Карамзин Николай Михайлович

— историограф, род. 1 декабря 1766 г., ум. 22 мая 1826 г. Он принадлежал к дворянскому роду, ведущему свое происхождение от татарского мурзы, по имени Кара-Мурза. Отец его симбирский помещик, Михаил Егорович, служил в Оренбурге при И. И. Неплюеве и вышел в отставку капитаном; женат он был на Екатерине Петровне Пазухиной; вторым сыном, рожденным от этого брака, был Николай Михайлович.

Родился он в селе Михайловке, ныне самарской губернии бузулукского уезда, и младенцем увезен был в село Знаменское, симбирской губернии и симбирского уезда. Матери он лишился очень рано и едва ее помнил, хотя и сохранил особое благоговение к ее памяти.

В 1770 г. отец его женился во второй раз на тетке И. И. Дмитриева, о которой не сохранилось никаких сведений; мы знаем, что от нее у Михаила Егоровича было несколько детей, из которых с сестрою Марфою был дружен Николай Михайлович; но долго ли жила вторая жена М. Е. Карамзина, имела ли какое-либо влияние на пасынка, мы не знаем. Сведения о детстве Карамзина сохранились отчасти в записках И. И. Дмитриева, а частию (хотя и в романической форме, но с справедливою основою, что подтверждается собственными рассказами Карамзина близким людям) в повести: "Рыцарь нашего времени". В этой повести встречаем круг простодушных друзей и соседей Михаила Егоровича, отставных военных, образованных мало, но исполненных понятий чести, которые таким образом перешли к сыну от отца. Библиотека романов, оставшихся после матери, была первым чтением героя повести Леона, лишь только он выучился грамоте у дьячка.

Погодин верно замечает, что если бы Карамзин не прочел этих романов в детстве, он не знал бы их даже по названию.

Такое чтение развивало в мальчике мечтательность, зато романы эти своим хотя сентиментальным, но нравоучительным направлением укрепили в нем веру в непременное торжество добра. Впрочем он читал и не одни романы: по собственному его показанию, тогда же прочел он и Римскую историю (должно быть Ролленя).

Религиозное чувство укрепилось в Карамзине странным случаем: раз во время прогулки с дядькою он встретил медведя; вдруг ударил гром и убил медведя.

Припоминая этот случай, Карамзин говорил (1792 г.): "сей удар был основанием моей религии". В 1773 г., узнав о нападении на их деревню пугачевцев, Михаил Егорович уехал и тем спасся от погибели.

На одиннадцатом году жизни Карамзина на него, как на хорошенького мальчика, обратила внимание соседка их, Пушкина (имя сообщает Сербинович на основании слов историографа) и начала воспитывать его по-светски: учить по-французски, баловать, приучать к светским приемам, ласкать. (Оба эти обстоятельства: и удар грома и соседка, вошли в повесть "Рыцарь нашего времени"). Влияние это продолжалось, кажется, не более года: отец, по вероятному соображению Л. И. Поливанова, испугался такого направления и, по совету своего соседа Теряева, отдал сына в Симбирск в пансион Фовеля, где он учился по-французски; не к тому ли времени относится показание Дмитриева, что по-немецки Карамзин учился в Симбирске у доктора, фамилии которого Дмитриев не сообщает, а хвалит кроткий и чистый его характер.

В Симбирске Карамзин пробыл недолго и был, по совету того же Теряева, отвезен в Москву и отдан в пансион профессора Шадена.

Это случилось после 1776 года, как можно догадаться по словам самого Карамзина, что в пансионе он следил за освободительною Американскою войною.

Шаден, по свидетельству современников, был хороший, нравственный, образованный человек и умный преподаватель.

В своих академических речах Шаден развивал многие из тех мыслей, которые впоследствии встречаем у Карамзина.

Он является защитником семьи, требует от нее нравственности и образования, в котором религия должна занимать первое место. Религия, по его мнению, начало мудрости, без нее нет счастия.

Из форм государственного устройства он предпочитал монархию, в которой давал видное место дворянству.

