Костомаров Николай Иванович

— историк, род. 4 мая 1817 г. в имении Юрасовке, в Воронежской губернии, ум. 7 апреля 1885 г. Род Костомаровых — служилый великорусский; но сын боярский Самсон Мартынович Костомаров, служивший у царя Иоанна IV в опричнине бежал на Волынь, где получил поместье, перешедшее к его сыну, а затем ко внуку Петру Костомарову, который в половине ХVII в. участвовал в казацких восстаниях, бежал в пределы Московского государства и поселился в так называемой Острогожчине.

Один из потомков этого Костомарова в XVIII в. женился на дочери чиновника Юрия Блюма и в приданое получил слободку Юрасовку (Острогожского уезда Воронежской губернии), которая перешла по наследству к отцу историка, Ивану Костомарову, состоятельному помещику.

Он родился в 1769 г., служил в военной службе и, выйдя в отставку, поселился в Юрасовке; получив плохое образование, он старался развить себя чтением; читая преимущественно французские книги ХVШ в., он стал тем, что называлось в XVIII в. "вольтерянцем", что, впрочем, не мешало ему дурно обращаться со своими крестьянами; в то же время он женился на своей крепостной, предварительно попытавшись дать ей образование.

Вообще отец историка был человек крутой и своенравный; зато мать, Татьяна Петровна, была очень кроткая и добродушная женщина; единственным ребенком у них был сын Николай, рожденный до брака. Н. И. Костомаров до 10 лет воспитывался дома согласно принципам, развитым Руссо в его "Эмиле", на лоне природы, и с детства полюбил природу.

Отец желал сделать из него вольнодумца; но влияние матери сохранило его религиозность; читал он много и, благодаря выдающимся способностям, легко усваивал прочитанное, а пылкая фантазия заставляла его переживать то, с чем он знакомился по книгам.

В 1827 г. Костомарова отдали в Москву, в пансион r-на Ге, лектора французского языка в Университете, но скоро по болезни взяли домой. Летом 1828 г. Костомаров должен был возвратиться в пансион; но в это время отец его был убит дворней, похитившей и его деньги; (позднее разбойники ограбили его мать). Оставшись с небольшими средствами — усыновить Костомарова отец его не успел, и потому большая часть Юрасовки досталась племянникам убитого, Ровневым, — Т. П. Костомарова отдала сына в воронежский пансион, довольно плохой, где он за 2? года научился немногому, да и вел он там себя беспорядочно; в 1831 г. он был отдан в воронежскую гимназию; но и тут, по воспоминаниям Костомарова, учителя были плохие и недобросовестные, знаний дали ему немного и вел он себя плохо. Окончив в 1833 г. курс в гимназии, Костомаров поступил сперва в Московский, а потом в Харьковский университет на историко-филологический факультет.

Профессора в то время в Харькове были неважные; напр., русскую историю читал Гулак-Артемовский, хотя и известный автор малорусских стихотворений, но отличавшийся, по словам Костомарова, в своих лекциях пустым риторством и напыщенностью.

Однако, Костомаров и при таких преподавателях сильно занимался, поддаваясь по своей натуре то тому, то другому увлечению; так, поселившись у профессора латинского языка П. И. Сокальского, он стал заниматься классическими языками и особенно увлекся Илиадой; сочинения В. Гюго обратили его к французскому языку; потом он стал заниматься итальянским языком, музыкой, начал писать стихи, а жизнь вел крайне беспорядочную.

Вакации он постоянно проводил у себя в деревне, увлекаясь верховой ездой, катаньем на лодке, охотой, хотя природная близорукость и сострадание к животным мешали последнему занятию.

В 1835 г. в Харькове появились молодые и талантливые профессора, напр., по греческой литературе А. О. Валицкий и по всеобщей истории M. M. Лунин, читавший лекции весьма художественно; под влиянием Лунина Костомаров стал заниматься историей, проводи дни и ночи за чтением всевозможных исторических книг. Поселился он у Артемовского Гулака и теперь вел образ жизни очень замкнутый; в числе немногих его друзей был тогда А. Л. Мешлинский, известный собиратель малорусских песен. В 1836 г. Костомаров окончил курс в университете действительным студентом, несколько времени прожил у Артемовского, преподавая его детям историю, затем выдержал экзамен на кандидата и тогда же поступил юнкером в Кинбурнский драгунский полк. Служба ему, однако, не нравилась; с товарищами, вследствие иного склада их жизни, он не сближался; сблизился он с образованным, но недоучившимся купеческим сыном Должниковым и, увлекшись разбором дел богатого архива, находившегося в Острогожске, где стоял полк, Костомаров манкировал службой и по совету полкового командира оставил ее. Проработав все лето 1837 г., он составил историческое описание острогожского слободского полка, приложил к нему много копий с интересных документов, и приготовил к печати, рассчитывая таким же путем составить историю всей Слободской Украины, но не успел, а этот труд исчез впоследствии при аресте Костомарова и пока не известно, где он находится и даже — сохранился ли вообще.

Осенью того же года Костомаров вернулся в Харьков, снова стал слушать лекции Лунина и заниматься историей.

Уже в это время он начал задумываться над вопросом: почему в истории так мало говорится собственно о народных массах? Желая уяснить себе народную психологию, Костомаров стал изучать памятники народной словесности в изданиях Максимовича и Сахарова и особенно увлекся малорусской народной поэзией, в чем могло сказаться влияние на него Артемовского и Мешлинского, а частью и повестей Гоголя, хотя, по словам Костомарова, он в то время еще плохо знал малорусский язык и даже не мог понимать сочинений Котляревского и Основьяненка.

Важное значение в усилении малорусских симпатий Костомарова принадлежит И. И. Срезневскому, тогда молодому преподавателю Харьковского университета.

Когда в 20—30 годах в Малороссии стали особенно интересоваться историей и бытом казаков, такое направление наиболее сказалось в Харькове, где жил тогда и главный представитель малорусской литературы Квитка.

Срезневский, хотя и рязанец происхождением, юность провел в Харькове и был знатоком и любителем украинской истории и литературы, особенно после того, как побывал на местах былого Запорожья и наслушался его преданий, что дало ему возможность составить "Запорожскую Старину". Сближение со Срезневским сильно содействовало упрочению в Костомарове стремления изучать Малорусскую народность, как в памятниках ее прошлого, так и в настоящем быту; с этой целью он постоянно совершал этнографические экскурсии в окрестности Харькова, а потом и далее, тогда же начал он и писать на малорусском языке — сперва украинские баллады, потом драму "Сава Чалый"; она была напечатана в 1838 г., а баллады годом позже — то и другое под псевдонимом "Иеремия Галка"; драма вызвала лестный отзыв Белинского.

В 1838 же году Костомаров был в Москве и слушал там лекции Шевырева и др., думая держать экзамен на магистра русской словесности, но заболел и снова вернулся в Харьков, успев за это время изучить немецкий, польский и чешский языки и напечатать свои малорусские произведения.

В 1840 г. он выдержал экзамен на магистра русской истории, а в следующем представил диссертацию "О значений унии в истории Западной России", и в ожидании диспута уехал на лето в Крым, который осмотрел обстоятельно.

По возвращении в Харьков Костомаров сблизился с Квиткой и также с кружком малорусских поэтов, в числе коих был Корсун, издавший сборник "Снин", где Костомаров под прежним псевдонимом напечатал стихи и новую трагедию "Переяславска ничь". Между тем, харьковский архиепископ Иннокентий обратил внимание высшего начальства на напечатанную уже Костомаровым в 1842 г. диссертацию.

По поручению министерства народного просвещения Устрялов сделал ее оценку и признал ее неблагонадежной: выводы Костомарова относительно появления унии и ее значения не соответствовали общепринятым, считавшимся обязательными для русских.

Дело получило такой оборот, что диссертация была сожжена и экземпляры ее теперь составляют большую библиографическую редкость; впрочем, в переработанном виде диссертация эта потом два раза была напечатана, хотя под иными названиями.

История с диссертацией могла бы быть пагубной для молодого автора, но так как о Костомарове вообще были хорошие отзывы и в том числе самого архиепископа Иннокентия, то ему разрешили напечатать другую диссертацию; он избрал темой "Об историческом значении русской народной поэзии" и писал это сочинение в 1842—1843 г., состоя помощником инспектора студентов Харьковского университета.

Он часто посещал театр, особенно малороссийский, и помещал в сборнике "Молодик" Бецкого малорусские стихи и первые свои статьи по истории Малороссии: "Первые войны малороссийских казаков с поляками" и др. Оставив в 1843 г. должность при университете, Костомаров стал преподавателем истории в мужском пансионе Зимницкого и тогда уже начал работать над историей Богдана Хмельницкого. 13 января 1844 г. Костомаров, не без приключений защитив диссертацию (она тоже впоследствии издана была в переработанном виде), стал магистром русской истории и сперва жил в Харькове, работая над Хмельницким, затем, не получив здесь кафедры именно вследствие неблагосклонного отношения харьковских ученых к его способу изучения этнографии, например, к помещению вечерниц, шинков и пр., попросился на службу в Киевский учебный округ, чтобы быть ближе к месту деятельности своего героя — Хмельницкого, и осенью этого же года был назначен учителем истории в гимназию в г. Ровно, Волынской губернии.

Проездом был он в Киеве, познакомился с Кулишом, Максимовичем, с помощником попечителя учебного округа M. В. Юзефовичем и др. В Ровно учительствовал Костомаров только до лета 1845 г., но приобрел общую любовь и учеников, и товарищей за гуманность и прекрасное изложение предмета.

Как всегда, он пользовался всяким свободным временем, чтобы совершать экскурсии в многочисленные исторические местности Волыни, делать историко-этнографические наблюдения и собирать памятники народного творчества; доставлялись ему таковые и учениками его; напечатаны были все эти собранные им материалы гораздо позже — в 1859 г. Знакомство с историческими местностями дало ему возможность впоследствии столь живо изобразить многие эпизоды из истории первого Самозванца и Богдана Хмельницкого.

Летом 1845 г. Костомаров побывал на Святых горах, осенью был переведен в Киев учителем истории в I гимназию, и тогда же преподавал в разных пансионах, в том числе в женских — де-Мельяна (брата Робеспьера) и Залесской (вдовы знаменитого поэта), а позднее в Институте благородных девиц. Ученики и ученицы его с восторгом вспоминали о его преподавании; вот что сообщает о нем, как об учителе, известный живописец Ге: "Н. И. Костомаров был любимейший учитель всех; не было ни одного ученика, который бы не слушал его рассказов из русской истории; он заставил чуть не весь город полюбить русскую историю.

Когда он вбегал в класс, все замирало, как в церкви, и лилась живая, богатая картинами старая жизнь Киева, все превращались в слух; но — звонок, и всем было жаль, и учителю, и ученикам, что время так быстро прошло.

Самый страстный слушатель был наш товарищ поляк... Николай Иванович никогда много не спрашивал, никогда не ставил баллов; бывало, учитель наш кидает нам какую-то бумагу и говорит скороговоркой: "Вот, надо поставить баллы. Так вы уже сами это сделайте", говорит он; и что же — никому не было поставлено более 3-х баллов.

