Катков Михаил Никифорович

— публицист, род. 1 ноября 1818 г. в Москве, ум. 20 июля 1887 г. Отец его происходил из личных костромских дворян и служил в московском губернском правлении; он умер в молодых летах. М. Н. Катков, вместе с младшим братом своим, остался ребенком на руках матери своей, Варвары Екимовны, урожденной Тулаевой (родом грузинки). ее любви и самопожертвованию обязаны были оба брата всем своим воспитанием и дальнейшим образованием.

Первые уроки им преподавались либо самою матерью, либо под непосредственным ее надзором.

Впоследствии он учился некоторое время в Преображенском сиротском училище, потом, около года — в 1-й московской гимназии, наконец, поступил в пансион профессора М. Г. Павлова.

Тут он окончил средний курс учения и в 1834 г. поступил в Московский университет на словесное отделение.

Первый год он застал еще лекции Надеждина, который так сильно содействовал пробуждению философских интересов среди молодежи.

Из других профессоров словесного отделения пользовались тогда славой: Каченовский, Погодин и Шевырев.

Кроме того, Катков прослушал еще курс анатомии у Эйнбродта.

Но по его собственному свидетельству никого из вышеупомянутых профессоров нельзя назвать его ближайшим учителем. "Ни с кем в особенной близости он не состоял, — рассказывает Н. А. Любимов, — и занимался самостоятельно и своеобразно.

Лекции Крюкова (по кафедре римской словесности), начавшего преподавать с 1837 г., оставили, впрочем, в нем сильное впечатление.

Во всяком случае дарования его скоро были замечены.

Этому содействовало обстоятельство, о котором я сам слышал от него рассказ.

Перед экзаменом по истории M. H. Каткову случилось познакомиться с одним капитальным сочинением о переселении народов — не припомню, каким. Книга его заинтересовала и он внимательно с нею ознакомился.

На экзамене ему попался билет именно о переселении народов.

Он стал входить в такие подробности, что удивил экзаменаторов, которым оставалось только слушать его изложение.

С тех пор его ответы на экзаменах вообще славились.

П. М. Леонтьев рассказывал, что молодые студенты ходили слушать, как отвечает Катков.

Внимательный попечитель граф Строганов, заметил "даровитого студентам В мае 1838 г. Катков окончил университетский курс кандидатом с отличием.

Из профессоров мог оказать на Каткова влияние только М. Г. Павлов, у которого жил Катков и который был одним из первых провозвестников шеллингианства в Московском университете.

Вероятно у Павлова же он познакомился и с Станкевичем, который ввел его в свой кружок около 1837 г. В то время в кружке принимали участие Белинский, В. Боткин, М. Бакунин и др. Все они увлекались гегельянством, причем извлекали из этой системы примирительную ее сторону, умеряя сухой рационализм Гегеля поэтическим влиянием Шеллинга.

К этому направлению примкнул и Катков, и первые его статьи, написанные в 1839—1840 гг., носят на себе сильную печать Станкевичевского кружка.

Катков сразу занял в этом кружке почетное положение.

Все друзья ценили его солидные познания в области философии и он, будучи хорошо знаком с немецким языком и читая Гегеля в подлиннике, стал, вместе с Боткиным и Бакуниным, руководителем Белинского в занятиях германскою философией, особенно после отъезда Станкевича за границу (1837 г.), когда он особенно сблизился с Белинским.

Последний в то время интересовался эстетическими вопросами и даже создал свою особую теорию изящного, но "Катков стакнувшись с Егором Федоровичем (так называли в кружке Гегеля) разбил в прах мою прекрасную теорию", — писал он Боткину.

Затем Катков же пришел с Гегелем на помощь Белинскому, когда тот "утомился отвлеченностью" и "жаждал сближения с действительностью". Но все же некоторое расстояние отделяло молодого студента от писателя, успевшего уже заслужить известность.

Расстояние это значительно сократилось к 1839 г., когда Катков сдал магистерский экзамен и сам выступил на литературном поприще.

Впрочем, еще на студенческой скамье он работал для печати, участвуя в переводе с французского книги Демишеля: "История средних веков" (М. 1836) и в записывании и составлении лекции профессора И. И. Давыдова, которые вышли в свет под заглавием: "Чтение о словесности" (М. 1837). Затем в "Сыне Отечества" (1838 г., кн. I) был напечатан первый акт трагедии Шекспира "Ромео и Юлия" в переводе Каткова, но против желания переводчика.

Однако лишь со второй половины 1838 г. он начинает постоянно сотрудничать в периодических изданиях.

Тогда Белинский приступил к изданию "Московского Наблюдателя", основною задачей которого было установить здравые, построенные на философских принципах, понятия об искусстве и утвердить на них критику современных явлений русской литературы.

С этою целью Катков дал в журнале перевод статьи Ретшера "О философской критике художественного произведения", к которой сделал свое предисловие.

Там же был помещен ряд его стихотворных переводов из Гейне и несколько сцен из "Ромео и Юлии". Первые шаги Каткова на литературном поприще вызвали искренний восторг среди участников кружка.

Белинский относил его переводы к первоклассным явлениям в сфере русской литературы.

И, действительно, они обнаруживали в авторе большой вкус и недюжинное уменье владеть языком. "Московский Наблюдатель" просуществовал недолго и скоро прекратился, поставив в тяжелое материальное положение всех своих участников.

Особенно нуждались Белинский и Катков, который должен был содержать своим трудом не только себя, но старушку мать и брата, приготовлявшегося к университету.

Его положение несколько улучшилось, когда он получил предложение участвовать в "Отечественных Записках" Краевского.

С этим журналом он вошел в сношения через А. Д. Галахова, который посылал Краевскому отзывы о новых книгах, выходивших в Москве и поделился своей работой с Катковым; несколько позже к ним примкнул и Белинский.

В апреле или в начале мая 1839 г. Катков ездил в Петербург для свидания с Краевским, уговорился с ним относительно условий своего сотрудничества и вернулся в Москву, плененный ласковым и радушным обхождением петербургского издателя.

В третьем томе "Отечественных Записок появилась первая статья Каткова: "Отзыв иностранца о Пушкине", перевод статьи Варнгагена фон-Энзе, с предисловием переводчика.

В следующем томе помещена вторая большая статья Каткова о русских народных песнях, по поводу изданного Сахаровым сборника.

Из последующих работ Каткова в "Отечественных Записках" обратили на себя внимание современников следующие: "Разбор книги А. Зиновьева: "Основания русской стилистики по новой и простой системе" (1839 г., т. VІ, кн. 11, отд. VI, стр. 47—64), "Разбор книги: "Сочинения в стихах и прозе гр. С. Ф. Толстой" (1840 г., т. XII, кн. 10, отд. V, стр. 15—50) и "Разбор книги М. Максимовича: "История древней русской словесности" (1840 г., т. IX, кн. 4, отд. V, стр. 37—72). Сделавшись постоянным сотрудником "Отечественных Записок", Катков стал помещать там и стихотворные переводы, и мелкие библиографические заметки.

Сотрудничал он и в "Литературных прибавлениях к "Русскому Инвалиду", которые издавал также Краевский.

Кроме напечатанных статей, которые все относятся к области отвлеченной философии и литературной критики, Катков предполагал написать еще ряд статей по живописи и скульптуре и большую биографию Гегеля.

Все эти замыслы не были приведены в исполнение и любопытны только в том отношении, что показывают, чем тогда занимался и интересовался Катков: интересы эти чисто отвлеченного, метафизического, либо историко-литературного характера.

Политические и общественные темы остаются пока чуждыми Каткову.

И в статьях этого периода сильно сказывается шеллингианско-гегельянская закваска Станкевичевского кружка; на каждом шагу встречаются фразы, которые можно найти и в ранних статьях Белинского: Катков говорит, например, что в песнях русского народа раскрывается таинственная сущность русского духа; литературу вообще он определяет, как живую совокупность произведений, исчерпывающих собою различные направления развивающегося духа и т. п. Рядом с тем, особенно в статье о Сарре Толстой, резко выражается сантиментально-романтическое и мечтательно-фантастическое настроение автора.

Для него вся природа является чем то одухотворенным, он знает минуты, когда между душой человека и внешним миром установляется таинственное единство, и он в "каких-то полузримых звуках" готов проникнуть во внутреннюю сущность духа и мироздания.

Душа его болезненно и с тоской рвется из тяжких земных уз в океан вечного и прекрасного.

Это мистическое направление находится у Каткова в тесной связи с глубокой и искренней религиозностью, которая, как кажется, воспиталась у него под влиянием матери и осталась в душе его на всю жизнь. Даже цель самой философии он видит в утверждении союза духа и внешней природы, ума и религиозного чувства.

