жительства: сначала жил в Петрограде, затем в Либаве, Москве и Самаре.

В Питере я занялся литературным трудом, работал в местных радикальных газетах, журналах и взялся за серьезную научную работу: начал свою "Историю Латвии". Как меня ни влекла наука, учение, но жить в непривычной общественной жизни оказалось для меня невозможным.

Но как изменились за это время обстановка и условия.

В рабочих массах — полная апатия и какая-то раздраженность.

На заводах — открытые ячейки союза русского народа, вещь немыслимая раньше, выступавшие открыто против с.-д. Затем поголовное бегство интеллигенции из рядов партии, в том числе многих видных работников и лидеров 1905 г. Это вызвало страшное раздражение и озлобление в рабочей массе; на этой почве родилась пресловутая махаевщина, с представителями которой мне приходилось сталкиваться довольно часто. Кроме того, начались разногласия в самой партии как на почве общих теоретических, так и на почве чисто тактических вопросов.

Народились разные философские течения, направленные против ортодоксального марксизма.

Появилось богоискательство и богостроительство.

Но всеми этими проблемами увлекалась по преимуществу интеллигенция, стоящая вне активной партийной работы.

Партийную — в частности рабочую — массу они не затронули.

Не много адептов навербовали также и представители новых направлений в большевистской партии: отзовисты, впередовцы (троцкисты) и др. Я работал в то время в Питерской латышской инициативной группе, названной так потому, что она взяла на себя инициативу восстановления нелегальной организации, связавшись для этого с русскими группами.

Кроме того, я читал лекции в возникших тогда рабочих обществах просвещения, где приходилось вести ожесточенную борьбу с меньшевиками, выдвинувшими лозунг легализации партии и созыва рабочего съезда.

После избирательной кампании в третью Гос. Думу за мной началась усиленная слежка, и во избежание провала я уехал в Либаву, где опять наряду с литературной и научной работой стал работать в местной большевистской организации.

Проработал менее года. На этот раз дело кончилось серьезным провалом; как потом мне передавали, в самом комитете, состоявшем из пяти человек, оказалось чуть ли не два провокатора.

Мне удалось избежать ареста благодаря счастливой случайности: во время производимого у меня обыска меня не оказалось дома. С того времени опять начались мои скитания в Риге, Питере, Москве на положении нелегального.

Кроме всего прочего, над головой дамокловым мечом навис грозный призрак нужды (приходилось думать и о семье из 5 человек).

И вот тут по совету некоторых товарищей я решился уехать куда-нибудь подальше, где меня мало знали, авось там на первое время оставят в покое. Я наткнулся в газете на объявление, что самарская городская управа ищет редактора для ежедневной муниципальной газеты.

Я послал заявление и получил извещение, что принят.

И я с семьей переехал в Самару.

Вопреки моему ожиданию, губернатор, по ходатайству некоторых либеральных гласных, утвердил меня в должности, и я стал работать.

Городским головой в Самаре тогда был пресловутый "борец трезвости" Челышев — самодур и оригинал, но несомненно способный и даровитый человек.

Работа в городской управе — это в своем роде занимательная повесть, изобилующая чисто щедринскими штрихами, но я здесь ее касаться не буду. Вскоре после приезда я свел знакомство с местными партийцами, жившими разрозненной жизнью; никакой организации не было. Связавшись с ближайшими товарищами, мы тоже создали инициативную группу, причем первое время работали рука об руку с меньшевиками-партийцами (не ликвидаторами).

Но скоро партийные разногласия сказались с достаточной яркостью, и образовались две партии: большевиков и меньшевиков, со своими руководящими центрами (комитетами).

Я вошел в большевистский комитет и энергично взялся за работу.

Партийная жизнь заметно оживала.

То была памятная эпоха ленских дней, "Звезды" и "Правды". Кроме подпольной партийной работы, приходилось вести также культурную открытую: читать лекции в профессиональных союзах, обществах и т. д. Это, с точки зрения конспирации, недопустимое явление привело к неизбежным последствиям: начались обыски, аресты.