Нельзя, совестно, а ведь было тут до 60 человек.

Уроки Костомарова были духовные праздники; его урока все ждали. Впечатление было таково, что учитель, поступивший на его место, у нас в последнем классе целый год не читал истории, а читал русских авторов, сказав, что после Костомарова он не будет читать нам историю.

Такое же впечатление он производил и в женском пансионе, а потом в Университете". В Киеве Костомаров сблизился с несколькими молодыми малороссами, составившими тогда кружок частью панславистического, частью национального направления; проникнутые идеями панславизма, нарождавшегося у нас тогда под влиянием трудов Шафарика и иных знаменитых западных славистов, Костомаров и его товарищи мечтали об объединении всех славян, но в виде федерации, с самостоятельной автономией славянских земель, в которые должны были распределиться существующие ныне племена, причем в проектируемой федерации должно было утвердиться либеральное государственное устройство, как его понимали в 40-х годах, с отменой у нас крепостного права. Очень мирный в сущности кружок, намеревавшийся действовать лишь корректными средствами, и притом в лице Костомарова глубоко религиозный, имел, кажется, и соответствующее название — Братство свв. Кирилла и Мефодия (первое по времени), как бы указывал этим, что деятельность свв. Братьев, религиозная и просветительная, дорогая для всех славянских племен без различия их религий, может считаться единственно возможным знаменем для славянского объединения.

Но, так как самое существование подобного, хотя бы и мирного кружка, было уже в то время явлением нелегальным, то члены его придали ему характер тайного общества со специальными атрибутами, особой иконой и железными кольцами с надписью: "Кирилл и Мефодий" и с печатью, на которой было вырезано: "Разумейте истину и истина вас освободит". Членами этого братства были Аф. В. Маркович, впоследствии известныйи южно-русский этнограф, Н. И. Гулак — писатель, А. А. Навроцкий — поэт, учителя В. M. Белозерский и Д. П. Пильчиков, особенно деятельный, несколько студентов, позднее Т. Г. Шевченко, на творчестве которого так отразились идеи панславистического братства; бывали и случайные братчики, например, помещик Н. И. Савин, знакомый Костомарову еще по Харькову; знал о братстве и известный публицист П. А. Кулиш. В 1846 г. с Костомаровым поселилась его мать, продавшая доставшуюся ей часть Юрасовки, а 4 июня Костомаров избран был адъюнктом русской истории в Киевском университете; занятия в гимназии и иных пансионах он теперь покинул.

Профессором Киевского университета был Костомаров недолго, менее года; но студенты, с которыми он держал себя просто, очень его любили и увлекались его лекциями; читал он несколько курсов и в том числе славянскую мифологию, которую напечатал церковно-славянским шрифтом, что отчасти было поводом к ее запрещению; только в 70-х годах пущены были в продажу отпечатанные 30 лет назад ее экземпляры.

Работал Костомаров и над Хмельницким, пользуясь материалами, имевшимися в Киеве и у известного археолога Гр. Свидзинского, а также был избран членом Киевской комиссии для разбора древних актов и готовил к печати летопись С. Величка.

В начале 1847 г. Костомаров обручился с Анной Леонтьевной Крагельской, своей ученицей, и свадьба назначена была на 30 марта; но подслушанный раньше и сообщенный полиции разговор Костомарова с несколькими членами Кирилло-Мефодиевского братства повел к арестам его членов и лиц, которые считались ему сочувствовавшими.

Костомаров успел раньше вручить могущие компрометировать кружок бумаги М. В. Юзефовичу, по его настоянию, а он тоже представил их полиции; мирный кружок был сочтен собранием заговорщиков и подвергся страшному разгрому; члены его сильно пострадали, более всего Шевченко; арестованный 29 марта Костомаров, отправлен был в Петербург и после допроса в III отделении Канцелярии Его Величества посажен на год в Алексеевский равелин Петропавловской крепости; здесь сильно пострадало его и без того не крепкое здоровье; допускали к нему лишь мать, но давали книги и он, кстати, изучал греческий язык; свадьба его расстроилась. "За составление тайного общества, в котором обсуждаемо было соединение славян в одно государство", Костомаров был выслан на службу в Саратов, с запрещением печатать свои произведения.

Здесь он был определен переводчиком Губернского правления; но переводить ему было нечего, и губернатор (Кожевников) поручил ему заведывание сперва уголовным, а потом секретным столом, где производились преимущественно раскольничьи дела, — тут же было и его собственное дело; это дало ему возможность основательно познакомиться с расколом и, хотя не без труда, сблизиться с его последователями; результаты своих изучений местной этнографии Костомаров печатал в "Саратовских губернских ведомостях", которые временно редактировал.

Изучал он также физику и астрономию, устраивал воздушный шар, занимался даже спиритизмом, но не прекращал занятий по истории Богдана Хмельницкого, получая книги от Гр. Свидзинского; стал он собирать материалы и для изучения внутреннего быта древней, допетровской, Руси. И в Саратове около Костомарова сгруппировался кружок образованных людей, частью из ссыльных поляков, частью из русских; кроме того к нему близки были в Саратове архимандрит Никанор, впоследствии архиепископ херсонский, И. И. Палимпсестов, впоследствии профессор Новороссийского университета, Е. А. Белов, Варенцов и др.; позднее Н. Г. Чернышевский, А. Н. Пыпин и особенно Д. Л. Мордовцев; приехала в Саратов и мать Костомарова, и вообще Костомарову жилось в Саратове недурно; давал он здесь и уроки. Из Саратова Костомаров совершил несколько экскурсий, например, в Крым, где участвовал в раскопке одного из Керченских курганов, позднее в Дубовку, для знакомства с расколом, в Царицын и Сарепту при собирании материалов о Пугачевщине и т. п. Любопытно участие Костомарова в следствии над евреями, обвиненными в убийствах христианских детей с целью пользоваться их кровью; по поводу этого он составил ученую записку, приписанную, однако, иному лицу; разойдясь во взгляде на данный вопрос с местным начальством, Костомаров чуть было из-за этого не пострадал.

В 1855 г. Костомаров был назначен делопроизводителем саратовского Статистического комитета, и напечатал немало статей по саратовской статистике в местных изданиях; собирал он материалы по истории Разина и Пугачева, но не обработал их сам, а передал Мордовцеву, который потом с его разрешения ими и воспользовался;

Мордовцев в это время сделался помощником Костомарова по статистическому Комитету.

В том же году Костомаров напечатал в "Москвитянине" статью по малорусской истории об Иване Свирговском, украинском гетмане ХVI в. В конце 1855 г. Костомарову разрешено было съездить по делам в Петербург, где он четыре месяца работал в Публичной библиотеке над эпохой Хмельницкого, и над внутренним бытом древней Руси, и в начале 1856 г. напечатал в "Отечественных Записках" статью о борьбе украинских казаков с Польшей в первой половине XVII в., составляющую предисловие к его Хмельницкому.

В 1857 г. явился, наконец, и "Богдан Хмельницкий", хотя и с пропусками, и произвел сильное впечатление, особенно художественностью изложения; напечатаны были тогда и иные произведения Костомарова, но автор все-таки должен был вернуться в Саратов, где продолжал работу над изучением внутреннего быта древней Руси, особенно над историей ее торговли в ХVI—XVII в. Коронационный манифест освободил Костомарова от надзора, но распоряжение о воспрещении ему служить по ученой части осталось в силе. Весной 1857 г. он приехал в Петербург, сдал там в печать историю торговли и отправился за границу, где посетил Швецию, Германию, Австрию, Францию, Швейцарию и Италию; работал он мало, хотя и осматривал архивы (например, шведские), а более лечился; затем вернулся в Саратов; летом 1858 г. снова работал в Петербургской Публичной библиотеке над историей бунта Стеньки Разина и параллельно писал из того же времени, по совету Н. В. Калачова, с которым тогда сблизился, рассказ "Сын" (напечатан в 1859 г.); виделся он и с Шевченком, вернувшимся из ссылки.

Осенью Костомаров принял место делопроизводителя в Саратовском губернском комитете по крестьянскому делу и таким образом связал свое имя с освобождением крестьян.

В конце 1858 же года напечатана была монография его "Бунт Стеньки Разина", окончательно сделавшая имя Костомарова знаменитым.

Эти произведения Костомарова имели в некотором смысле, то же значение, как, например, "Губернские очерки" Щедрина; они были первыми по времени научными трудами по русской истории, в которых многие вопросы и эпохи рисовались не по обязательному до тех пор шаблону официального ученого направления; вместе с тем они были написаны и изложены замечательно художественно.

Весной 1859 г. Петербургский университет избрал его в экстраординарные профессора по русской истории.

Дождавшись закрытия Комитета по крестьянским делам, Костомаров после очень сердечных проводов в Саратове явился в Петербург; но оказалось, что дело о его профессуре не устроилось, он не был утвержден, ибо Государю сообщили, что Костомаров написал неблагонадежное сочинение о Стеньке Разине.

Но Император сам прочел эту монографию, отозвался о ней очень одобрительно и разрешил утвердить Костомарова профессором (только не в Киевском университете), чему помогло и ходатайство братьев Д. А. и Н. А. Милютиных.

Вступительная лекция Костомарова состоялась 22 ноября 1859 г. и доставила ему от студентов и слушавшей публики необыкновенные оваций.

И профессором Петербургского университета Костомаров пробыл недолго, по май 1862 г.; но и за это время утвердилась за ним известность талантливейшего преподавателя и выдающегося лектора; из учеников его вышло несколько весьма почтенных деятелей в области науки русской истории, например, профессор А. И. Никитский.

О том же, что Костомаров был великий художник-лектор, сохранилось много воспоминаний его учеников; один из слушателей Костомарова так говорит о его чтении: "несмотря на довольно неподвижную наружность его, тихий голос и не совсем ясный, шепелявый выговор с сильно заметным произношением слов на малорусский лад, читал он замечательно.

Изображал ли он Новгородское вече или суматоху Липецкой битвы, стоило закрыть глаза — и через несколько секунд сам как будто переносишься в центр изображаемых событий, видишь и слышишь все то, о чем говорит Костомаров, который между тем неподвижно стоит на кафедре; взоры его смотрят не на слушателей, а куда-то вдаль, будто именно что-то прозревая в этот момент в отдаленном прошлом; лектор кажется даже человеком не от мира сего, а выходцем с того света, явившимся нарочно для того, чтобы сообщить о прошлом, загадочном для других, но ему столь хорошо известном". — Вообще лекций Костомарова очень действовали на нервы и самое увлечение ими со стороны публики надо отчасти объяснить сильной нервностью лектора, постоянно прорывавшейся, несмотря на внешнее его спокойствие, и заражавшей слушателей.