Поэтому критические, анализирующие учения не прививаются к нему; он усердно ищет синтеза.

Такое направление статей Каткова как нельзя более подходило к тогдашнему настроению Белинского и его друзей, и потому естественно, что Белинский встречал их восторженно. "Статья Каткова — прелесть, писал он Боткину по поводу рецензии на Максимовича, — глубоко, последовательно, энергически и вместе спокойно, все так мужественно, ни одной детской черты". Так же горячо отзывался он и про статью о Сарре Толстой.

Но, с другой стороны, вполне естественно, что позже, когда взгляды самого Белинского изменились, он отнесся к той же статье уже отрицательно.

По внешней форме первые произведения Каткова отличаются необыкновенной отделанностью слога, доходящей иногда до риторики.

Риторика впоследствии исчезла, а прекрасный слог остался у Каткова навсегда.

Как работал Катков над своими статьями, видно из следующих слов Н. А. Любимова: "Чтобы напечатать написанную им или продиктованную статью по интересующему предмету, M. H. Катков проводил ее через целый ряд корректур.

За отделкой формы, начинались колебания относительно содержания: что недоговорено, что переговорено.

Иногда из-за сомнения по поводу одного слова статья, совсем готовая, откладывалась до другого дня". Отлично владея языком, как писатель, Катков был плохим оратором: "Когда была необходимость, он говорил с заметным усилием, тоном лишенным простоты и свободы.

Вообще он не любил и затруднялся говорить публично". Такая тщательная отделка статей, когда он был завален всякой работой, свидетельствует о замечательной усидчивости Каткова; энергия и неутомимость в работе были одной из основных черт в характере его. Отметим еще одну черту, проявленную Катковым на первых шагах его литературного поприща и затем сохраненную им на всю жизнь: это глубокий и искренний патриотизм, вера в силы и великую будущность России.

Точно так же относится он и к славянам: "Грешно нам, пишет он, не ощущать силы, заключенной в славянстве, и не предчувствовать его благородной будущности.

Оно будет велико в духе и человечестве, славянское племя". В 1840 г. Катков задумал поездку за границу для довершения своего образования.

В середине лета того же года он приехал в Петербург, чтобы устроить свои денежные дела. Тут он заработал некоторую сумму переводом романа Купера "Pathfinder", а главные фонды рассчитывал получить за перевод "Ромео и Юлии" Шекспира, проданный книгопродавцу Полякову.

Но Поляков откладывал уплату денег со дня на день, и Катков уехал за границу вместе с Анненковым 19 октября, не дождавшись денег, которые были высланы ему гораздо позднее.

Жестокую нужду пришлось терпеть Каткову на чужбине: подходящей работы на месте он найти не мог, а статьи, которые он изредка посылал в "Отечественные Записки", также не могли дать достаточных средств.

Только поддержка от Краевского да ссуды от русских знакомых, с которыми он встречался за границей, давали ему возможность жить. Однако в Россию Катков вернулся лишь в начале 1843 г., успев посетить Германию, Францию и Бельгию.

Большую часть времени провел он в Берлине, слушая лекции в тамошнем университете и преимущественно занимаясь у Шеллинга, который читал тогда свою "философию откровения" В этой философии Катков нашел, наконец, давно желанный синтез и сделался горячим поклонником ее. Он близко сошелся с самим Шеллингом, у которого часто бывал на дому. Связи Каткова с Белинским и его друзьями стали ослабевать еще до отъезда его за границу.

Причины тому были разнообразные.

Во-первых, Катков был значительно моложе всех своих приятелей, и в нем много еще оставалось юной угловатости, самолюбия и склонности к позе, — тех качеств, которые уже прошли у членов кружка и теперь неприятно резали их глаз. Происходили постоянно личные столкновения более или менее острого характера, но симпатия к молодому талантливому Каткову брала долго верх, и ссоры кончались примирением.

Гораздо серьезнее были разногласия принципиального характера.

Друзья вступали на диаметрально противоположные дороги, но пока еще не успели далеко разойтись, и общение между ними было возможно.

Посещение Петербург Катковым и встреча с Белинским до отъезда за границу оказали на последнего сильное влияние.

Увлекаемый Катковым, — он стал много читать: познакомился ближе с Шекспиром, Софоклом, Вальтер-Скоттом, а разговоры с другом пробудили в его голове много новых мыслей.

Правда, Белинский теперь чувствовал себя с Катковым "как то несвободно". Впоследствии он так формулировал свои отношения к другу за это время: "Чем больше думаю, тем яснее вижу, что пребывание в Питере Каткова дало сильный толчок движению моего сознания.

Личность его проскользнула по мне, не оставив следа; но его взгляды на многое, — право, мне кажется, что они мне больше дали, чем ему самому... Он много разбудил во мне, и из этого большая часть воскресла и самодеятельно переработалась во мне уже после его отъезда". Пока Катков был за границей, друзья занялись переоценкой его личности и пришли к выводам неблагоприятным для него. Поэтому расположение их к Каткову сильно охладело, а вести о том, что он увлекается Шеллингом, окончательно оттолкнули их от него. Белинский тогда окончательно выработал новое миросозерцание, сблизившее его с Герценом и Грановским, миросозерцание, противоположное философии откровения.

Поэтому, вернувшись в Петербург, Катков оказался совершенно оторванным от прежнего своего кружка.

Связи с "Отечественными Записками" также прекратились естественным образом, хотя первое время после возвращения из-за границы он и рассчитывал на работу у Краевского.

Но главным образом Катков стал теперь хлопотать о поступлении на государственную службу.

Ему обещали место в министерстве внутренних дел сначала в качестве помощника столоначальника, а потом — чиновника особых поручений.

Такая перспектива улыбалась ему. "Числясь при министерстве, писал он А. Н. Попову, — я буду писать свою диссертацию.

Темы я еще по сию пору окончательно не выбрал, но думаю, что остановлюсь на свойствах корней и образовательных частиц русского языка". Таким образом Катков собирался от философии перейти к славянской филологии.

В этом сказалось, надо думать, влияние Я. Гримма, с которым он также познакомился за границей.

В ожидании окончательного ответа из министерства внутренних дел, Катков поехал в Москву, где оказался таким же одиноким, таким же отставшим от всех партий, как и в Петербурге, одинаково отворачиваясь от крайностей западничества и славянофильства. "Я здесь молчу и только слушаю, пишет он Попову, — там слышишь, что Россия гниет; здесь, что Запад околевает, как собака на живодерне; там, что философия цветет теперь в России и надо бы держать ее как можно далее от жизни, заключить ее в формулы, чтобы толпа не смела в нее вмешиваться; здесь, что философия есть не более как выражение немецкого филистерства". Встреча с графом Строгановым скоро вывела Каткова из неопределенного положения: граф убедил его отказаться от чиновничьей карьеры и заняться ученой деятельностью.

Катков совершенно отклонился от всяких кружков и углубился в изучение филологии, истории и классической древности.

Все общественные течения шли и развивались, не задевая его. Средства к существованию он стал снискивать теперь педагогической деятельностью и давал уроки в семействе князя Голицына, владельца подмосковного сельца Никольского.

К 1845 г. у него готова была диссертация на степень магистра: "Об элементарных формах славяно-русского языка". Это исследование написано по историко-сравнительному методу, все состоит из фактов и сличений и чрезвычайно скупо на выводы и обобщения.

Успешно защитив диссертацию в том же 1845 г., Катков получил место адъюнкта в Московском университете по кафедре философии и пять лет преподавал преимущественно логику и психологию, до 1850 г., когда преподавание философии в университетах перешло в руки священников — профессоров богословия.

К новым своим обязанностям Катков отнесся в высшей степени добросовестно и, приступая к ним, сильно волновался, по собственному признанию.

Главное внимание обратил он на основательность курса и не заботился "о минутном успехе". "Однако, пишет он Попову, я не могу пожаловаться на невнимательность: особенно в юридическом факультете заметил я интерес к делу; в аудиторию мою сходились слушатели и других факультетов и курсов". Лекции свои он обрабатывал так же тщательно, как и статьи, и они поражали наиболее развитых студентов глубиной философского изложения, но для большинства не были достаточно доступны.

Как профессор, Катков пользовался большим уважением, но им не увлекались, и на его долю не выпало блестящих успехов Грановского и Кудрявцева.