Наконец, грянула война. Наша большевистская организация встретила ее выпуском прокламации и легального номера выходившей в Самаре большевистской газеты "Заря Поволжья" — кажется, единственной в России легальной большевистской газеты, которая успела выйти после объявления войны. Мы поместили в ней протест против войны и оценку происшедшего с нашей точки зрения, с замаскированным призывом направить оружие не туда, куда призывало правительство.

Успели распространить до 5 тысяч экземпляров, остальные были конфискованы полицией.

Вскоре после этого нас всех арестовали, но кара, постигшая нас, была сравнительно пустяковая: мы были разосланы по разным городам, я всего-навсего — в Нижний.

В Нижнем я связался с товарищами из Канавина и Сормово и приступил к работе, но проработал недолго: опять был арестован, но почему-то вскоре выпущен.

А когда всю публику стали вновь забирать и стали высылать в Якутку и Нарым — я счел за лучшее скрываться.

По полученным из полицейского правления сведениям, я получил 5 лет Якутки, которые мне, к счастью, отбывать не пришлось.

Из Нижнего я уехал в Москву, где жил некоторое время нелегально, а затем при содействии П. П. Маслова, без документов, разыскиваемый полицией, устроился в комитете западного фронта земского союза, куда и уехал и пробыл на фронте (в Минске, в должности секретаря означ. комитета) до оставления Минска нашими войсками.

Нелегальная работа на фронте до революции была налажена слабо. Были отдельные лица и небольшие разрозненные группы, которые получали урывками кое-какую нелегальную литературу, собирались иногда, беседовали, но систематической оранизованной пропаганды среди армии еще не было. Нечего говорить о том, что Февральская революция застигла нас в значительной степени врасплох.

Группировка партийных сил началась лишь после нее. В начале не было даже правильно организованной партийной организации.

Образовался так называемый "объединенный комитет", в который входили меньшевики-партийцы (интернационалисты) и большевики.

В минском совете и фронтовом комитете преобладали меньшевики и с.-р. Я с группой товарищей начал борьбу за раскол, и он произошел в мае месяце 1917 г. С приездом Ленина и опубликованием его знаменитых тезисов работа у нас пошла успешно.

Мало-помалу мы захватили в свои руки Совет, причем я был избран его председателем.

Энергичную деятельность стал проявлять комитет нашей партии под руководством тов. Мясникова А. Ф., трагически погибшего при крушении аэроплана близ Тифлиса в 1925 г. Мало-помалу все местные советы и военные организации были в наших руках. Работа наша на фронте была необыкновенно дружная и интенсивная.

И когда настали решающие Октябрьские дни, мы оказались достаточно подготовленными для выполнения вставших перед нами исторических задач. Нам удалось овладеть фронтом, взять в свои руки власть без малейшего кровопролития.

Все попытки к сопротивлению были ликвидированы решительно и быстро.

На выборах в Учредительное Собрание мы провели всех своих кандидатов по фронту и округу.

Нам удалось также успешно задержать движение войск, вызванных Керенским на помощь в Питер и Москву.

В то время я был председателем военно-революционного комитета фронта и Совнаркома области.

После утверждения первого мирного договора с немцами они немедленно перешли в наступление, и нам пришлось оставить Минск. Я переехал в Питер, где был избран членом президиума ВЦИК, в нем я работал вместе с покойным Я. М. Свердловым до мая 1918 г., когда был избран нар. комиссаром Государственного Контроля.

В связи с переходом на мирное строительство у меня опять проснулось с небывалой силой влечение к той отрасли работы, которую я было совсем забросил за время революции: научно-литературной, которую все же считаю своей основной профессией.

Не хочется бросать все то, что уже намечено и отчасти разработано, ряд специальных тем, по которым собраны груды материалов.

И думается, что теперь, в начале последней трети жизни, все же удастся эту мечту осуществить. [В 1923—25 член коллегии Наркомвнешторга.

Занимался научно-литературной деятельностью.

С 1928 пенсионер.] {Гранат}