После каждой лекции ему делались овации, его выносили на руках, и т. п. Курсы читал он следующие: Историю древней Руси, из которой напечатана была статья о происхождении Руси со жмудской теорией этого происхождения; этнографию инородцев, живших в древности на Руси, начиная с литовцев, которая тоже напечатана; историю древнерусских областей, часть которой напечатана под названием "Севернорусские народоправства", и историографию, из которой напечатано лишь начало, посвященное анализу летописей, да и то не законченное.

Кроме университетских лекций читал Костомаров и публичные, тоже пользовавшиеся громадным успехом.

Параллельно с профессорством у Костомарова шли и ученые работы, преимущественно архивного характера, для чего Костомаров постоянно посещал как петербургские и московские, так и провинциальные библиотеки и архивы, совершая для этого частые экскурсии; осматривал он древнерусские города Новгород и Псков, не раз ездил и за границу.

К этому времени относится и публичный диспут его с М. П. Погодиным из-за вопроса о происхождении Руси. В 1860 г. Костомаров был сделан членом Археографической комиссии, с поручением редактировать акты южной и западной России, и избран был действительным членом Русского географического общества.

Комиссией издано под его редакцией 12 томов актов (с 1861 по 1885 г.), а географическим обществом — три тома "Трудов этнографической экспедиции в западнорусский край" (III, IV и V — в 1872—1878 гг.). В Петербурге около Костомарова сложился кружок, к которому принадлежали: Шевченко, впрочем вскоре умерший, Белозерские, книгопродавец Кожанчиков, А. А. Котляревский, этнограф С. В. Максимов, астроном А. Н. Савич, священник Опатович и многие другие.

Кружок этот в 1860 г. начал издавать журнал "Основа", в котором Костомаров был одним из важнейших сотрудников; здесь напечатаны его статьи: "О федеративном начале древней Руси", "Две русские народности", "Черты южно-русской истории" и др., а также немало и полемических статей по поводу нападок на него за "сепаратизм" и т. п. Принимал он участие и в издании популярных книжек на малорусском языке ("Метеликов"), причем для издания Св. Писания он собрал особый фонд употребленный впоследствии, по не зависящим от него обстоятельствам, на издание малорусского словаря.

В 1862 произошли печальные события в Петербургском университете, вызвавшие временное закрытие его и уход нескольких лучших профессоров.

Костомаров в данном случае пошел средним путем, впрочем, совершенно в согласии со своими взглядами, которые он высказывал в несколько горячо написанных в то время статьях об университетах; он предлагал открыть их для всех желающих, освободив от характера таких учебных заведений, где воспитание дает известные права. Когда на смену закрывшемуся Университету, по хлопотам профессоров и в том числе Костомарова, открылся, как тогда говорили, "вольный университет" в зале Городской Думы и происходившие на лекциях демонстрации вызвали у студентов желание прекратить эти лекции, Костомаров, несмотря на все просьбы и запугивания, не согласился не читать лекции, чем и вызвал 8 марта 1862 г. великий скандал, — был освистан явившимися специально для того студентами, после этого лекции были прекращены, а Костомаров вышел в отставку, чем и закончилось пребывание его на университетской кафедре.

Университеты Киевский, Харьковский и Новороссийский впоследствии пытались приглашать его в число профессоров; но выступление снова на кафедре Костомарову не было разрешено; но, чтобы обеспечить такого выдающегося ученого, ему было назначено соответствующее жалованье ординарного профессора за службу в Археографической комиссии.

Впрочем, Костомаров не имел сперва и формальных прав на профессуру согласно университетскому уставу 1863 г., так как был лишь магистром, и только в 1864 г., по напечатании им сочинения "Кто был первый самозванец?", Киевский университет дал ему степень доктора honoris causa; позднее, в 1869 г., Петербургский университет избрал его почетным членом; кроме того, он был членом-корреспондентом по II отделению Императорской Академии Наук и членом многих русских и заграничных ученых обществ.

Оставив университет, Костомаров не оставил своих ученых занятий и в 60 годах им напечатаны были такие труды, как "Северно-русские народоправства", "История смутного времени", "Южная Русь в конце ХVI в." (переделка уничтоженной диссертации), затем "Последние годы Речи Посцолитой" и др.; тогда же было напечатано им и несколько статей по истории Малороссии, являющихся продолжением труда о Богдане Хмельницком.

Случалось ему читать в это время и публичные лекции.

Но вообще жизнь его в последние 20 лет протекала тихо и мирно, без приключений, разнообразясь лишь беспрерывными разъездами по России и изредка за границу. 1 февраля 1875 г. скончалась мать Костомарова; 9 декабря 1875 г. он женился на своей прежней невесте, которая в 1851 г. по настоянию матери вышла замуж, а к этому времени овдовела; ее семья стала его семьей.

С тех пор лето он проводил почти постоянно в с. Дедовцах, в 4-х верстах около г. Прилук (Полтавской губернии) и одно время был даже почетным попечителем Прилуцкой мужской гимназии, зиму же в Петербурге, окруженный книгами и продолжая работать, несмотря на все более и более обнаруживавшийся упадок сил. Из последних трудов его можно назвать, как более крупные: "Начало единодержавия в древней Руси", "Об историческом значений русского песенного народного творчества" (переработка магистерской диссертации), начало которого было напечатано в журнале "Беседа" за 1872 г., а продолжение частью в "Русской Мысли" за 1880 и 1881 г. под названием "История казачества в памятниках южнорусского народного песнетворчества", частью в книге "Литературное наследие" (СПб. 1890 г.) — под названием "Семейный быт в произведениях южнорусского народного песенного творчества"; частью же затерялась (см. "Киевская Старина", 1891 г. № 2, Документы и пр. ст. 316); конец этой работы написан не был; в это же время писал Костомаров и "Русскую Историю в жизнеописаниях ее главнейших деятелей", тоже не оконченную (заканчивается биографией Императрицы Елизаветы Петровны) и крупные труды по истории Малороссии, как продолжение прежних работ; Руина, Мазепа и Мазепинцы, Павел Полуботок; наконец, ряд автобиографий, имеющих не одно только личное значение.

Постоянно недомогавшему в последние годы (в сущности еще с 1875 г.) Костомарову особенно повредило то, что 25 января 1884 г. он был сбит с ног под аркой Главного Штаба экипажем.

С ним подобные случаи бывали и раньше и отзывались тяжело, но он поправлялся; случай же 25 января подкосил его совершенно; в начале 1885 г. он сильно заболел и 7 апреля скончался.

Похоронен он на Волковом кладбище на так называемых "литературных мостках", на могиле его поставлен памятник.

По наружности Н. И. Костомаров был среднего роста и далеко не красив.

Отличался он какой-то нескладностью фигуры, рассеянностью, ума же Костомаров был необыкновенного, знаний весьма обширных и не только в тех областях, которые служили предметом его специальных занятий (русская история, этнография), но и в таких, например, как богословие; архиепископ Никанор, небезызвестный богослов, говаривал, что он не смеет и сравнивать своего знания Св. Писания со знанием Костомарова; память Костомарова была феноменальная; словом, в умственном отношении это был редко одаренный человек.

Он был страстный эстетик, увлекался всем художественным, картинами природы более всего, музыкой, картинами, статуями.

Любил он животных, психику которых как-то умел понимать и к ним приспособляться, так что они в свою очередь его любили.

Некоторые странности его характера, его капризы на старости — вещи в сущности очень обыкновенные и никому не вредившие.

Осуждали его за то, что он всегда умел найти какое-либо отрицательное свойство в человеке, которого при нем хвалили; но, с одной стороны, в словах его была всегда правда; с другой, если при Костомарове начинали говорить о ком-либо дурно, он почти всегда умел найти в нем и хорошие качества.

В сущности в нем просто сказывался дух противоречия; на деле же он был крайне незлобив и скоро прощал тем людям, которые виноваты против него. Костомаров был любящий семьянин, преданный друг, надежный товарищ.

Об обвинении Костомарова в недостатке патриотизма или в сепаратизме не стоит говорить; он сам не раз и очень хорошо отвечал обвинителям в своих сочинениях.

Замечательна религиозность Костомарова, вытекающая не из общих философских воззрений, а теплая, так сказать, стихийная, близкая к религиозности народа.

Костомарову, хорошо знавшему догматику православия и его мораль, дорога была и всякая черта нашей церковной обрядности; посещение богослужения было для него, как и для народа, не только обязанностью, от которой он не уклонялся даже во время сильной болезни, но и великим эстетическим наслаждением.

По идеалам своим Костомаров был всегда национальным романтиком, подобно славянофилам, но с тем отличием, что в теориях его есть много свежего, и затем, что самое главное, теории эти в применении к изучению русской истории дали превосходные результаты.

Рассматривая исторические взгляды Костомарова, легко заметить, что исходные пункты их те же, что и у славянофилов — вера в будущую историческую роль славянства, и прежде всего русского народа, вера в его альтруизм во всех формах, причем в этом отношении Костомаров шел даже дальше славянофилов.

Как и они, Костомаров был панславистом, верил в соединение всех славян в одно государство, но, сообразно со своими идеалами, в государство федеративное, с сохранением национальных и религиозных особенностей отдельных народностей.

Впрочем, как человек искренне преданный православию и любивший свой народ, он надеялся, что при долголетнем общении естественно сгладится мирным путем разница между славянами.

Как и славянофилы, Костомаров также был недоволен настоящим и искал идеала в национальном прошлом; этим идеальным прошлым могло быть для Костомарова лишь такое время, когда русский народ жил по собственным оригинальным принципам жизни, чуждым какого бы то ни было исторически заметного влияния варяжского, византийского, татарского, польского и т. д. Угадать эти принципы народной жизни, угадать дух русского народа, — вот вечная цель работы Костомарова и не только ради исторической истины, но даже и для практических последствий, достижимых хотя бы в самом отдаленном будущем.

Костомаров постоянно занимался этнографией, как такой наукой, которая важна для знакомства с психологией народа.

Его интересовала не только русская, но и общеславянская этнография; но особенно изучал он этнографию Южной Руси. Помимо причин индивидуальных, это имело и иное, более теоретическое основание.

Костомаров был убежден, что национальные чувства русского (собственно славянского) племени в наиболее чистом виде сохранились до сих пор именно у нынешних малороссов, тогда как другие славянские племена частью испытали на себе в исторический период гораздо более иноземных влияний, частью поглотили много инородческого элемента.

Статья Костомарова "Две русские народности" посвящена именно указаниям, что альтруистическими качествами всегда отличалась южнорусская народность, тогда как великорусская имеет другие качества, и придавшие ей первенствующее значение в истекшей исторической жизни русского народа.

Сведения Костомарова в этнографии были чрезвычайно обширны; это было заметно особенно в разговоре; сочинений же Костомарова по этнографии немного.

Костомаров как бы боялся напечатать что-либо не систематичное, а написать ныне какой-либо систематический труд по русской этнографии слишком трудно.

Попытка не только описать, но и осмыслить славянскую и русскую мифологию была не особенно удачна, так как Костомаров применил к делу теорию Крейцера, т. е. подошел к изучению мифологии уже с предвзятой мыслью, тогда как материал был научно совершенно не обработан, как не обработан он и доныне.