Благородный, по его мнению, должен быть мужем добродетельным и мудрым, жертвовать всем общей пользе, поставлять величайшую награду в самой добродетели.

Само собой разумеется, что он должен быть образован, чтобы с пользою служить отечеству.

Подробностей о преподавании в пансионе мы к сожалению не имеем: знаем только, что здесь Карамзин основательно познакомился с немецким и французским языками, учился по-английски, кажется по-латыни, по-итальянски и по-гречески: сам Карамзин говорил в "Письмах путешественника", что он начинал учиться по-гречески; касательно латинского языка кажется достоверно свидетельство Тургенева, что он учился этому языку, несмотря на слова Петрова в письме к Карамзину: "хоть ты по-латыни и не учился"; из примечаний к "Истории Государства Российского" можно заключить, что он знал по-латыни.

Из пансиона Карамзин вынес уважение к славному тогда немецкому моралисту Геллерту: по лекциям Геллерта Шаден преподавал нравоучение (этику) своим воспитанникам.

В автобиографической записке Карамзина для митр. Евгения говорится, что он посещал в это время университетские лекции, но к сожалению неизвестно какие; впрочем Дмитриев свидетельствует, что они с Петровым слушали Шварца.

По обычаю того времени Карамзин с колыбели был записан в военную службу, и потом по окончании курса в пансионе в 1781 г. явился в Преображенский полк и получил годовой отпуск; тогда, быть может, он и слушал лекции Шварца в Москве.

В 1782 г. он поступил на действительную службу.

В Петербурге он сблизился с И. И. Дмитриевым.

С этих пор началась их дружба, продолжавшаяся без всяких недоразумений до смерти Карамзина.

Дмитриев не был так богато одарен, как Карамзин, не был так широко образован, но он был человек умный, одержанный, с большим тактом, приятный собеседник.

Письма Карамзина к Дмитриеву, с которым он почти так же откровенен, как с женою, — драгоценный материал для его биографии; жаль, что не сохранилось писем Дмитриева.

Записки Дмитриева дают хотя любопытные, но слишком краткие сведения о Карамзине.

В эту пору молодые друзья постоянно видались и сообщали друг другу свои литературные опыты. Карамзин, по свидетельству Дмитриева, начал свою деятельность переводом "Разговора в царстве мертвых Марии Терезии с императрицей Елизаветой Петровной". За этот перевод получил он от книгопродавца Миллера экземпляр "Тома Джонса" в русском переводе ("Томас Ионес"). Перевод этот не отыскан.

Первым печатным трудом Карамзина был перевод идиллии Геснера: "Деревянная нога" (1783 г.). По смерти отца Карамзин вышел в отставку (уволен 1 января 1784 г.) и уехал на родину.

В Симбирске он вел рассеянную светскую жизнь, как свидетельствует Дмитриев; но не одни развлечения занимали его здесь: из писем к нему Петрова видно, что он там много читал, перевел статью для "Детского чтения", издававшегося Новиковым ("Разговор между отцом и детьми о кофе"), готовил возражения на мнение Вольтера о Шекспире, собирался переводить Шекспира.

Петров, с которым Карамзин познакомился, вероятно, еще во время пребывания в пансионе Шадена, имел большое влияние на развитие его вкуса, так как он был человек очень начитанный.

Карамзин очень любил его и в статье "Чувствительный и хладнокровный", писанной уже по смерти Петрова, представил под именем хладнокровного его характеристику.

Дмитриев пишет: "Карамзин полюбил Петрова, хотя они были не во всем сходны между собою: один пылок, откровенен и без малейшей желчи; другой же угрюм, молчалив и подчас насмешлив; но оба питали равную страсть к познаниям, к изящному, имели одинакую силу в уме, одинакую доброту в сердце". Из Симбирска уехал Карамзин летом 1785 г.: его уговорил возвратиться в Москву Н. П. Тургенев, тоже симбирский уроженец.