Доброе влияние Каткова на студентов укреплялось не столько в аудитории, сколько беседами у него на дому. "Мы горячо полюбили его, рассказывает П. Бартенев, — и сокрушались сердечно когда он лишился кафедры... Мы усердно посещали его в скромном его помещении на Цветном бульваре, где нам случалось видать и его матушку... Про нее рассказывали, что она горячо любила сына: когда он возвращался домой с уроков и спешил облечься в халат, она сама прибирала его одежду и целовала ее". В своих лекциях Катков оставался верен шеллингианству и оставался чужд новейшему движению немецкой философии, левому гегелианству, которым так увлекались его прежние друзья.

Новым германским философам он предпочитал французов. "Их мысль, писал он Попову, — гораздо шире, свежее; в ней больше положительности; у них развивается также и смысл для уразумения высших вопросов". Усиленные занятия вскоре страшно расстроили здоровье Каткова; он стал часто пропускать лекции, а когда приходил в аудиторию, то поражал слушателей худобой, слабостью и бледнотой; опасались, что у него развивается чахотка.

Весной в 1847 г. в Московский университет прибыло несколько новых профессоров, в том числе П. Н. Кудрявцев и П. М. Леонтьев, только что вернувшиеся из Берлина, где слушали Шеллинга и стали горячими его поклонниками.

Катков, не сходившийся с сослуживцами в философском миросозерцании, был весьма рад, что, наконец, нашлись люди, с которыми он мог делиться своими мыслями и находить сочувствие.

Особенно тесная дружба завязалась вскоре между Катковым и Леонтьевым, сошедшимися в умственных вкусах, занятиях и убеждениях.

Они становятся неразлучными вплоть до самой смерти Леонтьева в 1875 г. О глубине связывавшего их чувства можно судить пo следующим строкам из некролога Леонтьева, написанного Катковым. "Я потерял в нем часть своего существа и притом лучшую.

Во мне нет ничего, что не было бы с ним связано и что не болело бы теперь с его утратой.

В продолжены всей зрелой поры нашей жизни мы были неразлучны с ним до последних тайников мысли и сердечных движений.

Симпатические отношения установились между нами сразу и до конца ни на мгновение не поколебались.

В течение почти двадцати лет нас соединяла совокупная деятельность, и семнадцать лет мы жили, почти не расставаясь, под одним кровом.

Между нами не было никакой розни. Мысль, возникавшая в одном, непосредственно продолжала действовать и зреть в другом.

Он был истинным хозяином моего дома, душой моей семьи. Между ним и мною не было ни разу не только ссоры, но и серьезного разногласия"... 1850-й год был тяжел для Каткова.

Потеряв кафедру он снова остался без средств к существованию.

У него уже была приготовлена докторская диссертация, которую он собирался защитить в ближайший семестр.

Факультет ходатайствовал об утверждении Каткова в звании и. д. экстраординарного профессора при ученых трудах по случаю столетия Московского университета; предлагали еще ему место адъюнкта по русской словесности в Петербургском университете, но Катков не хотел покидать Москвы и при том считал неудобным для себя идти в адъюнкты.

Кинув мысль о профессуре, он усердно принялся хлопотать, по совету графа Строганова, о месте цензора в Москве, и, кажется, дело уже налаживалось, когда в начале 1851 г. неожиданно очистилась вакансия редактора "Московских Ведомостей", замещавшаяся тогда по назначению.

В марте 1851 г. это место было предоставлено Каткову, с оставлением его в звании адъюнкта, а с 18 июля 1854 г. он окончательно вышел из университетской корпорации и был назначен чиновником особых поручений VI-го класса при министре народного просвещения.

Новое место дало Каткову 2000 руб. содержания с прибавкой по 25 коп. с подписчика и казенную квартиру.

При скромных потребностях своих, он считал себя обеспеченным и в 1851 г. женился на княжне Софье Сергеевне Шаликовой, дочери известного в свое время литератора.

Таким образом, после 10-летнего перерыва Катков снова вернулся к журналистике и сразу оказался умелым редактором.

Газета значительно оживилась.

В ней приняли участие московские профессора, помещались отчеты о публичных лекциях и диспутах, явился постоянный литературный отдел. Был и политический отдел, но в силу тогдашних условий, никаких самостоятельных взглядов в этой сфере не допускалось, и статьи газета имела право перепечатывать только из петербургских изданий, не прибавляя ничего от себя. Были и другие стеснения: начальство постоянно вмешивалось в ведение газеты и заставляло иногда печатать статьи, несогласные с взглядами редактора, лишая его всякой самостоятельности, типография была не благоустроена, экспедиция газеты также. Но и при таких условиях, несмотря на троекратное возвышение подписной цены, число подписчиков при Каткове поднялось с 7000 на 15000. Крупнейшим самостоятельным трудом Каткова, напечатанным в этот период, являются: "Очерки древнейшего периода греческой философии" (сначала помещались в "Пропилеях", а затем вышли отдельной книжкой, М. 1854). Труд этот, написанный на основании самостоятельного изучения источников, обнимает весь досократовский период и заканчивается системами Гераклита и Демокрита.

По общефилософским воззрениям Катков и тут остается шеллингианцем, полагая, что философия есть постепенное раскрытие духом его собственной сущности, скрытой в мире. Философию древних греков он понимает символически и старается истолковать числа Пифагора или огонь Гераклита, как образное выражение некоторых отвлеченных истин. Исследование Каткова было замечено в современной печати: "Отечественные Записки" отозвались о нем с похвалой, за то в "Москвитянине" появилась, хотя сдержанная, но неблагоприятная рецензия бакалавра московской духовной академии В. И. Лебедева.

Катков отвечал на нее ("Москвитянин" 1854 г., ч. V, кн. XVIII, отд. V, стр. 57—122). Уже в этом ответе чувствуется сильный полемический талант автора.

Новое царствование и народившиеся вместе с ним новые общественные интересы побудили Каткова искать права на издание самостоятельного органа печати.

Сначала он думал возобновить "Сын Отечества", но этот журнал перешел к Кукольнику; затем он хотел купить у Дерикера "Северное Обозрение", а когда и это не удалось, то решил ходатайствовать о разрешении нового журнала, который выходил бы от одного до четырех раз в месяц, под названием "Русского Летописца" и состоял бы из отделов литературного, критического и политического.

В качестве приложения к журналу Катков проектировал выпускать ежедневный листок "Текущих известий Русского Летописца". Ходатайство Каткова встретило сильное противодействие со стороны московского университета, который опасался, что новый орган будет служить подрывом "Московским Ведомостям", и что Катков, заботясь о своем издании, будет нерадеть об университетской газете.

Ввиду этого решено было отказать Каткову, но, благодаря поддержке со стороны товарища министра народного просвещения, князя П. А. Вяземского, и статс-секретаря графа Блудова, решение было переменено, тем более, что второе возражение университета пало само собой, когда Катков выразил готовность, в случае необходимости, отказаться от редактирования "Московских Ведомостей". Издание ежедневного листка признано было неудобным, и Катков получил разрешение выпускать раз или два в месяц журнал под названием "Русский Вестник" по предложенной им программе, но с тем ограничением, чтобы летопись политических событий и военных действий представляла собою, "без всяких рассуждений со стороны редакции, лишь связный выбор известий сего рода из периодических изданий, в России выходящих". От редактирования "Московских Ведомостей" Каткову пришлось отказаться.

Новый журнал начал выходить с 1856 г.; ближайшими членами редакции были объявлены Е. Ф. Корш, П. Н. Кудрявцев и П. М. Леонтьев.

В длинном списке лиц, обещавших свое сотрудничество, встречаются имена самых выдающихся наших писателей и ученых.

Из писателей-художников отметим графа Л. Н. Толстого, Тургенева и Гончарова, из деятелей науки — Бестужева-Рюмина, Бодянского, Буслаева, Галахова, Ешевского, Забелина, Кавелина, Соловьева, Сухомлинова, Тихонравова, Чичерина.

Если прибавить сюда еще имена людей с резко обозначенной общественной физиономией, как-то: Аксаковых, Анненкова, А.. И. Георгиевского, Д. А. Милютина, А. Н. Пыпина, Н. А. Любимова, то станет ясно, что с одной стороны в "Русском Вестнике" сосредоточились тогда все лучшие силы русской интеллигенции, а с другой стороны, что взгляды редакции отличались необычайной широтой, ибо в этом списке соединились лица, вскоре разошедшиеся в диаметрально противоположные стороны: тут есть корифеи и славянофильства и западничества.

Впрочем, с Аксаковыми Катков был близко знаком еще со студенческой скамьи; имен же Погодина и Шевырева в списке нет, так что журнал в начале приобретал скорее, западническую, чем славянофильскую окраску.

Сам редактор первое время не занимался общественными и политическими вопросами.

В 1856 г. он, кроме общего редакционного труда, дал для журнала статью, чисто эстетического содержания: "Пушкин", да и та осталась незаконченною.