Позднее Костомаров всегда интересовался народными верованиями, практически изучал сохранившиеся в народе их следы, но не писал о них. Несколько охотнее печатал Костомаров статьи по этнографии инородцев, так как здесь материалов меньше, и потому они легче поддаются обработке; но этим статьям сам он не придавал значения.

Словом, все напечатанное Костомаровым в этом отношении дает лишь слабое понятие о его действительном знаний этнографии.

В связи с этнографией Костомаров превосходно знал и историческую (да и современную) географию, особенно южнорусских земель.

Из всех своих этнографических работ Костомаров отдавал в печать лишь те, которые касались собирания и осмысления им памятников народной литературы; он любил собирать народные песни или сказки.

Значение им он придавал громадное.

Для него народная песня казалась важнее точного исторического документа, так как она вела к знакомству с народной психологией, в чем и ставил Костомаров цель исторического изучения.

Собрано было Костомаровым памятников народной литературы весьма много, и он не только сам издавал или редактировал их собрания (внося тогда много и лично им собранных материалов), но делился и с другими.

Нет сборника песен или сказок, куда не вошли бы полученные от Костомарова.

И здесь главные труды Костомарова посвящены Южной Руси; но и памятники народной литературы иных славянских племен были собираемы и изучаемы Костомаровым весьма усердно; так, он издал сборник великорусских песен, народными преданиями он пользовался для истории бунта Стеньки Разина.

Интересовался Костомаров и языком, особенно южнорусским, за составление словаря которого им учреждена премия.

Но филологом он не был, и попадающиеся у него филологические объяснения, например, в статье о "Начале Руси", не имеют научного характера.

Но особенно важны, конечно, исторические труды Костомарова; в совокупности они охватывают почти всю историю России до времени императрицы Елизаветы Петровны, историю которой писал он на смертном одре. Но не трудно заметить, что у Костомарова были излюбленные им эпохи, и притом отличающиеся известной особенностью: Костомаров любил изучать те эпохи русской истории, когда действовал народ, и не как неопределенная масса, а как живое целое с постоянно высказываемой индивидуальной жизнью и деятельностью.

Ему казалось, что именно такие эпохи в истории представляются теми идеальными временами, о которых мечтали русские романтика и которые они пытались воскресить.

Первой такой эпохой была древняя Русь, Русь Киевская; ей и посвятил Костомаров множество своих трудов.

По мнению Костомарова, в древней Руси народ был более, чем когда-либо, проникнут началом альтруизма.

В это время не было не только крепостного права, но и понятие о сословиях еще не установилось, и люди различались лишь индивидуальными качествами, да, в некоторой степени, экономическими различиями; о привилегиях нет и речи; понятие закона идентично с понятием об искони существовавшем обычае.

Город и деревня жили вполне общинной жизнью.

Сами бурные веча по принципу решают дела единогласно.

Князья решали дела не иначе, как по совету с дружиной и старцами градскими.

Князья стояли близко к народу и, обладал всей полнотой власти, тем не менее, всегда действовали по установившимся обычаям, нарушение которых могло стоить им стола, и имели, главным образом, в виду интересы народа.

Православие, хотя и принятое недавно, глубоко проникло в народ, обусловило его мораль и чуждо было еще чрезмерной позднейшей обрядности.

Все это было в каждой русской земле или, позднее, княжестве; но эти земли и княжества жили не изолированной жизнью: у них существовало сознание общерусского единства, что в свою очередь и вызвало нечто вроде федеративного строя, не так точно определенного, как в С.-Американских Штатах, а скорее чувствуемого, чем сознаваемого.

Это была естественная федерация.

Самая удельная система, которую до Костомарова историки рисовали эпохой величайших бед, в его глазах имела большое значение: это было время образования могущественного русского племени.

Раскинутые по огромной территории удельные княжества никогда не разрывали своей федеративной связи, скрепленной кроме общности происхождения, нравов и обычаев, еще и общностью религии (богослужения, духовенства) и литературы и единым, вечно двигавшимся по этой территории, княжеским родом. Несомненно, что в этом взгляде Костомарова на древнюю Русь есть преувеличение.

Киевский период русской истории есть само по себе значительное время, и жизнь русского народа испытывала тогда довольно сложные течения; но что это был наиболее оригинальный период исторической жизни русского народа — это совершенно верно, и если искать для России романтических идеалов, то логичнее всего искать их в древней Руси, и те симпатичные стороны жизни, которые привлекали славянофилов в Московской Руси, в более чистом виде существовали именно в Руси Киевской.

Указанные выше формы жизни этого периода Костомаров и изучал повсюду, особенно в северно-русских народоправствах, которым посвятил известное сочинение.

Этим трудом Костомаров, можно сказать, положил y нас начало изучению областной истории.

И действительно, в областной истории черты народной жизни, конечно, вскрываются гораздо глубже, чем в истории общегосударственной.

Но в этом сочинении Костомаров повторил ошибку всех историков своего времени: он, как и они, был убежден, что в северно-русских народоправствах власть действительно принадлежала народу, что на вече действительно решались дела народом; между тем это далеко не так: и в Новгороде большую роль играли богатые;

Новгород и пал не от излишка свободы, а скорее от недостатка ее, так как существовавшие там экономические условия дали возможность образовавшейся в Новгороде сильной денежной аристократий или крупной буржуазии захватить власть в свои руки и узурпировать ее в своих личных интересах.

Желание показать, что эта эпоха была наиболее оригинальной, и выяснить, как впоследствии в русскую жизнь проникли внешние влияния и какие вызвали они изменения, тоже обусловило появление некоторых исторических трудов Костомарова.

Известно, какое громадное влияние придавали прежде призванию варягов-норманнов, т. е. германцев, и значению их в русской истории;

Костомаров пытался доказать, что в этих варягах надо видеть жмудинов, что сразу свело бы к нулю влияние германцев в русской истории; затем он признал правильным мнение Иловайского о сказочном характере самого предания, чем вопрос о влиянии варягов-германцев на русское государство совершенно упраздняется.

Вопрос о влиянии иноземщины, затемнившем чистое течение народной жизни в древней Руси, расследован Костомаровым, может быть, и неправильно, по очень последовательно еще и в известной монографий "О начале единодержавия". Здесь Костомаров доказывал, что иноземный элемент имел совершенно отрицательное значение.

Изучение истории какой-либо эпохи тесно связано с изучением историографии ее. Костомаров, как очень сильный историк, вообще писал свои сочинения преимущественно непосредственно по источникам, но он любил посвящать свои труды и специально изучению источников.

Особенно привлекали его летописи — памятник, на страницах которого яснее чем где-либо, обрисовывается участие народа в политической жизни древней Руси. Многие замечания его о летописях им самим необоснованные, и такие, которых в то время еще нельзя было обосновать по отсутствию материалов или предварительных работ, поражают своей верностью и впоследствии установились в науке. Хотя история северо-восточной Руси менее останавливала на себе внимание Костомарова, чем история Руси юго-западной, так как в первой народная жизнь текла несравненно тише; но и для первой он дал ценные работы.

Особенно привлекало его смутное время, как такое, когда действовал по преимуществу народ. Очевидно, эго время дает много материалов для народной психологии.

Впрочем, смутное время очень важно и для истории северщины и казачества.

Затем интересовали Костомарова установление крепостного права, бунт Стеньки Разина, оригинальная ересь Башкина, и раскол, особенно такие явления в нем, как молоканство.

Легко понять отношение всех этих частных вопросов к одному общему, всегда занимавшему Костомарова вопросу — разгадать принципы народной жизни, понять дух русского народа.

К иным явлениям московской жизни Костомаров относился несколько тенденциозно, но вражды к московщине, в которой его иногда укоряли, у него не было. Изложение московской истории у Костомарова было объективным.

Если попадаются дурные отзывы о великороссиянах в сочинениях; посвященных изображению жизни великорусского народа, то они взяты из столь солидных исторических источников, что, наоборот, умолчание о них было бы тенденциозным.

Еще менее можно упрекнуть Костомарова за характеристику Иоанна Грозного, ибо она та же, что у Карамзина; иного суждения — это надо признать — заслуживают попытки развенчать Дмитрия Донского, Минина и Пожарского, кое-какие укоры, брошенные в Андрея Боголюбского; не то важно, что он отнесся к ним слишком строго, а то, что он сделал это без достаточных оснований.

Если это был протест против не менее тонденциозных панегириков, то и на такой протест историк не имеет права. С большим правом доказывал Костомаров неполную достоверность предания о Сусанине, но и здесь он не заметил, что самое существование предания гораздо важнее его достоверности, и именно для народной психологии, все равно как и предание о геройском с точки зрения своего времени подвиге казака Галагана.

Впрочем, Костомаров, не стеснялся развенчивать и крупных южнорусских исторических лиц; так он указал и на черные стороны в деятельности Богдана Хмельницкого, важность деятельности которого им же впервые оценена была, как следует; от его упреков не укрылся и храбрый рыцарь Дорошенко.

Вообще, повторяем, Костомаров хотел выставить преобладающее значение деятельности народа перед деятельностью отдельных лиц. Историей юго-западной Руси Костомаров занимался гораздо более, так как он видел в ней истинное продолжение истории Киевского периода, что ныне по отношению к бытовой истории вполне доказано.

Только период XIII — XV в. мало им затронут; но в то время, когда Костомаров занимался историей унии или казачества, для изучения указанного периода совершенно не было издано материалов". С XVI же века, начиная с подготовки унии, история юго-западной Руси, особенно история Малороссии, рассмотрена Костомаровым весьма обстоятельно и почти до тех пор, пока она совершенно не делается провинциальной, т. е. до конца XVII в. и начала XVIII в, Что интересовало Костомарова в истории казацких движений, а также в жизни Запорожья — ясно само собой. Казаки, особенно запорожцы, казались ему воплощением идеи братства.

Да и вообще в жизни южной Руси альтруистический элемент во всех сферах играет важную роль. Видим в народе и верность верховной власти, сначала в лице короля, пока он не оттолкнул от себя народ религиозными гонениями, позднее в лице царя, верность которому пересилила и все интриги генеральной старшины и возмутительное иногда поведение московских воевод и войск. Казаки, даже запорожцы, тоже умели по-старинному облечь своих гетманов неограниченной властью, особенно во время войны. Что же касается до религиозности, то южная Русь всей историей своей показала, насколько глубоко было в ней религиозное чувство.

Если Костомаров и в истории южной Руси повторил свою или лучше сказать общую для своего времени ошибку, в силу которой известные громкие казацкие движения, равно как и деятельность Запорожья, считались делом народным, тогда как в сущности казацкие движения, особенно имевшие политический характер, были делом высшего слоя казачества, которое впоследствии подготовило и утверждение крепостного права в Малороссии, и запорожское казачество, по-видимому, произошло от выселения горожан, то Костомаров сам и поправил эти ошибки.