Тургенев был масон и в Москве он сблизил Карамзина с кругом Новикова, в которому принадлежал Петров и в котором Карамзин уже был известен участием в "Детском чтения". В Москве Карамзин поселился вместе с Петровым у Меншиковой башни в доме, принадлежавшем "Дружескому Обществу". "Я как теперь вижу, — говорит Дмитриев — скромное жилище молодых словесников: оно разделено было тремя перегородками; в одной стоял на столике, покрытом зеленым сукном, гипсовый бюст мистика Шварца, умершего незадолго перед приездом моим из Петербурга в Москву; а другая освящена была Иисусом на Кресте, под покрывалом черного крепа". Масонство могло с одной стороны привлекать к себе Карамзина: в Москве в то время оно проявляло себя благотворительною и просветительною деятельностью.

Этими сторонами масонство, в лице Новикова, осталось навсегда памятным в русской истории; но и в самых воззрениях масонов было нечто сочувственное Карамзину: масонство являлось противодействием возрастающему в просвещенных классах Европы неверию, которое должно было отвращать от себя Карамзина по характеру его и по его воспитанию; но мистическая сторона масонства и таинственность масонских обрядов не могли правиться Карамзину, как он сам рассказывал Гречу, и потому перед отъездом своим за границу он заявил, что перестанет ходить в собрания масонов; расстались они друзьями, и после Карамзин является защитником Новикова.

Вот почему, преследование, начавшееся позднее против масонов, его не коснулось: масоны сами заявили, что Карамзин не находится с ними в связи; но в материальном отношении он понес ущерб, ибо ручался по векселям Новикова, и к нему обратись по случаю ликвидации дел общества.

В эти годы Карамзин очень много работал: участвовал в переводе Штурмовых "Размышлений о делах Божиих" (1786 г. — изданы позднее), участвовал в "Детском чтении" (1787—1789 гг.), где кроме переводов принадлежит ему, по основательной догадке А. Д. Галахова, повесть "Евгений и Юлия", напечатанная безымянно, — с этой повести следует вести начало чувствительных повестей; переводил в прозе Галлерову поэму: "О происхождении зла" (1786 г.), отличающуюся оптимизмом, к которому так склонен был Карамзин, и который был его постоянным воззрением (идиллический и сентиментальный характер этого произведения остановил на нем выбор Карамзина); переводил Шекспирова "Юлия Цезаря" (1787 г.), полагая таким образом основание знакомству русской публики и с этим великим поэтом.

Уже и тогда Карамзин понимал неудовлетворительность французского классицизма.

Потом он перевел Лессингову "Эмилию Галотти" (1786 г.), наконец писал стихотворения между ними особенно замечательно одно: "Поэзия" (1787 г.), в котором Карамзин исчисляет своих любимых поэтов и тем показывает, как широк был уже и тогда объем его чтений.

Замечательно, что в одном письме к Дмитриеву (2 июля 1788 г.) он указывает на гекзаметр, как на размер, наиболее годный для эпической поэзии: его стало быть не перепугал пример "Телемахиды". В этих упражнениях развивались язык и слог Карамзина, которые скоро в "Письмах русского путешественника" так поразили всех. "Откуда взяли вы такой чудесный слог?" — спрашивал раз Ф. Н. Глинка Карамзина. — "Из камина", отвечал он. — "Как из камина?" — "Вот как: я переводил одно и то же раза по три и по прочтении бросал в камин, пока наконец доходил до того, что оставался довольным и пускал в свет". В эту пору жизни Карамзин, кроме Дмитриева и Петрова, был еще близок с А. М. Кутузовым, переводчиком "Мессиады" и Юнговых "Ночей", человеком умным, склонным к меланхолии, в чем он сходился с Карамзиным; тогда он был уполномоченным от московских масонов за границей, где и умер. Близок он был с Ленцем, немецким поэтом бурного периода, благодаря которому он более познакомился с английскою поэзией.

Ленц умер в Москве, потеряв предварительно рассудок.