Политическое обозрение, связанное цензурными условиями, составлялось некоторыми из сотрудников, и Катков не был им доволен.

В 1857 г. он начал принимать участие в этом отделе, а с 1858 г. целиком взял его в свои руки. Журнал сразу пошел очень хорошо: уже в марте 1856 года было 3000 подписчиков, и скоро пришлось закрыть подписку за неимением свободных экземпляров.

Судьба натолкнула Каткова на публицистическое поприще, к которому он, в сущности, был мало подготовлен.

Занимаясь исключительно философией и филологией, он до середины 50-х годов не задумывался над вопросами социально-политического характера, не изучал наук юридических и общественных, не вращался даже в кружках, где вырабатывались воззрения на государственные задачи.

Понятно, что у него не были до сих пор формулированы не только ответы на частные запросы внутренней и внешней политики, но даже не выяснились еще и общие принципы.

Он ясно сознавал этот пробел в своем образовании и торопился заполнить его. Основы для выработки общественного миросозерцания, собственно говоря, у Каткова уже были и выяснились в самых ранних его произведениях: это — горячий патриотизм, искренняя религиозность и беззаветная преданность престолу.

Постоянное развитие внутренних и внешних сил России под верховным руководством ее Державного Вождя — вот цель, которую всегда неуклонно проповедовал Катков, но в выборе средств он не был так постоянен.

Не создавая себе стройной, выясненной до мельчайших деталей, государственной системы, Катков охотно признавал всякое средство, которое могло бы содействовать достижению основной его цели, но также быстро и отказывался от него, раз оно не оправдывало ожиданий, возложенных на него. Мало того, он принципиально отказывался примкнуть к какой бы то ни было партии, именно для того, чтобы оставить за собой право пробовать средства, предлагаемые всеми теориями, и бросать их, если они окажутся на практике нецелесообразными.

В положительной стороне его проповеди замечается целый ряд противоречий, но иначе и быть не могло, — Катков был практический деятель, не способный в угоду теории, хотя бы и симпатичной, жертвовать насущнейшими интересами.

Главная сила его заключалась не в созидании, а в критике, которою руководило недремлющее, не поддающееся никаким обманам трезвое чувство патриотизма.

Он чутко улавливал болезненные явления в русском государственном организме и в частях его, разыскивал причины этих болезней и, раз нашедши корень зла, беспощадно нападал на него и, не останавливаясь ни перед чем, обличал и громил до тех пор, пока на зло не обращали внимания и не вступали в серьезную борьбу с ним. Страстный и увлекающийся, он часто заходил в своих нападках слишком далеко, преувеличивал опасность, не стеснялся в выборе средств для борьбы, но за то оставался всегда искренен в своих увлечениях.

На первых же порах при составлении политического обозрения, Каткову пришлось столкнуться с необходимостью уяснить свое общественно-политическое миросозерцание.

Стремление к реформам, охватившее тогда все русское общество, нашло горячее сочувствие и в Каткове.

Он сознавал, что России необходимо полное обновление всего ее строя. Не сходясь с славянофилами, он искал образца для реформ на Западе, где в то время первое место занимали Франция и Англия.

Первая с своими шаткими еще нарождающимися учреждениями, с неостывшим еще революционным жаром и страстью к переворотам, не могла удовлетворить Каткова, искавшего прочных устойчивых форм, явившихся результатом спокойного исторического развития.

За то в Англии он находил симпатичную ему преданность монархии, соединенную с широкой свободой, находил общественный строй, выработанный и проверенный вековым опытом.

Естественно, что все его симпатии пали на сторону Англии.

Он усердно начал изучать ее учреждения по Гнейсту и Блэкстону, даже ездил в Англию, чтобы на месте ознакомиться с самым духом тамошних порядков.

Таким образом в первые годы существования "Русского Вестника" все интересы Каткова были сосредоточены за пределами России, и о внутренних делах он говорил мало, тем более, что тогда это было еще весьма трудно; цензура только постепенно ослабляла свои бразды и Каткову неоднократно приходилось выдерживать с ней столкновения.

Особенно опасным стало положение Каткова в 1858 г., когда у него вышло два крупных недоразумения.

Первое произошло из-за статьи: "Турецкие дела", где автор, болгарин Даскалов, горячо вступился за своих соплеменников, терпящих угнетение со стороны греческого фанариотского духовенства.

Статья эта вызвала неудовольствие константинопольского патриарха, и Каткову предложено было напечатать опровержение, но он отказался наотрез и в обширной докладной записке доказывал справедливость обвинений Даскалова и необходимость свободы печатного слова. причиной второго недоразумения была "Современная летопись" в декабрьской книжке, где Катков резко высказался против стеснительных мер, практикуемых в Пруссии касательно печати.

Ему сделан был выговор и предложено изменить общий тон журнала.

На это он ответил снова объемистою докладной запиской, где горячо отстаивал права гласного обсуждения различных вопросов и заявлял, что скорее закроет журнал, чем откажется от своих убеждений и станет говорить не то, что думает.

Обе записки Каткова, благодаря его связям и заступничеству графа Блудова и князя Вяземского, возымели желаемое действие.

Такой успех сильно ободрил Каткова, и тон его становился чем дальше, тем свободнее.

Он стал говорить о таких вопросах, которые раньше не были доступны для гласного обсуждения, и тем много содействовал расширению гласности в русской печати вообще.

Но, отстаивая реформы и свободу, Катков далек был от всяких крайних увлечений и горячо нападал на нарождавшийся среди молодого поколения нигилизм, а главным образом на писателей, которые увлекали молодежь на этот пагубный путь. В целом ряде полемических статей Катков обрушился сначала на "Современник", а затем восстал против авторитета Герцена и достиг того, что обаяние этого публициста почти совершенно пало. Но агитация далеко не прекратилась, и борьба с ней стала одною из жизненных задач Каткова.

Уже один тот факт, что возможно стало открыто полемизировать с Герценом, показывает, как сильно расширилась свобода печатного слова для того, чтобы развернуть все свои силы, почти нестесняемые теперь извне, Каткову мало было одного журнала, он желал получить ежедневную газету, и скоро к тому представился случай.

В 1862 г. решено было сдать "Московские Ведомости" в аренду.

Катков предложил университету арендную плату в 74000 руб., и, так как условия других конкурентов были не столь выгодны, то газета осталась за ним. Приступая вторично к редактированию этой газеты, он еще раз заявил в предварительной статье, что редакция "не связана ни с каким кружком, ни с какою партиею и в общественном деле дорожить более всего независимостью своих воззрений и своего слова". "Московские Ведомости" под новой редакцией Каткова и Леонтьева начали выходить с 1 января 1863 г. В том же году привелось Каткову сказать России величайшую услугу.

Гуманные и либеральные идеи, овладевшие в то время лучшими русскими умами, значительно затуманили чувство действительности и заслонили первейшие потребности, необходимые для существования государственного организма.

Когда вспыхнуло польское восстание, то громадное большинство деятелей остановилось перед ним в недоумении и из побуждений гуманности не отваживалось крутыми мерами бороться со злом, не представляя себе с достаточною отчетливостью всей серьезности положения.

Тогда Катков в целом ряде статей, проникнутых горячим патриотизмом, опираясь на свое непосредственное чувство русского человека, разъяснил, что теперь вопрос идет о самом существовании России, как великой национальной державы, что Россия и Польша рядом существовать не могут, что освобождение Польши равносильно уничтожению всего, что создано вековыми усилиями русского народа.

Отрезвляющий голос Каткова, поддержанный всеподданнейшими адресами со всех концов России, возымел надлежащее действие, и борьба с восстанием повелась энергически.

В этом пробуждении национального духа главная заслуга принадлежит Каткову.

Дальнейшие его статьи по польскому вопросу уже далеко не имели такого значения: он не освещал русской политике на западных окраинах новых путей, а только расчищал тот путь, по которому двигалось русское правительство, и энергично поддерживал политику Муравьева в северо-западном крае и политику Милютина и князя Черкасского в Польше.

Но нелегко далась Каткову его победа: ему пришлось выдержать жестокую борьбу с представителями либеральной русской и иностранной прессы (особенно резко полемизировал он с бароном Фирксом, писавшим под псевдонимом Шедо-Ферроти), да и цензура неоднократно карала Каткова за резкий тон его статей: за один месяц 1863 г. ему пришлось заплатить штрафов на 950 руб. Но Катков не останавливался ни перед чем, глубоко веруя в справедливость и необходимость своего дела. Тем не менее, несмотря на поддержку влиятельных лиц, канцлера князя Горчакова и военного министра Милютина, положение Каткова становилось со дня на день тяжелее, и в конце 1864 г. он даже хотел бросить публицистическую деятельность.