Он несколько раз поправлял своего Богдана Хмельницкого, соображаясь с новыми историческими материалами, из которых выяснилось, что стремления народных масс, порожденные их экономическим положением, шли в иную сторону, чем стремления высшего слоя казачества.

Точно также и мнение о городском происхождении Запорожья впервые высказано именно Костомаровым.

Укажем еще на любопытную черту: южнорусские летописи казацкого периода никогда не внушали Костомарову той симпатии, как летописи древние, и понятно почему: они вышли из среды казацкого писарства, т. е. элемента мало народного, проникнутого скорее новейшими шляхетскими тенденциями.

Костомаров один из первых признал подлог в истории Конисского, хотя и во многом симпатичной ему по своим воззрениям, признал он подлог и в некоторых малороссийских думах, которые, в случае своей неподложности, были бы весьма дороги, ибо могли разрешить все еще не совсем ясный вопрос о переходе киевского богатырского эпоса в эпос казацкий.

В последнем случае Костомарову пришлось высказать свое мнение по такому вопросу, где он сперва был, можно сказать, единственным компетентным судьей.

За Костомаровым навсегда останется та заслуга, что он был первый в России историк, понявший историю, как народную психологию.

В настоящее время такое отношение к истории господствует, и потому-то труды Костомарова и стали столь популярны и дороги образованным людям не одной только Малороссии.

Если же мы обратимся к идеалам самого Костомарова, то увидим, что это был, подобно славянофилам, русский романтик; но он искал осуществления своих идеалов в более отдаленном времени, когда народная жизнь проявлялась полнее, чем в московский период.

Читающее общество скоро выделило Костомарова и из славянофилов, да они и сама но считают его своим, несмотря на его служение Кирилло-Мефодиевской идее. Впрочем, Костомаров относился к славянофилам (например, к К. Аксакову) с большим уважением и сочувствием.

В этом различии большинство образованных людей стало на сторону Костомарова и признало его идеалы, по крайней мере, более симпатичными.

Но в настоящее время удовлетворяться такими идеалами невозможно, так как жизнь ставит все новые и новые и все более и более важные вопросы, о которых люди XII века не имели и понятия, а между тем прогресс всего человечества зависит от разрешения этих вопросов.

Костомаров не пошел в этом отношении за веком, он не отозвался на эти вопросы, он слишком мало был публицистом.

В нем не было той живости, которая была, например, у Кавелина, умевшего стать публицистом в самых серьезных сочинениях и понять сравнительную важность тех вопросов, которые может выставлять жизнь для разрешения.

Костомаров же часто от них уклонялся.

Единственный вопрос, который мог его затронуть, заставить говорить, и говорить горячо и метко — был вопрос о положений Малороссии в настоящее время и о тех сторонах жизни, которые вызываются этим положением.

И хотя Костомаров всегда решал этот вопрос сообразно со своими идеалами, но решения его нисколько не были опасны для жизни русского государства, и столь часто бросаемый Костомарову упрек в сепаратизме должно признать упреком неосновательным.

Интересны еще статьи Костомарова по университетскому вопросу.

Они более оригинальны, чем справедливы, но важно, что Костомаров и действовал в университетских делах сообразно со своими убеждениями и вышел из Университета, когда проводить свои принципы для него оказалось невозможным.

Костомаров представлял собой целое направление.

Тех же воззрений в свое время держались и Кулиш, Шевченко и многие другие южнорусские деятели, например, те, которые вместе с Костомаровым мечтали о Кирилло-Мефодиевском братстве, или позднее создали журнал "Основу" (при участии же Костомарова); но деятельность Кулиша, может быть самого сильного из южнорусских романтиков, приняла совершенно иное направление, далекое от его собственных идеалов;

Шевченко, под влиянием иностранной поэзии, начал выражать и в своей идеалы общечеловеческие, и лишь Костомаров с кружком "Основы" до конца жизни оставался романтиком, враждующим с теми же самыми элементами, с которыми враждовал южнорусский народ в XVII в. Конечно, задачи теперешнего патриотизма совершенно иные; но воздадим честь и тем пионерам, которые прокладывали дорогу для других.

Костомаров во всяком случае был одним из важнейших пионеров в истории развития русской мысли. Костомарова часто называют замечательным историком-художником; и это совершенно верно. Художественность эта, помимо присущей Костомарову рельефности изображения, так сказать образности, достигалась и уместным иллюстрированием рассказа выдержками из источников, картинность которых бесконечно выше всяких исторических украшений.

Но нельзя скрыть и того, что Костомаров иногда приносил в жертву картинности историческую точность; он именно мог воспользоваться народным преданием, как историческим источником для времени, в предании изображаемого.

Известна еще одна, приятная для читателя, но иногда досадная для историка, черта сочинений Костомарова: он сразу, в предисловии, исчислял те источники, которыми пользовался, и потом в изложении ссылался уже на них весьма редко; между тем пользовался он ими не всегда точно. Последние же по времени труды Костомарова отличаются даже довольно тяжелым слогом.

Костомарову случалось писать и популярные книжки для народа, особенно южнорусские; он принимал участие и в издании так называемых "Метеликов". Писал он и для учащихся.

Особенно известны его рассказы из русской истории, к сожалению, не оконченные.

Костомаров был и беллетрист.

Исторические его повести шли зачастую параллельно его историческим сочинениям.

Но, как это ни странно, первые всегда уступают в художественности вторым.

Важнейшее из его беллетристических произведений, "Кудеяр", по сюжету довольно рутинно и красиво лишь по частностям.

Драма "Кремуций Корд" написана, очевидно, pro domo sua. Не исторические повести Костомарова, например, "Сорок лет", наоборот, отличаются большой оригинальностью; но их не много и они почти не известны публике.

Костомаров известен и как малорусский поэт под именем Иеремии Галки. В своих сочинениях как и все малорусские поэты, он старался подражать южноусской народной поэзии.

Важнейшим источником для знакомства с жизнью и деятельностью Н. И. Костомарова является его автобиография, изданная после его смерти в книге "Литературное Наследие" (СПб. 1890 г.), где она, впрочем, доведена лишь до половины 1877 г. Но в этой автобиографии выпущены целые главы, касающиеся таких щекотливых моментов, как разгром Кирилло-Мефодиевского братства и университетская история 1861—1862 г. Дополнением к этой автобиографии является другая, ранее продиктованная Костомаровым г-же Белозерской и напечатанная в "Русской Мысли" 1885 г., №№ 5 и 6; она доведена до конца 1862 г. и в ней рассказано о братстве и об университетской истории, и вообще есть много любопытных подробностей о жизни Костомарова, отсутствующих в позднейшей автобиографии; есть разница в некоторых отдельных показаниях; объясняется она удовлетворительно забывчивостью самого автора.

К автобиографии, сообщенной г-жей Белозерской, приложена записка об ученых трудах Костомарова, составленная в 1870 г., с заявлением, что составлена она им самим; но едва это так; вероятнее, что она составлена кем-либо из лиц, предлагавших Костомарова к избранию в профессора Университета или в Академию Наук. Третья автобиографическая записка Костомарова же напечатана в "Биографическом словаре профессоров Императорского университета Св. Владимира". (Киев, 1884 г.); она очень краткая; но все же сообщает и некоторые новые сведения, тем более, что доведена до 1884 г.; к ней приложен тоже список его трудов.

Наконец, четвертая, очень короткая, доведенная лишь до 1860 г., напечатана в "Русском Художественном Листке" Тимма 1860 г., № 20 (перепечатана в "Русской Старине" 1891 г. № 2). Сверх того, есть отдельные воспоминания Костомарова о различных эпизодах его жизни, например, о знакомстве с Т. Г. Шевченко в "Русской Старине" 1880 г. № 3 и пр. Иа статей, напечатанных о Н. И. Костомарове, можно бы составить библиотеку; здесь укажем лишь важнейшие.

Сведения о детстве Костомарова — в статье Ф. Щербины в "Русских Ведомостях" 1885 г. № 144 (перепечатано в "Киевск.

Ст." 1895 г. № 4) и Гр. Василькевича в "Киевск.

Ст." 1898 г., № 11; об уничтожении первой диссертации Костомарова — статья М. И. Сухомлинова в "Др. и нов. России", 1877 г. № 1 и заметка в "Русск. Стар." 1878 г. № 11, стр. 387; о Костомарове, как учителе — в статье В. В. Стасова: "Н. Н. Ге" в "Северном Вестнике" 1895 г. № 1, и самого Ге в "Сборнике в пользу недостаточных студентов Университета Св. Владимира", Киев, 1895 г., стр. 58—60; о панславизме Костомарова и об братстве Кирилла и Мефодия у О. Миллера: "Дар Пятидесятницы и наши первоучители" — "Киевск.

Старина" 1882 г. № 9, стр. 40—46, и там же, 1897 г. № 2; устав братства напечатан О. Огоновским в "Истории Литературы русской" ч. II, Льв. 1889 г.; для истории этого братства — см. предисловие к сборнику Н. Кудаша "Хуторская поэзия"; Костомарова, "П. А. Кулиш и его последняя литературная; деятельность" — в "Киевской Старине" 1883 г. № 3, стр. 228—230; кроме того, "Русск. Арх." 1892 г. № 7; Барсукова "Жизнь и труды Погодина" т. XII, стр. 147, А. Конисского, "Т. Г. Шевченко", стр. 245. Об этой же истории и о пребывании Костомарова в Саратове рассказано в неоконченном романе Д. Л. Мордовцева "Профессор Ратмиров" в "Книжках Недели" 1889 г. №№ 1 и 2; о саратовской жизни Костомарова воспоминания Д. Л. Мордовцева в "Нови" 1888 г. № 15; И. И. Палимпсестова в "Русск. Обозр." 1895 г. № 7 и "Некролог" Д. М. Поздняка в "Русск. Вестн." 1890 г. № 11, стр. 361. О Костомарове как о профессоре С.-Петербургского университета — воспоминания С. Терпигорева (Атавы) в "Ист. Вестн." 1896 г. № 4, стр. 55—56; и у Л. Майкова: "Некролог Е. Е. Замысловского" в "Журн. Мин. Нар. Пр." 1896 г. № 8, стр.56; у Григорьева: "Императ.

Петерб. Унив.", стр. 313 и след.·, у В. Д. Спасовича "Пятидесятилетие Петерб.

Унив." "Вестн. Евр." 1870 г. № 5, стр. 312—345; воспоминания И. Е. Андреевского в "Pyc. Стар." 1882 г. № 5; из множества воспоминаний о последующем пребывании Костомарова в Петербурге, важнейшие: Мордовцева в "Рус. Стар." 1885 г. №№ 6 и 12 и 1886 г. № 2 и в "Нови" 1888 г. №№ 16 и 17; Д. К. М. Е., Подорожнего и Вашкевича в "Киевск.

Стар." 1891 г. № 7 и 1895 г. № 4; А. И. Маркевича — в журнале "По морю и суше" 1896 г. № 14. Одна из поездок Костомарова в Новгород в мае 1862 г. обстоятельно описана Н.П. Барсуковым в "Русск. Обозр." 1897 г. № 5; о жизни Костомарова в с. Дедовцах — воспоминания пасынка его Л. М. Киселя в "Полтавск.