В цензурных преследованиях Катков сам был в значительной степени виноват.

Указывая, что польское восстание стало возможно только благодаря поддержке прямой и косвенной русских либералов, он с обычной страстностью обрушился на либеральную партию и на ее приверженцев не только среди частных лиц, но и в высших правительственных сферах.

В своих поисках "внутренних воров", по его выражению, он зашел так далеко, что 31 марта 1866 г. получил первое предостережение.

В необычайно резких выражениях встретил он эту кару и отказался его перепечатать.

Все ждали прекращения публицистической деятельности Каткова, но покушение Каракозова 4 апреля заставило вспомнить, что Катков первый выступил обличителем нигилизма, и он был прощен.

Тогда Катков еще более страстно стал обрушиваться на "внутренних воров" и вынудил министра внутренних дел Валуева объявить "Московским Ведомостям" 6 мая второе предостережение, а на следующий день — третье с прекращением издательской деятельности редактора на 2 месяца. 25 мая Москву посетил Государь.

Катков добился аудиенции в Петровском дворце, был милостиво принят и получил разрешение продолжать свою публицистическую деятельность, причем Александр II обещал ему свое особое покровительство.

Когда после польского вопроса поднялись вопросы остзейский, финляндский, армянский и т. д., Катков с неменьшей энергией стал ратовать против обособления иноплеменных национальностей, вошедших в русский государственный организм. "Не естественно ли, писал он в 1864 г., — русскому желать, чтобы в пределах русского государства не было ни эста, ни лива, ни шведа, ни немца, и чтобы немец в России, не разучиваясь своему языку и не изменяя своей веры, тем не менее звал себя, прежде всего, русским и дорожил этим званием?" В 1866 г. пост министра народного просвещения занял граф Д. А. Толстой, и на очередь поставлен был вопрос о реформе средне-учебных заведений.

Катков явился горячим поборником классической системы и не только защищал ее и объяснял ее смысл печатно, но решил на практике доказать ее превосходство.

С этой целью он задумал открыть частное учебное заведение, однако находящееся под покровом правительства, и в июле 1867 г. подал на Высочайшее усмотрение соответствующий проект, а 13 января 1868 г. уже открыл свой лицей, которому даровано было название Лицея Цесаревича Николая и покровительство Наследника, впоследствии Императора Александра III. Осенью 1872 г. при Лицее учреждено было особое отделение для бесплатного обучения и содержания способных мальчиков из народа, преимущественно из народных школ и по возможности из всех частей России, с тем, чтобы они приготовлялись к учительскому званию.

Этой учительской семинарии дано было название Ломоносовской.

Внутренняя организация лицея была больше делом Леонтьева, чем Каткова, который так определял свою роль в этом деле после смерти своего друга: "Мне, как одному из основателей, принадлежала только мысль создать подобное заведение в интересе общей реформы в нашем отечестве, моим делом была только борьба с внешними затруднениями и заботы обеспечить развитие и самостоятельность заведения законодательным признанием и необходимыми правами; но все, что касается внутреннего устройства заведения, все исполнение предположенного нами плана, было делом моего покойного товарища". Классическая система была одним из убеждений Каткова, которым он не изменял до конца жизни. Горячий русский патриот, Катков с неизменными симпатиями относился всегда и к славянским национальностям, находящимся под властью немцев и турок. Еще в начале своей литературной деятельности он, как мы уже указывали, пророчил славянству великую будущность; пробуждение народного чувства у австрийских славян в 60-х годах он приветствовал с искренней радостью.

На всеславянском съезде в Москве 1867 г. Катков явился одним из самых горячих поборников культурного единения всех славян.

Преследование русских подданных австрийского императора вызывало горячие статьи на столбцах "Московских Ведомостей", а поляки, содействовавшие угнетению галицких русских, объявлялись изменниками славянской идее. Движение балканских славян нашло в Каткове также одного из самых энергичных своих защитников, и движение среди русского общества в пользу восставших было в значительной степени вызвано и поддержано воззваниями Каткова.

Выгодами России и славянства определялось отношение Каткова к западно-европейским государствам.

Против Австрии и Англии он боролся неутомимо, касательно же Франции и Германии изменял свои взгляды неоднократно, пока, наконец, не стал решительно на сторону франко-русского союза с 1886 г. На радикальные течения среди русского общества Катков смотрел, как на порождение польской интриги и упорно, страстно преследовал и клеймил их. Это не мешало ему в течение шестидесятых и семидесятых годов быть горячим поклонником реформенного движения.

С искренним сочувствием встречал он освобождение крестьян, земское и городское самоуправление, в особенности же новые суды. Когда недостатки, обнаружившиеся в реформенных учреждениях, стали вызывать нападки в печати, Катков выступил на защиту их и долго доказывал, что нельзя сразу ожидать вполне успешных результатов от самодеятельности общества, не привыкшего к свободным установлениям.

Только мало-помалу тон Каткова стал изменяться.

Недостатки крестьянского самоуправления вызвали у него мысль о необходимости предоставить мировым судьям надзор за действиями волостных сходов и волостных судов, в чем можно видеть зарождение идеи о необходимости соединения судебной власти с административной, осуществленного впоследствии в институте земских начальников, Сочувствие Каткова к новым судам охладили все чаще и чаще повторявшиеся факты оправдания очевидно преступных подсудимых.

Впрочем сначала, отмечая эти факты, он не относил их к сущности суда присяжных.

Лишь после оправдания Веры Засулич и других доказательств мягкого отношения окружных судов к революционному элементу Катков стал страстно нападать на самую идею суда общественной совести, который своею мягкостью только потворствует крамоле.

В этом потворстве он видел признак шаткости всей русской интеллигенции, у которой усмотрел "какое-то роковое несогласие с действительностью". А естественным выводом отсюда явилось убеждение, что нельзя полагаться на этот шаткий слой, нельзя вверять в руки интеллигенции ни одной отрасли управления.

Тогда начался его поход против нового суда и земств.

В Каткове опять громко заговорил горячий патриот, зорко следящий прежде всего за целостью и мощью государственного организма.

Каткову казалось, что терроризм революционной шайки — подобно польской интриге, которая им руководила, по его мнению — грозил самому существованию России.

Катков стал проповедовать, что необходимо, во чтобы то ни стало, спасти государство, искоренить зло; он забывал все свои прежние симпатии и антипатии и стал требовать мер чрезвычайных. "Еще ли государственный меч будет коснеть в своих ножнах? Еще ли не пора явить святую силу власти во всей грозе ее величия?" восклицает он. Может быть, небезосновательно будет отметить, что такое боевое положение "Московские Ведомости" заняли в конце 70-х годов, после смерти Леонтьева, который, кажется, прежде умерял страстного, увлекающегося Каткова.

Катастрофа 1 марта 1881 г. доказала, что Катков был прав, приписывая злу весьма серьезное значение и требуя для борьбы с ним экстраординарных мер. Ввиду этого авторитет его, естественно, поднялся на необыкновенную высоту, и "Московские Ведомости" приобрели значение, какого до них не имела в России ни одна газета.

В первые же месяцы нового царствования Катков ясно и определенно формулировал свою новую программу. "Предлагают много планов, писал он, но есть один царский путь... В прежние века имели в виду интересы отдельных сословий.

Но это не царский путь. Трон затем возвышен, чтобы пред ним уравнивалось различие сословий... Единая власть и никакой иной власти в стране, и стомиллионный, только ей покорный народ, вот истинное царство... Да положит Господь в сердце Государя нашего шествовать именно этим, воистину царским путем и иметь в виду не прогресс или регресс, не либеральные или реакционные цели, а единственно благо своего стомиллионного народа". Манифест 29 апреля 1881 г. Катков приветствовал восторженно: "Свершилось, теперь мы можем вздохнуть свободно.

Конец малодушию, конец всякой смуте мнений! Решительное слово Монарха... возвращает России Русского Царя Самодержавного, от Бога приявшего власть свою и лишь перед Богом ответственного". — "И так, господа, встаньте! писал он по другому поводу: правительство идет; правительство возвращается!.. Не верите?" После 1863 г. факты личной жизни Каткова немногосложны.

Начинается неустанная работа, поглощавшая все существо его, все силы и страсти.

До этой эпохи он еще отдавал дань обычному течению жизни: сам бывал у близких знакомых, принимал у себя друзей и сотрудников.

Но с лета 1863 г. литературные связи отступили на задний план, а на первый выдвинулись сношения с государственными и общественными деятелями.

Самая работа принимает характер подвижничества, забывающего о личных потребностях.

Постоянное умственное и нервное напряжение влекло за собой мучительные бессонницы, и правильного сна Катков не знал в течение целого ряда лет, засыпая только иногда от утомления.

По ночам у него шла главная работа.

Расхаживая по кабинету он диктовал секретарю свои статьи, которые сейчас же посылались в типографию и затем подвергались тщательной переделке в корректурах.

Статьи значительного объема диктовались в несколько приемов, а короткие представляли род импровизации и часто производили особенно сильное впечатление своей непосредственностью и горячностью.. Помимо бессонниц, Катков и всю жизнь вел крайне негигиенично, не зная определенных часов ни для завтрака, ни для обеда и не различая дня от ночи. Как ни крепка была его организация, но все-таки не выдержала такой напряженной жизни, и последнее время Каткова сломила тяжкая болезнь.

Скончался он в своем имении — селе Знаменском (подольского уезда, московской губернии), а погребен в московском Алексеевском монастыре.

С 22 января 1882 г. Катков состоял в чине тайного советника.

Смерть Каткова произвела большое впечатление в России и за границей.

На следующий же день вдова получила сочувственную телеграмму от Императора Александра III, затем посыпались депеши со всех концов России, от русских кружков за границей, из славянских земель.

Более 80 венков возложено было на гроб. Европейская пресса видела в смерти Каткова факт мировой важности. "Исчезновение с обширной арены русской политики столь могущественного лица, как Катков, писал Standard 2 августа, — не может не иметь немедленного и значительного влияния на дела не только Европы, но и других континентов". В том же духе отзывались и другие органы, расходясь только в точке зрения на деятельность покойного.

Из русских отзывов упомянем два, наиболее характерных. "Катков никогда ничего не делал для угождения публики, говорил В. Г. Авсеенко, — для внешнего успеха своих изданий.

Раз в чем-нибудь убеждался, он высказывал свою мысль до конца, резко и ярко, хотя бы и знал заранее, что в данную минуту общественная масса будет против него. Впрочем, он редко говорил к массе. Его лучшие, самые обдуманные и обработанные статьи всегда были обращены к властным правительственным сферам; это был публицист не столько газетный, сколько государственный". Последнюю черту подробнее характеризовал Н. П. Гиляров: "Московские Ведомости" образовали своего рода департамент, в котором обсуждались и подготовлялись к решению важнейшие вопросы по внутренней и внешней политике, — департамент не официальный, с голосом независимым и не властным, но к звукам которого нельзя было оставаться глухим, и которого сила удваивалась настойчивым повторением раз поставленных положений и беспощадною полемикой с противниками, кто бы они ни были и где бы ни стояли, — в рядах ли публицистики, на верхних ли ступенях государственной иерархии". И сам Катков, под конец уже жизни, в 1886 г. заявлял, что смотрит на свою публицистическую деятельность, как на государственную службу, как на "способ исполнения всеобщей обязанности радеть о пользе престола и отечества", причем считал первым правилом "держаться на твердой почве и не теряться в бесплодных и опасных отвлеченностях... Всякий кто за это дело в России серьезно берется, должен сугубо принять на свою совесть долг русского подданного.

Для него исполнение этого долга по совести перестает быть случайностию и становится призванием.

Он должен быть готов не только давать отпор злу, когда оно само представится, но и выслеживать его, где бы оно ни загнездилось и какую бы личину не принимало.

Его долг — доискаться правды во всем и раскрывать ее, не смущаясь ни перед чем, не допуская никакого лицеприятия, не вступая ни в какие торги с совестью, не давая сбить себя никакими прельщениями с одной стороны, никакими вынуждениями — с другой.

Вот каким должен быть серьезный политический орган в России.

Это не есть путь власти или ко власти; это путь службы по совести". "Биографический словарь профессоров Московского университета". М. 1855, ч. I, стр. 381—383. — И. И. Панаев. "Литературные воспоминания". СПб. 1876, ч. II. — А. Н. Пыпин. "Белинский, его жизнь и переписка". СПб. 1876, т. I — П. — П. В. Анненков. "Воспоминания и критические очерки". СПб. 1881, отд. III. — Н. А. Любимов. "М. Н. Катков и его историческая заслуга, по документам и личным воспоминаниям" — в "Русском Вестнике", 1888 г., №№ 1—4, 7, 8; 1889 г., №№ 2, 3 и 8; отдельной книгой: М. 1889. — С. Неведенский. "Катков и его время". СПб. 1888. (Отрывок был помещен в "Русском Вестнике", 1888 г., № 6). — "Письма M. H. Каткова к А. Н. Попову 1843—1857" — в "Русском Архиве", 1888 г., № 8 (с примечаниями П. Бартенева) — Ф. Боденштедт. "Воспоминания о пребывании в России в 1841—1845 гг." — в "Русской Старине", 1887 г., май. — В. Г. Белинский. "Сочинения", ч. III, изд. 5-ое. М. 1884, стр. 102. — "Календарь Лицея Цесаревича Николая на 1869—1870 учебный год". M. 1869. — "Краткий очерк истории императорского Лицея в память Цесаревича Николая за первое двадцатипятилетие его существования", — в "Календаре Императорского Лицея в память Цесаревича Николая на 1894—1895 учебный год", M. 1894. — "Московские Ведомости" 1887 г., июльские и августовские номера. — Д. Д. Языков. "Обзор жизни и трудов умерших русских писателей", вып. 7-ой — в "Библиографических записках" за 1892 г., № 2. (Тут полный перечень всех ранних трудов Каткова и некрологов о нем). — "Энциклопедический словарь", изд. Брокгауза и Ефрона, том ХІV, СПб. 1895, стр. 731—734 (статья И. А.). С. А — в. {Половцов} Катков, Михаил Никифорович — известный русский публицист; родился в Москве в 1818 г. от отца, мелкого чиновника, и матери (урожденной Тулаевой) грузинского происхождения.

Учился в Преображенском сиротском институте, в Первой московской гимназии, в пансионе известного профессора Павлова и в Моск. университете по словесному отделению.

Университетский курс он окончил в 1838 г. кандидатом, с отличием.

В университете увлекался философией и примкнул к кружку Станкевича; ближе всего сошелся с Белинским и Бакуниным.

Литературой стал заниматься уже очень рано; был деятельным сотрудником "Московского наблюдателя", когда этот журнал редактировался Белинским, и вместе с последним начал сотрудничать и в "Отечественных записках" Краевского.

Писал он преимущественно библиографические заметки, переводил Гейне, Гофмана, Шекспира.

Из больших его статей, помещенных в "Отечественных записках", обратили на себя внимание главным образом следующие: "О русских народных песнях", "Об истории древней русской словесности Максимовича", о "Сочинениях графини Сарры Толстой". Статьи эти написаны в приподнятом национальном духе, с оттенком мистического настроения.

Белинский так увлекся ими, что усмотрел в авторе "великую надежду науки и русской литературы". В конце 1840 г. К. с ничтожными средствами уехал в Берлин, где в течение двух семестров слушал лекции Шеллинга.

По возвращении из-за границы он старался поступить на государственную службу. "Максимум моей амбиции, — пишет он Краевскому, — попасть к какому-нибудь тузу или тузику в особые поручения". В это время он порывает все свои литературные связи. Изменяется также и взгляд Белинского на него. Попечитель Моск. учебн. округа граф Строгонов, обративший внимание на К., как на очень способного студента, доставляет ему уроки в разных аристократических семействах.

В 1845 г. он защищает диссертацию об "Элементах и формах славяно-русского языка" и назначается адъюнктом по кафедре философии.

Как профессор К., по свидетельству г. Любимова, даром слова не обладал и не мог увлекать слушателей.

Профессорствовал К. только пять лет, до 1850 г., когда вследствие реакции, вызванной событиями 1848 г., преподавание философии было возложено на профессора богословия.

В 1851 г. К. становится редактором "Московских ведомостей" (тогда эта была должность, замещавшаяся по назначению) и чиновником особых поручений при министерстве народного просвещения.

В 1852 г. в "Пропилеях" — сборнике, издававшемся Леонтьевым, с которым К. близко сошелся еще в 1847 г., когда они вместе состояли профессорами в Московском университете, — появилось философское сочинение К. "Очерки древнего периода греческой философии". В 1856 г. Каткову удалось благодаря поддержке товарища министра народного просвещения, князя П. А. Вяземского, получить разрешение на издание "Русского вестника". Сначала К., занятый составлением большой статьи о Пушкине (оставшейся неоконченною), не принимает участия в том отделе журнала, который был посвящен специально обсуждению политических вопросов, т. е. в "Современной летописи". Наступившая эра коренных государственных реформ возбуждает в нем, однако, интерес к политике.