Губ. Ведом." 1895 г. № 7 (перепеч. в "Киевск.

Стар." 1896 г. № 1) и Мордовцева в "Ист. Вестн." 1884 г. № 12; о последнем времени жизни Костомарова статья В. Веренштама в "Киевск.

Стар." 1885 г. № 6 и 1895 г. № 4. О значении деятельности Костомарова вообще см. статью В. И. Семевского в "Русск. Стар." 1886 г. № 1, А. И. Маркевича в "Одесском Вестн." 1885 г. №№ 123—127, А. Пыпина в "Вестн. Евр." 1885 г. № 5; о Костомарове, как о южнорусском писателе — Петров, "Очерки истории украинской литературы XIX ст". Киев, 1884 г., стр. 235—257 (с указанием статей о Костмарове, напечатанных до этого времени); о Костомарове как историке — В. Б. Антоновича в "Киевск.

Стар." 1885 г. № 5, и П. Н. Полевого в "Ист. Вестн." 1891 г. № 2; о Костомарове как этнографе — ст. В. Науменка в "Киев. Стар." 1885 г, № 5 и А. Пыпина "История Русской Этнографии", т. III; обстоятельный перечень напечатанных трудов Н. И. Костомарова в книге "Литературное наследие"; но он едва ли совершенно полон·, так, например, не указана статья "Niema Rusi", о которой см. "Ив. С. Аксаков в его письмах", ч. 2, т. IV, стр. 257 и след.; см. также "Русск. Стар." 1891 г. № 2, стр. 484. Некоторые статьи Костомарова были напечатаны без его подписи, другие подписаны псевдонимами, которых у него, по-видимому, было два: Иеремия Гадка для стихотворений и Иван Богучаров для некоторых беллетристических произведений.

Изданные собрания сочинений Костомарова (Исторические монографии и исследования) далеко не заключают всех его трудов, и опубликование полного собрания сочинений его весьма желательно.

Ал. Маркевич. {Половцов} Костомаров, Николай Иванович — знаменитый русский историк; род. 4 мая 1817 г. в слободе Юрасовке, Воронежской губ., Острогожского уезда. Отец его был местный дворянин-помещик, мать — малороссийская крестьянская девушка, прежде крепостная его отца, учившаяся в одном из московских пансионов.

Позднее отец К. женился на ней, но К. родился до брака, и хотя отец собирался усыновить его, но не успел этого сделать.

Отец К., поклонник французской литературы XVIII в., идеи которой он пытался прививать и малолетнему сыну, и своей дворне, был вместе с тем жестоким помещиком; в 1828 г. он был убит его дворовыми людьми, похитившими при этом скопленный им капитал.

Мать К. отдала его в воронежский пансион, но, пробыв там около двух лет, он был исключен за шалости.

Затем он поступил в воронежскую гимназию и, окончив здесь курс, в 1833 г. сделался студентом харьковского университета.

Уже в первые годы учения сказались блестящие способности К., доставившие ему, от учителей московского пансиона, в котором он при жизни отца недолго учился, прозвище "enfant miraculeux". Природная живость характера К. с одной стороны, низкий уровень учителей того времени — с другой не давали ему возможности серьезно увлечься занятиями.

Первые годы пребывания в харьковском университете, историко-филологический факультет которого не блистал в ту пору профессорскими дарованиями, мало отличались в этом отношении для К. от гимназии.

Сам К. много работал, увлекаясь то классической древностью, то новой французской литературой, но работы эти велись без надлежащего руководства и системы, и позднее К. называл свою студенческую жизнь "беспорядочной". Лишь в 1835 г., когда на кафедре всеобщей истории в Харькове явился М. М. Лунин, занятия К. приобрели несколько более единства.

Лекции Лунина оказали на него сильное влияние, и он с жаром отдался изучению истории.

Тем не менее, он так еще смутно сознавал свое настоящее призвание, что по окончании университета поступил было на военную службу.

Неспособность его к последней скоро стала, однако, ясна и начальству его, и ему самому.

Увлекшись изучением сохранившегося в г. Острогожске, где стоял его полк, архива местного уездного суда, К. задумал писать историю слободских казачьих полков.

По совету начальства, он оставил полк и осенью 1837 г. вновь явился в Харьков с намерением пополнить свое историческое образование.

В это время усиленных занятий у К., отчасти под влиянием Лунина, стал складываться взгляд на историю, в котором были оригинальные черты сравнительно с господствовавшими тогда среди русских историков воззрениями.

По позднейшим словам самого К., он "читал много всякого рода исторических книг, вдумывался в науку и пришел к такому вопросу: отчего это во всех историях толкуют о выдающихся государственных деятелях, иногда о законах и учреждениях, но как будто пренебрегают жизнью народной массы? Бедный мужик-земледелец-труженик как будто не существует для истории; отчего история не говорит нам ничего о его быте, о его духовной жизни, о его чувствованиях, способе его радостей и печалей"? Мысль об истории народа и его духовной жизни, в противоположность истории государства, сделалась с этой поры основной идеей в кругу исторических воззрений К. Видоизменяя понятие о содержании истории, он раздвигал и круг ее источников. "Скоро, говорит он, я пришел к убеждению, что историю нужно изучать не только по мертвым летописям и запискам, а и в живом народе". Он научился малорусскому языку, перечитал изданные народные малорусские песни и печатную литературу на малорусском языке, тогда очень небольшую, предпринимал "этнографические экскурсии из Харькова по соседним селам, по шинкам". Весну 1838 г. он провел в Москве, где слушание лекций Шевырева еще более укрепило в нем романтическое отношение к народности.

В эту пору К. сам начал писать по-малорусски, под псевдонимом Иеремии Галки, и в 1839—41 гг. выпустил в свет две драмы и несколько сборников стихотворений, оригинальных и переводных.

Быстро подвигались вперед и его занятия по истории.

В 1840 г. К. выдержал магистерский экзамен, а в 1842 г. напечатал диссертацию "О значении унии в зап. России". Назначенный уже диспут не состоялся вследствие сообщения архиепископа харьковского Иннокентия Борисова о возмутительном содержании книги. Хотя речь шла лишь о нескольких неудачных выражениях, но проф. Устрялов, по поручению министерства народного просвещения разбиравший труд К., дал о нем такой отзыв, что книгу велено было сжечь. К. дозволено было написать другую диссертацию, и в конце 1843 г. он представил в факультет работу под назв. "Об историческом значении русской народной поэзии", которую и защитил в начале следующего года. В этом труде нашли яркое выражение этнографические стремления К., принявшие еще более определенный вид благодаря сближению его с целым кружком молодых малороссов (Корсун, Кореницкий, Бецкий и др.), подобно ему с энтузиазмом мечтавших о возрождении малорусской литературы.

Немедленно по окончания своей второй диссертации К. предпринял новую работу по истории Богдана Хмельницкого и, желая побывать в местностях, где происходили описываемые им события, сделался учителем гимназии сперва в Ровне, затем (1845) в Киеве. В 1846 г. совет киевского университета избрал К. преподавателем русской истории, и с осени этого года он начал свои лекции, вызвавшие сразу глубокий интерес слушателей.

В Киеве, как и в Харькове, около него составился кружок лиц, преданных идее народности и намеревавшихся проводить эту идею в жизнь. В кружок этот входили П. А. Кулиш, Аф. Маркевич, Н. И. Гулак, В. М. Белозерский, Т. Г. Шевченко.

Интересы киевского кружка не ограничивались, однако, пределами малорусской национальности.

Члены его, увлеченные романтическим пониманием народности, мечтали об общеславянской взаимности, соединяя с последней пожелания внутреннего прогресса в собственном отечестве. "Взаимность славянских народов — писал позже об этом кружке К., — в нашем воображении не ограничивалась уже сферой науки и поэзии, но стала представляться в образах, в которых, как нам казалось, она должна была воплотиться для будущей истории.

Помимо нашей воли стал нам представляться федеративный строй, как самое счастливое течение общественной жизни славянских наций... Во всех частях федерации предполагались одинаковые основные законы и права, равенство веса, мер и монеты, отсутствие таможен и свобода торговли, всеобщее уничтожение крепостного права и рабства в каком бы то ни было виде, единая центральная власть, заведующая сношениями вне союза, войском и флотом, но полная автономия каждой части по отношению к внутренним учреждениям, внутреннему управлению, судопроизводству и народному образованию". С целью распространения этих идей дружеский кружок преобразовался в общество, получившее название Кирилло-мефодиевского.

Панславистские мечтания юных энтузиастов скоро были оборваны.

Студент Петров, подслушавший их беседы, донес на них; они были арестованы весной 1847 г., обвинены в государственном преступлении и подвергнуты различным наказаниям.

К., просидев год в Петропавловской крепости, был "переведен на службу" в Саратов и отдан под надзор местной полиции, причем ему на будущее время воспрещалось как преподавание, так и печатание его произведений.

Ссылка указала К. настоящие размеры пропасти, лежавшей между его идеалами и действительностью, но она не убила в нем ни идеализма, ни энергии и способности к работе.

В Саратове он продолжал писать своего "Богдана Хмельницкого", начал новую работу о внутреннем быте московского государства XVI — XVII вв., совершал этнографические экскурсии, собирая песни и предания, как прежде в Малороссии, знакомился с раскольниками и сектантами.

В 1855 г. ему дозволен был отпуск в Петербург, которым он воспользовался для окончания своего труда о Хмельницком; в 1856 г. отменено было запрещение печатать его сочинения и затем снят с него надзор.

Совершив поездку за границу, К. опять поселился в Саратове, где написал "Бунт Стеньки Разина" и принимал участие, в качестве делопроизводителя губернского комитета по улучшению быта крестьян, в подготовке крестьянской реформы.

Весной 1859 г. он был приглашен петербургским университетом занять кафедру русской истории, освободившуюся с выходом в отставку Устрялова.

Тяготевшее еще над К. запрещение педагогической деятельности было снято по ходатайству министра Б. П. Ковалевского, и в ноябре 1859 г. он открыл свои лекции в университете.

Это была пора наиболее интенсивной работы в жизни К. и наибольшей его популярности.

Известный уже русской публике, как талантливый писатель, он выступил теперь в качестве профессора, обладающего могучим и оригинальным талантом изложения и проводящего самостоятельные и новые воззрения на задачи и сущность истории.

Эти воззрения находились в тесной связи с теми взглядами, какие выработались у него еще в Харькове.

Сам К. так формулировал основную идею своих лекций: "Вступая на кафедру, я задался мыслью в своих лекциях выдвинуть на первый план народную жизнь во всех ее частных проявлениях... Русское государство складывалось из частей, которые прежде жили собственной независимой жизнью, и долго после того жизнь частей высказывалась отличными стремлениями в общем государственном строе. Найти и уловить эти особенности народной жизни частей русского государства составляло для меня задачу моих занятий историей". Под влиянием этой идеи у К. сложился особый взгляд на историю образования московского государства, резко противоречивший тем воззрениям, какие высказывались славянофильской школой и С. М. Соловьевым.