Он начинает серьезно заниматься англ. госуд. строем, изучает Блекстона и Гнейста, совершает поездку в Англию, чтобы лично присмотреться к английским порядкам.

Он становится страстным полемизатором и, высказываясь самым решительным образом против революционных и социалистических увлечений, является, вместе с тем, горячим поборником английских государственных учреждений, мечтает о создании русской джентри, увлекается институтом английских мировых судей. На этой почве разыгрывается его полемика с Чернышевским и Герценом.

Полемика эта, независимо от интереса, который она представляла по существу для тогдашнего русского общества, приобретает еще особенное значение вследствие того обстоятельства, что К. окружали тогда крупные литературные силы, принимавшие деятельное участие в "Рус. вест". Тогдашние журналы были все настроены либерально, и разница между ними заключалась лишь в оттенках, причем "Рус. вест." представлял собою правое, а "Современник" — левое крыло либеральной партии.

К. выступает решительным защитником свободы слова, суда присяжных, местного самоуправления.

В тогдашней деятельности К. обращает на себя еще внимание борьба, которую он вел с цензурою для расширения свободы печати в обсуждении общественных и государственных вопросов.

Во всех случаях столкновения с цензурою он обращался к высшим властям с весьма обстоятельно и дельно изложенными записками, в которых излагал свои взгляды на текущие государственные и общественные вопросы.

Благодаря связям, которые он имел в высших правительственных сферах, записки эти достигали цели. Через графа Строгонова он заручился расположением гр. Блудова и кн. Вяземского, и таким образом даже гнев некоторых министров оказывался по отношению к нему бессильным.

Результатом оживленной деятельности К. было значительное расширение для всей печати сферы вопросов, допущенных к обсуждению.

Этою тактикою К. стал пользоваться все шире и шире, и ею в значительной степени объясняется то выдающееся значение, которое он приобрел в качестве редактора "Моск. вед.". В 1862 г. правительство решило сдать частным лицам в аренду как "С.-Петербургские", так и "Моск. вед."; благодаря высокой арендной плате, предложенной К., "Моск. вед." остались за ним, и он вторично вступил в редактирование этой газеты 1 января 1863 г. Через десять дней в Польше началось восстание.

Сначала К. отнесся к нему довольно спокойно.

Только по мере того, как с разных сторон посыпались всеподданнейшие адресы и разгоралась дипломатическая переписка, К. стал помещать в своей газете страстные статьи, с одной стороны, апеллируя к патриотическим чувствами русского народа, с другой — требуя "не подавления польской народности, а призвания ее к новой, общей с Россиею политической жизни". Таково было настроение К. приблизительно до 15 апр. 1863 г., когда примирительное настроение в высших правительственных сферах уступило место более решительному, выразившемуся, между прочим, в назначении Муравьева ген.-губернатором в Вильно.

Независимо от строгих репрессивных мер правительство решило вперед опираться не на шляхту, а на польское крестьянство.

В этих видах задумана была реформа, в силу которой польским крестьянам предоставлена была поземельная собственность и обеспечено их независимое социальное и экономическое существование.

Первый в печати указал на необходимость этой реформы И. С. Аксаков;

К. восстал против нее, доказывая, что она неосуществима, и требовал только продолжения репрессивных мер. В этом смысле он высказывался еще осенью 1863 г., а 19 февр. следующего года реформа уже осуществилась.

В данном случае, таким образом, К. не служил выразителем правительственной политики в широком значении этого слова. Сочувствие, которое встретили статьи К. по польскому вопросу в некоторой части русского общества, внушило ему высокое мнение о публицистической его роли: он стал высказываться очень резко, и большинство его прежних покровителей в административных сферах от него отшатнулось.

Он провозглашал в начале 1866 г., что "истинный корень мятежа не в Париже, Варшаве или Вильне, а в Петербурге", в деятельности тех лиц, "которые не протестуют против сильных влияний, способствующих злу". Отказ К. напечатать первое предостережение, данное "Московск. ведом.", повлек за собою второе, а на следующий день — третье предостережение, с приостановкою газеты на два месяца.

Вслед за тем ему удалось испросить высочайшую аудиенцию, и он получил возможность возобновить свою деятельность, значительно, однако, умерив тон своих статей.

В 1870 г. он снова получает предостережение и уже не отказывается, как в 1866 г., принять его, а сознается в своей ошибке и затем до начала 80-х годов не помещает в своей газете так называемых "горячих" статей, вызывавших против него неудовольствие высших административных сфер. Национальная политика, которой он стал придерживаться с 1863 г. под влиянием польских событий, не изменила сначала его воззрений на пользу реформ 60-х годов. Он высказывается и за обновленный суд, и за земские учреждения, и вообще за коренное обновление нашей государственной и общественной жизни. Еще в 1870 г. он находит, что если деятельность земства не вполне удовлетворительна, то это объясняется, главным образом, "глухим нерасположением правительственной власти к земским учреждениям". Окончательный поворот в его политическом настроении произошел лишь в самом конце 70-х г. До тех пор он усматривал все зло в польской или заграничной интриге, которая будто бы свила себе гнездо и в административных сферах; теперь он восстает против русской интеллигенции вообще и "чиновничьей" в особенности. "Как только заговорит и начнет действовать наша интеллигенция, мы падаем", — провозглашает он, самым решительным образом осуждая и суд, и печать.

После предоставления чрезвычайных полномочий графу Лорис-Меликову, К., однако, изменил свою точку зрения.

Он приветствовал "новых людей, вошедших в государственное дело" (хотя в это время состоялось увольнение министра народного просвещения графа Толстого), а на пушкинском празднике произнес речь, в которой заявляет, что "минутное сближение... поведет к замирению" и что "на русской почве люди, так же искренно желающие добра, как искренно сошлись все на празднике Пушкина, могут сталкиваться и враждовать между собою в общем деле только по недоразумению". Речь К. не встретила сочувствия присутствующих;

Тургенев даже отвернулся от протянутого к нему К. бокала.

Виновниками катастрофы 1 марта 1881 г. К. опять признавал поляков и интеллигенцию.

После манифеста 29 апреля К. начал доказывать, что "еще несколько месяцев, быть может, недель прежнего режима — и крушение было бы неизбежно". С этого момента он с неслыханною резкостью начинает нападать на суды и земские учреждения, а также на некоторые ведомства.

Будучи в начале 80-х годов горячим сторонником Бисмарка, которого он называл "более русским, чем наша дипломатия, не имеющая под собою национальной почвы", он к 1886 г. восстает против той же дипломатии за то, что она не желает ссориться с Германией, и говорит о "статьях, узурпаторски названных правительственными сообщениями". Он нападает и на финансовое ведомство, обвиняя его в том, что оно состоит из антиправительственных деятелей.

То же обвинение возводится им и на министерство юстиции, когда представитель его (Д. Н. Набоков) в публичной речи счел долгом опровергнуть нарекания на судебное ведомство (1885). Нападал К. и на Правительствующий Сенат, "чувствующий особую нежность ко всяким прерогативам земского самоуправства", и на Государственный совет, усматривая в критическом отношении его к законопроектам доктринерство и обструкционизм и упрекая его за "игру в парламент", т. е. за деление на большинство и меньшинство и формулирование меньшинством отдельных мнений.

Резкость тона вызвала неудовольствие против К. со стороны административных сфер, подвергавшихся его нападкам: К. приезжал в Петербург, чтобы представить объяснения.

Вскоре после возвращения в Москву он умер, 20 июля 1887 г. — В отличие от других известных русских публицистов, всю свою жизнь остававшихся верными своим взглядам на общественные и государственные вопросы (Иван Аксаков, Кавелин, Чичерин и др.), К. много раз изменял свои мнения.

В общем он постепенно, на протяжении с лишком 30-летней публицистической деятельности, из умеренного либерала превратился в крайнего консерватора; но и тут последовательности у него не наблюдается.

Так, например, в 1864 г. он не может нахвалиться гимназическим уставом 1864 г., называет его "огромною по своим размерам реформою", "одним из плодотворнейших дел царствования", "его славою". В 1865 г. К. уже находит, что этот устав "неудовлетворителен в подробностях своей программы". Когда министром народного просвещения становится граф Толстой (1866), К. пишет, что "все дело реформы висит как бы на волоске", а в 1868 г., ко времени основания им лицея Цесаревича Николая, он уже безусловно, в самых резких выражениях осуждает гимназический устав 1864 г., является затем главным сторонником гимназической реформы, а после ее осуществления (1871) — наиболее прямолинейным защитником новых порядков.