Одинаково далекий от мистического преклонения перед народом и от одностороннего увлечения идеей государственности, К. старался не только вскрыть условия, приведшие к образованию московского государственного строя, но и определить ближе сам характер этого строя, его отношение к предшествовавшей ему жизни и его влияние на народные массы. Рассматриваемая с этой точки зрения, история московского государства рисовалась в более мрачных красках, чем в изображениях ее другими историками, тем более, что усвоенное К. критическое отношение к ее источникам очень скоро привело его к мысли о необходимости признать недостоверными отдельные блестящие ее эпизоды, считавшиеся до тех пор прочно установленными.

Некоторые свои выводы К. излагал и в печати, и они навлекали на него сильные нападки; но в университете его лекции пользовались неслыханным успехом, привлекая массу как студентов, так и посторонних слушателей.

В эту же пору К. был избран членом археографической комиссии и предпринял издание актов по истории Малороссии XVII в. Подготавливая эти документы к изданию, он начал писать по ним ряд монографий, которые должны были в результате составить историю Малороссии со времени Хмельницкого; эту работу он продолжал до конца жизни. Кроме того, К. принимал участие в некоторых журналах ("Русское Слово", "Современник"), печатая в них отрывки своих лекций и исторические статьи.

В эту эпоху своей жизни К. стоял довольно близко к прогрессивным кружкам петербургского университета и журналистики, но полному слиянию его с ними мешало их увлечение экономическими вопросами, тогда как он сохранял романтическое отношение к народности и украинофильские идеи. Наиболее близким для него органом явилась учрежденная собравшимися в Петербурге некоторыми из бывших членов Кирилло-мефодиевского общества "Основа", где он поместил ряд статей, посвященных по преимуществу выяснению самостоятельного значения малорусского племени и полемике с отрицавшими такое значение польскими и великорусскими писателями.

После вызванного студенческими беспорядками 1861 г. закрытия петербургского университета, несколько профессоров, и в числе их К., устроили (в городской думе) систематические публичные лекции, известные в тогдашней печати под именем вольного или подвижного университета: К. читал лекции по древней русской истории.

Когда проф. Павлов, после публичного чтения о тысячелетии России, был выслан из СПб., комитет по устройству думских лекций решил, в виде протеста, прекратить их. К. отказался подчиниться этому решению, но на следующей его лекции (8 марта 1862 г.) поднятый публикой шум принудил его прекратить чтение, а дальнейшие лекции были воспрещены администрацией.

Выйдя в 1862 г. из состава профессоров петербургского университета, Костомаров уже не мог более вернуться на кафедру, так как его политическая благонадежность вновь была заподозрена, главным образом, вследствие усилий московской "охранительной" печати.

В 1863 г. его приглашал на кафедру киевский университет, в 1864 г. — харьковский, в 1869 г. — опять киевский, но К., по указаниям министерства народного просвещения, должен был отклонить все эти приглашения и ограничиться одной литературной деятельностью, которая, с прекращением "Основы", также замкнулась в более тесные рамки. После всех этих тяжелых ударов К. как бы охладел к современности и перестал интересоваться ею, окончательно уйдя в изучение прошлого и в архивные работы.

Один за другим появлялись в свет его труды, посвященные крупным вопросам по истории Малороссии, московского государства и Польши.

В 1863 г. были напечатаны "Севернорусские народоправства", представлявшие собой обработку одного из читанных К. в петербургском университете курсов; в 1866 г. в "Вестнике Европы" появилось "Смутное время московского государства", затем "Последние годы Речи Посполитой". В начале 70-х годов К. начал работу "Об историческом значении русского песенного народного творчества". Вызванный ослаблением зрения перерыв архивных занятий в 1872 г. дал К. повод к составлению "Русской истории в жизнеописаниях главнейших ее деятелей". В 1875 г. К. перенес тяжелую болезнь, сильно подорвавшую его здоровье.

В этом же году он женился на Ал. Л. Кисель, урожденной Крагельской, которая была его невестой еще до ареста его в 1847 г., но после его ссылки вышла замуж за другого.

Работы последних годов жизни К., при всех их крупных достоинствах, носили на себе, однако, некоторые следы пошатнувшейся силы таланта: в них меньше обобщений, менее живости в изложении, место блестящих характеристик заменяет иногда сухой перечень фактов, несколько напоминающий манеру Соловьева.

В эти годы К. высказывал даже взгляд, что вся задача историка сводится к передаче найденных им в источниках и проверенных фактов.

С неутомимой энергией работал он до самой смерти.

Он умер 7 апреля 1885 г., после долгой и мучительной болезни.

Репутация К., как историка, и при жизни, и после смерти его неоднократно подвергалась сильным нападкам.

Его упрекали в поверхностном пользовании источниками и проистекавших отсюда ошибках, в односторонности взглядов, в партийности.

В этих упреках заключается доля истины, весьма, впрочем, небольшая.

Неизбежные у всякого ученого мелкие промахи и ошибки, быть может, несколько чаще встречаются в сочинениях К., но это легко объясняется необыкновенным разнообразием его занятий и привычкой полагаться на свою богатую память.

В тех немногих случаях, когда партийность действительно проявлялась у К. — а именно в некоторых трудах его по малорусской истории, — это было лишь естественной реакцией против еще более партийных взглядов, высказывавшихся в литературе с другой стороны.

Не всегда, далее, сам материал, над которым работал К., давал ему возможность осуществить свои взгляды на задачу историка.

Историк внутренней жизни народа по своим научным взглядам и симпатиям, он именно в своих работах, посвященных Малороссии, должен был явиться изобразителем внешней истории.

Во всяком случае, общее значение К. в развитии русской историографии можно, без всякого преувеличения, назвать громадным.

Им была внесена и настойчиво проводилась во всех его трудах идея народной истории.

Сам К. понимал и осуществлял ее главным образом в виде изучения духовной жизни народа.

Позднейшие исследователи раздвинули содержание этой идеи, но заслуга К. этим не уменьшается.

В связи с этой основной мыслью работ К. стояла у него другая — о необходимости изучения племенных особенностей каждой части народа и создания областной истории.

Если в современной науке установился несколько иной взгляд на народный характер, отрицающий ту неподвижность, какую приписывал ему К., то именно работы последнего послужили толчком, в зависимости от которого стало развиваться изучение истории областей.

Внося новые и плодотворные идеи в разработку русской истории, исследуя самостоятельно целый ряд вопросов в ее области, К., благодаря особенностям своего таланта, пробуждал, вместе с тем, живой интерес к историческим знаниям и в массе публики.

Глубоко вдумываясь, почти вживаясь в изучаемую им старину, он воспроизводил ее в своих работах такими яркими красками, в таких выпуклых образах, что она привлекала читателя и неизгладимыми чертами врезывалась в его ум. В лице К. удачно соединялись историк-мыслитель и художник — и это обеспечило ему не только одно из первых мест в ряду русских историков, но и наибольшую популярность среди читающей публики.

См. автобиографическую записку в "Словаре профессоров университета св. Владимира", автобиографию в "Рус. Мысли" (1885, №№ 5 и 6) и более подробную — "Литературное наследие" (СПб., 1891). Некрологи и воспоминания: "Киевская Старина" (1885 и 1895, № 4); "Новь" (1885); "Русская Старина", 1885; "Рус. Архив" (1890, № 10). Полный список трудов — в "Литературном наследии". Наиболее подробная и беспристрастная оценка — у Пыпина: "История русской этнографии" (т. III). В. М—н. {Брокгауз} Костомаров, Николай Иванович — выдающийся русский историк (1817—1885). Исследуя историю Малороссии, К., поддавшись влиянию односторонних украинских материалов, усвоил себе взгляд на украинских евреев, как на поработителей русского населения.

Отмечая в своем исследовании о гетмане Хмельницком причины, вызвавшие казацкое движение, К. придал особое значение роли евреев, которые, по его словам, арендовали не только различные отрасли помещичьего хозяйства (поляков), но также и православные церкви, налагали пошлины на крещение младенцев и проч. — Пристрастное отношение к евреям, проявленное Костомаровым, как историком, заметно и в его публицистических статьях.

К. не был защитником системы ограничения евреев в гражданских правах; он даже приветствовал издание закона, разрешившего принимать евреев на государственную службу; но в этой готовности увидеть евреев равноправными гражданами таилось желание получить таким путем нравственное право решительно выступить (в Малороссии) против экономического господства евреев (см. Антисемитизм); примкнув же к известному литературному протесту 1858 г., К. в письме по этому поводу счел нужным отметить, что только гражданское равенство "очистит еврейскую национальность от всего того, что в ней есть неприязненного к иноверцам". Характерно для К. и его отношение к вопросу об обвинении евреев в преступлениях с ритуальной целью. Принимая участие, в качестве эксперта, в саратовском деле (см.; 1853 г.), К. не проявил того предубеждения, которое заставляло других причастных лиц видеть доказательство правдивости обвинения в таких материалах, которые явно не давали для того основания; ему, однако, казалось, по свидетельству Хвольсона, подозрительным изображение в печатной "Гагаде на пасхальный вечер" фараона, купающегося в крови еврейских детей, считая, что это относится к современному еврею и к христианским детям. Этот вопрос К. оставил без разрешения и в очерке "Жидотрепание в начале XVIII в." ("Киевская Старина", 1883 г.), в котором описал случай, когда, обвинив некоторых евреев в убийстве с ритуальной целью, крестьяне черниговского полка устроили в 1703 г. резню; узнав о том, что заподозренные евреи убиты, гетман Мазепа сказал: "Темна вода в облацех! Темное дело было, темным и остается эта христианская кровь у жидов". В своем незаконченном романе "Профессор Ратмиров" ("Книжки Недели", 1889 г.) Д. Мордовцев, попутно затронув саратовское дело, вывел под именем Ратмирова Костомарова, отметив, между прочим, что нашумевшее дело втянуло его "в водоворот последующих событий, которые имели влияние на всю его последующую жизнь". В письме в редакцию "Недельной хроники Восхода" Мордовцев заявил, что К. уклонялся от беседы о саратовском деле, отговариваясь тем, что не знает, что было в действительности.

Ср.: Н. Костомаров, "Русская история в жизнеописаниях ее главных деятелей", кн. II (1881), стр. 231, 365 и др.; "Русские люди о евреях", стр. 314—15; "Новое Время", 1879 г., № 1172 ("Замечания" Костомарова на книгу Хвольсона о средневековых обвинениях); "Нед. Хрон. Восх.", 1889 г., № 15 и 16. {Евр. энц.} Костомаров, Николай Иванович историк, проф. СПб. унив., писавший под псевдоним. "Иеремия Галка"; род. 1817 г. 4 мая; † 1885 г. 6 апр. {Половцов} Костомаров, Николай Иванович [1817—1885] — известный историк, украино-русский поэт и беллетрист.

Еще будучи студентом словесного факультета Харьковского университета, К. сблизился с кружком романтически настроенной украинофильской молодежи, сгруппировавшейся вокруг И. Срезневского, А. Метлинского и т. д. Близость к украинофилам определила круг дальнейших интересов и симпатий К., а также повлияла на лит-ые его опыты на украинском яз. К. — автор ряда стихотворений, вышедших под псевдонимом Иеремия Рaлка: "Украинские баллады" [1838], "Ветка" [1839], и драм: "Савва Чалый" [1838] и "Переяславская ночь" [1840] и др. Отдельные стихотворения К. на украинском и русском яз. печатались в современных альманахах ("Сніп" и "Молодик"). Параллельно с литературным творчеством развивалась и научная деятельность К.: в 1842 К. представляет диссертацию "О значении унии в Западной России", которая по настоянию духовных властей была конфискована и сожжена; в 1844 он подает вторую диссертацию — "Об историческом значении русской народной поэзии", где полностью отразились его нац. устремления.

В 1846, после краткого пребывания учителем в провинции, К. назначается адъюнкт-профессором в Киеве и сближается там с П. Кулишем, Т. Шевченкой, В. Белозерским и др. членами "Кирилло-мефодиевского братства" (см. "Украинская литератуpa"). За принадлежность к последнему К. был выслан в Саратов, где пробыл до конца 50-х годов. В это время К., не прерывая своих занятий по украинской истории, занимается также и русской историей.

В 1859 приглашается профессором Петербургского университета, вместе с Кулишем и др. принимая активное участие в журн. "Основа", специально посвященном Украине.

С конца 60-х гг. К. становится во главе украинского кружка ("Громады") в Петербурге и является общепризнанным вождем и идеологом "просветительства". Работая по преимуществу над историей Украины, Костомаров время от времени возвращается и к художественному творчеству: ему принадлежит ряд повестей ["Сын" (1864), "Кудеяр" (1875), "Холоп" (1878), "Черниговка" (1881) и др.], драма ["Кремуций Корд" (1862)]. Произведения на украинском яз. были изданы отдельной книгой: "Збірнік творів Іеремії Галкі" (Одесса, 1875). В украинскую литературу К. вошел как представитель так назыв. молодого поколения романтиков, явившихся на смену первым зачинателям новой украинской литературы (Котляревский, отчасти Гулак-Артемовский) и внесших новые мотивы, сюжеты и лит-ые влияния в украинскую литературу.

Панславистские настроения, подкрепленные личной близостью со славянофилами, определили специфические "общеславянские" мотивы и настроения в поэтическом творчестве К. Среди поэтического наследства К. выделяются две его драмы: "Савва Чалый" и "Переяславская ночь", опыты пересадки на украинскую почву жанра романтической драмы. Отметим также переводы и "перепевы" К. из Байрона, из чешских романтиков и т. д. Политические и национальные требования К. отличаются крайней умеренностью.

Еще в "Кирилло-мефодиевском братстве" Костомаров занимал едва ли не наиболее "правую" позицию.

Украинскую литературу К. считал литературой простонародной, которая не должна даже и ставить перед собой каких-либо более серьезных задач, не должна стремиться стать в ряду европейских литератур.

Эта концепция привела его позднее [в начале 80-х гг.] к резким выступлениям против переводов на украинский яз. Гоголя, против попыток расширить тематику украинской литературы за пределы чисто крестьянской тематики ("Науково-публіцистичні і полемічні писання Костомарова", ДВУ, 1928). Библиография: I. Кроме названных выше произведений К. его стихотворения и драмы (украинские); собраны в кн. "Харківська школа романтиків", т. III, під ред. А. Шамрая, Харків, 1930; см. также "Чернігівка", Книгоспілка, 1929 (в этих изданиях и обстоятельные вступительные статьи). II. Грушевский М. С., Из харьковских лет Н. И. Костомарова, "ЖМНП", 1908, № 4; Автобиография H. И. Костомарова, под ред. В. Котельникова, Москва., 1922. III. Сборн. "Литературное наследие", СПб., 1890 (полн. список трудов).

И. Айзеншток. {Лит. энц.} Костомаров, Николай Иванович [4(16)05.1817 — 07(19).04.1885] — укр. и рус. историк, этнограф, писатель.

Род. в с. Юрасовка Воронежской губ. В 1837 окончил словесное отделение филос. ф-та Харьк. ун-та. Был в центре лит. кружка, в к-рый входили Амвросий Метлинский, И.И.Срезневский и др. В 1842 К. подготовил магистерскую дисс. "О причинах и характере унии в Западной России", однако из-за противодействия архиепископа харьковского Борисова и проф. Устрялова защита была отменена, а кн. по распоряжению властей сожжена.

Лишь через два года К. сумел защитить новую дисс. "Об историческом значении рус. народной поэзии", в к-рой противостоял крайностям западничества.

Работал учителем гимназии в Ровно, Киеве. В 1846 был приглашен в Киевский ун-т на кафедру истории, где читал лекции по славянской мифологии, доказывая дух. единство славян в древности ("Славянская мифология". Киев, 1847). В это же время К. стал одним из основателей тайной полит. организации укр. интеллигенции (В.М.Белозерский, Н.И.Гулак, Т.Г.Шевченко, П.А.Кулиш и др.) — Кирилло-Мефодиевского об-ва (1846—1847), ставившего целью создание славянской федерации во главе с Украиной, за что был арестован, год провел в заключении и в 1848 сослан в Саратов под полицейский надзор.

До 1857 К. служил в Сарат. статистическом комитете, публиковал статьи по истории, экономике и нар. культуре сарат. края, работал над ист. трудами.

После освобождения от наказания по амнистии (1856) и заграничного путешествия, в ноябре 1859, К. был приглашен в Петерб. ун-т проф. рус. истории.

В лекционном курсе К. выступал против историков гос. школы и в противовес официальной историографии пытался "найти и уловить особенности нар. жизни частей рус. гос-ва". Ореол пострадавшего за убеждения, блестящие лекции в ун-те, публичный диспут "О начале Руси" с Погодиным, статьи в "Современнике" и "Отечественных записках", работы по истории нар. движений — все это принесло К. широкую известность.

Но уже в 1862 К. был вынужден уйти из ун-та, отказавшись поддержать протест профессуры и студенчества против полицейских репрессий.

Впоследствии К. не раз приглашали занять кафедру в Киевском или Харьковском ун-тах, но Мин-во нар. просвещения вынудило его отказаться от преподавательской карьеры, оставив за ним работу в Археографической комиссии.

Под редакцией К. в 1861—1884 вышло 12 томов "Актов, относящихся к истории Южной и Западной России, собранных Археографической комиссией", а также три вып."Памятников старинной русской литературы". За четверть века К. опубликовал более 200 трудов, в осн. посвященных полит. истории России и Украины.

В 1876 К. стал чл.-корр. АН. Умер К. в Петербурге.

На мировоззрение К. значительное влияние оказало филос. наследие прошлого.

В своих иссл. он выдвигал прежде всего проблемы историографии, движущих сил обществ. прогресса, нац. вопрос.

К. подчеркивал, что историю нельзя сводить к истории гос-ва, это лишь форма, оживляемая деятельностью народа.

Для К. характерны повышенный интерес к нар. психол. и духу народа, этнографии, бытовым и культурным особенностям жизни народа, истории нар. движений; пересмотр официальных оценок многих ист. личностей и событий; отстаивание оригинальных, но спорных теорий (о татарском влиянии на возникновение гос. организации в Моск. Руси, об учреждении крепостного права Борисом Годуновым и т.д.). Особое внимание К. уделял проявлениям федеративных начал в нар. сознании и полит. жизни рус. гос-ва. Концепт. основой разрабатываемых им идей и теорий были положения о Киеве и Поднепровье как исходном центре всего во-сточноевроп. славянства, представлявшего собой, по его утверждению, единое целое и имевшего до XIII в. общий (без разделения на диалекты) язык, а также о многовековой борьбе на Руси двух начал — демократического федеративно-вечевого и монархического, направленного к централизации и единодержавию.

При этом К. носителем демократического начала считал "малороссийскую народность", а начала "единодержавия" — "великорусскую народность". Противоположность "народного духа" "южнорус. натуры" (в к-рой "не было ничего насилующего, нивелирующего; не было политики, не было холодной рассчитанно-сти, твердости на пути к назначенной цели") и "великороссов" (к-рым присущи рабская готовность подчиниться самодержавной власти, стремление "дать прочность и формальность единству своей земли") обусловила, по мнению К., разл. направления развития укр. и рус. народов.

Даже факт расцвета вечевого строя в "северно-русских народоправствах" (Новгороде, Пскове, Вятке) и утверждение единодержавного строя в южных областях К. объяснял влиянием "южноруссов", якобы основавших северорусские центры с их вечевой вольницей, тогда как подобная вольница на юге была подавлена северным самодержавием, прорываясь, однако, в образе жизни и свободолюбии укр. казачества.

Подобные утверждения давали повод для обвинений К. в "украинофильстве" и попытках "разложить отечество". Представляет интерес панславистская программа Кирилло-Мефодиевского об-ва, разработанная К. Программа предполагала создание дух. и полит. объединения "южноруссов, северноруссов с белоруссами, поляков, чехов со словенцами, сербов-лужичан, иллиро-сербов с хорутанами, болгар" в славянскую федерацию с центром в Киеве, включающую 18 отдельных республик на территории Польши, Чехии и Моравии, Сербии, Болгарии и России, к-рая, в свою очередь, делилась на 14 республик.

Во всех частях федерации предусматривались одинаковые осн. законы и права, равенство веса, мер и монеты, отсутствие таможен и свобода торговли, всеобщее уничтожение крепостного права и рабства в каком бы то ни было виде, дворянских и всяких привилегий, отмена смертной казни и телесных наказаний, единая центр. власть, зав. сношениями вне союза, войском и флотом; но полная автономия каждой части по отношению к внутр. учреждениям, управлению, судопроизводству и нар. образованию.

Впоследствии, в 60—70-х гг., К. стремился отмежеваться от панславистских идей. Непреходящую популярность большинства произведений К. определили, в первую очередь, оппозиционность "казенной" науке и высокохудожеств. стиль его науч. трудов, в к-рых он отстаивал (подчас в ущерб ист. достоверности) оригинальные идеи и концепции.

Соч.: Славянская мифология.

К., 1846 (М., 1995); Начало Руси. СПб., 1860; Исторические монографии и исследования: в 4 т. СПб., М., 1883; Собрание сочинений.

В 8 кн. (21 т.). СПб., 1903—1906; Автобиография.

М., 1922; Исторические монографии и исследования.

В 2 кн. М., 1989; Исторические произведения.

Автобиография.

Киев, 1989. (2-е изд.: 1990); Русская история в жизнеописаниях ее главных деятелей.

М., 1991. (М., 1993; М., 1998); Раскол: Исторические монографии и исследования.

М. — Смоленск, 1994. А.В.Пролубников, А.А.Ширинянц