До конца 70-х гг. он решительно высказывается за свободу торговли, за восстановление ценности нашей денежной единицы путем сокращения количества кредитных билетов, находящихся в народном обращении.

С начала 80-х гг. он выступает ярым протекционистом и сторонником безграничного выпуска бумажных денег. Во время польского восстания он утверждает, что сближение с Франциею "может нас только ронять и ослаблять". После посещения имп. Александром II Парижской выставки в 1867 г. он находит, что "нет на земном шаре ни одного пункта... где бы Россия и Франция не могли оказывать друг другу содействия". Вслед за тем, после покушения Березовского, он опять сомневается в пользе сближения с Францией.

Вскоре он является горячим сторонником трехимператорского союза и прямо заявляет после франко-прусской войны, что "усиление Германии нисколько для нас не опасно". Даже в 1875 г., когда только благодаря личному вмешательству имп. Александра II был предотвращен новый погром Франции, К. отозвался обо всем этом инциденте как об "английской интриге", направленной к тому, чтобы "подорвать доверие между тремя императорами". После Берлинского конгресса он высказывается против Германии и придерживается этой точки зрения до 1882 г., когда становится вновь сторонником князя Бисмарка.

Четыре года спустя К. выставляет Бисмарка злейшим врагом России и видит все спасение в союзе с Франциею.

До 1885 г. (включительно) он признает государственными изменниками тех, кто высказывается за сближение с Францией, а с 1886 г. он сам решительно вступает в ряды сторонников такого сближения.

При такой изменчивости публицистических взглядов К. нельзя искать их источника в науке или историческом и государственном опыте. К. проповедовал централизацию и децентрализацию, расширение местного самоуправления и усиление центральной власти, защищал суд присяжных и высказывался против него, был горячим фритредером и столь же горячим протекционистом, стоял за металлическое обращение и превозносил бумажно-денежное, отстаивал университетский устав 1863 г. и усматривал в этом уставе причину падения науки. По той же причине весьма трудно определить общественное или государственное значение публицистической деятельности К. Так, напр., симпатии общества, главным образом, сосредоточивались на Франции, на земском самоуправлении, на суде присяжных и т. д., К. же во всех этих вопросах постоянно менял свою точку зрения.

Если бы советы К. были принимаемы во внимание, то невозможно было бы спокойное и правильное течение государственной жизни; постоянно приходилось бы заменять установленные законы новыми, противоположными.

Нельзя признать К. и истолкователем правительственной политики: его взгляды часто не соответствовали или даже прямо противоречили правительственным начинаниям.

Влияние его, достигавшее особой силы в периоды совпадения тех или других его мнений с намерениями и видами правительства, объясняется в значительной степени публицистическим его талантом, а также свободой, с которою он в противоположность многим другим писателям мог высказывать свои взгляды.

Трудов, посвященных оценке деятельности К., пока еще очень немного в нашей литературе.

Главные из них: Любимов, "М. Н. К." (по личным воспоминаниям, СПб., 1889); Неведенский, "К. и его время" (СПб., 1888). Кроме того, в год смерти К. были помещены в разных повременных изданиях некрологи покойного публициста и отзывы о его деятельности (см., напр., общественную хронику в № 9 "Вестн. Европы" за 1887 г.). Из произведений К. отдельно изданы, кроме вышеуказанных его диссертаций, два сборника его статей, помещавшихся в "Моск. вед.": "М. Н. К., 1863 г.". (М., 1887) и "М. Н. К., 1864 г." (М., 1887). И. А. {Брокгауз} Катков, Михаил Никифорович (1818—1887) — известный русский писатель, многолетний редактор "Московских Ведомостей". В высокой степени талантливый и отзывчивый публицист, К., на протяжении своей 30-летней литературной деятельности, не всегда придерживался одних и тех же воззрений и в общем из умеренного либерала превратился в крайнего консерватора; по отношению к еврейскому вопросу, однако, К. оставался верен до конца своей жизни принципам истинного либерализма и неоднократно выступал на страницах влиятельных "Московских Ведомостей" в пользу евреев.

Особенно большое влияние произвела на русское общество его статья, написанная под свежим впечатлением от погромного движения, охватившего юг России в начале 80-х гг. ("Московские Ведомости", 1882, № 110). К. клеймит "внезапное ополчение против евреев", исходящее от "злокозненных интриганов"" которые умышленно затемняют народное сознание, заставляя его решать еврейский вопрос не путем всестороннего изучения, а помощью "поднятых кулаков". С. Л. {Евр. энц.} Катков, Михаил Никифорович известнейший из русских публицистов, основатель журнала "Русский вестник", редактор "Москов. вед."; р. 1 ноября 1818 г., † 20 июля 1887 г. {Половцов} Катков, Михаил Никифорович [1818—1887] — известный журналист и публицист.

Род. в Москве, в семье мелкого чиновника.

Учился на словесном отделении Московского университета, где увлекался философией, изучал Гегеля и на этой почве сблизился с кружком Белинского.

Лит-ую деятельность начинает в 1839 сотрудничеством в "Московском наблюдателе" и "Отечественных записках" рядом переводов из Гейне и Шекспира и несколькими статьями о русской поэзии, написанными в национально-романтическом духе. С 1845 по 1850 К. — адъюнкт Московского университета по кафедре философии.

Известность К. приобретает с 1856, когда совместно с К. М. Леонтьевым начинает издавать "Русский вестник" (см.). Первоначально этот журнал выражает взгляды правого крыла либерально-монархической партии, выдвигает идею местного самоуправления под руководством землевладельческой аристократии наподобие английской "джентри" и поддерживает подготовлявшиеся в 50-х гг. реформы (крестьянскую, судебную, цензурную и др.) с тем однако, чтобы они не нарушали общих начал монархического государства.

Но при весьма скромном либерализме Катков с самого начала ведет борьбу с социалистическими "разрушительными" течениями, борьбу, доставившую ему впоследствии громкую славу вождя "национально-охранительного" лагеря.

Уже в 1856 в статье о Пушкине он ополчается против Чернышевского.

В начале 60-х гг. поднимает резкую полемику против "Современника" и "Русского слова" — органов радикальной мелкой буржуазии, разражается статьями против Герцена, обвиняя его в провокации молодежи на революционные выступления.

В период польского восстания [1863] К. открывает в "Русском вестнике" и в газ. "Московские ведомости" яростную кампанию за беспощадное подавление "мятежа" и выступает в защиту известного усмирителя повстанцев Муравьева-"вешателя". Статьи по польскому вопросу снискали К. необычайную популярность в среде реакционного дворянства и сделали его официальным выразителем шовинистической политики великодержавного государства.

К. требует усиления репрессий против революционного движения, берет под обстрел земство, суд присяжных и т. д. Наряду с "польской интригой" мелкобуржуазная интеллигенция становится для К. одним из жупелов, в котором перепуганное призраком революции реакционное дворянство видело угрозу своему существованию.

К систематическим нападкам на печать радикального лагеря присоединяется поход против университетского самоуправления и наконец внедрение в среднюю школу пресловутой "толстовской системы классического образования", главным инициатором и вдохновителем которой был К. В последние годы царствования Александра II, в период лорис-меликовской "диктатуры сердца", К. становится в некоторую реакционную оппозицию правительству, возлагая на "либерализм" последнего ответственность за размах революционного движения.

Зато после 1 марта он приобретает руководящее влияние на черносотенную политику Александра III. Катков оставил заметный след в истории русской публицистики, сумев объединить вокруг себя все темные силы дворянско-помещичьей реакции.

Библиография: I. Собр. статей по польскому вопросу, помещавшихся в "Московских ведомостях", "Русском вестнике" и "Современной летописи" 1863—1864, 3 выпуска, М., 1887; Полное собр. передовых статей "Московских ведомостей" [1863—1887], 25 тт., М., 1897; О Пушкине, М., 1900. II. Неведенский (Щегловитов) С. М., Катков и его время, СПб., 1888; Арсеньев К., Мнимое беспристрастие, "Вестник Европы", 1888, IX (о книге Неведенского);

Любимов H. A., M. H. Катков и его историческая заслуга, СПб., 1889; Сементковский Р., М. Н. Катков, его жизнь и литературная деятельность, СПб., 1891 (изд. 2-е, 1910); Феоктистов Е., За кулисами политики и литературы, Л., 1929. III. Языков Д. Д., Обзор жизни и трудов покойных русских писателей, вып. VII, М., 1893 (биография, список работ Каткова и литературы о нем), и дополнения в последующих выпусках;

Венгеров С. А., Источники словаря русских писателей, т. III, П., 1914 (библ. указания не позже 1899). Е. Тагер. {Лит. энц.}