В эту пору Карамзин вошел в переписку с знаменитым тогда Лафатером; письма его к швейцарскому мудрецу недавно отысканы и изданы в "Записках" Академии Наук (т. LXXIII). Всего же ближе был Карамзин с семейством Плещеевых: муж был председателем одной из палат в Москве, жена славилась своим умом и любезностью.

К ним писал Карамзин из-за границы свои знаменитые письма;

Плещеевой была посвящена впоследствии его "Аглая". Когда состояние Плещеевых пошатнулось, Карамзин не раз выручал их из затруднений.

Для этого он в 1795 г. продал остальное имение братьям, торопил их высылкою денег, ездил по этому поводу в Симбирск; но никогда не напоминал Плещеевым об этом долге. Весною 1789 г. Карамзину удалось исполнить свое сильное желание увидеть Европу.

Он продал имение братьям и на эти деньги совершил поездку.

За границей пробыл он 18 месяцев (с 18 мая 1789 г. по сентябрь 1790 г.). Ехал он через Курляндию в Германию, где останавливался в Кенигсберге, Берлине, Дрездене, Лейпциге, Веймаре и потом через Франкфурт и Страсбург приехал в Швейцарию.

Здесь останавливался в Берне, Цюрихе, Женеве; ходил по горам. Оттуда отправился во Францию, посетил Лион, останавливался в Париже.

Путешествие закончилось Лондоном.

Из Англии он вернулся на родину морем. — Путешествие Карамзина было явлением необыкновенным.

Ездили — как справедливо замечает Д. Н. Анучин — люди состоятельные более для прогулки и увеселения себя; ездили люди, готовящиеся к ученому званию, но те заняты были своею целью и не имели ни времени, ни средств знакомиться с окружающим обществом.

Более мог видеть Фонвизин, но в своих письмах, часто остроумных, он останавливается (по замечанию того же автора) только на мрачных сторонах; к тому же они не были предназначены к печати.

Карамзин рисует в своих письмах красоты природы, которые он научился ценить во время своего путешествия; прежде он любил только описания их у поэтов; рассказывает дорожные встречи и знакомства, описывает достопримечательности городов, а главное передает свои разговоры с замечательными людьми.

Целью его путешествия было не изучение какой-либо науки, а наблюдение над чуждою для России жизнью: его широкое литературное образование дало ему средства и разговаривать с европейскими поэтами и учеными, и передать русской публике очерки их личностей.

Современникам его изящное изложение давало возможность многое узнать и расширить свой умственный горизонт.

Потомство в письмах его находит драгоценный материал для выяснения взглядов людей того времени.

Еще недавно появился французский перевод этого произведения и вызвал статьи, указывающие его значение, как исторического материала.

Карамзин интересуется более всего природой и умственным движением, политики касается мало; но видно, что он не одобряет французской революции.

По своим взглядам он и не мог одобрять ее: он стоял за мирный прогресс; события его времени еще более укрепили его в этих воззрениях.

Может быть и самое настроение правительства внушало Карамзину осторожность: известно, что и в том виде, в каком мы их знаем, последние части "Писем" появились только в 1804 г.; Карамзин мало следил за жизнью масс, — но она тогда еще не внушала такого интереса, как впоследствии; впрочем он не оставил без замечания и ее тяжелого положения. "Письма" не только познакомили русскую публику с мало еще известным ей миром европейской жизни, но и дали небывалый дотоле образец вполне изящного изложения.

Я. К. Грот основательно доказал, что если Карамзин и имел предшественников в этом отношении, то ни один из них не выдерживал этого тона постоянно: рядом с изящною фразою встречается совершенно нескладная.

Оттого Карамзин вызвал много подражателей и вопрос о "старом и новом слоге" возник по поводу его сочинений. — Чем же является Карамзин в своих письмах? Хотя он и в то время был пламенным патриотом, но твердо стоял за общечеловеческое просвещение: "все народное ничто перед человеческим.

Главное дело быть людьми, а не славянами", говорит он. Глубоко уважая европейскую цивилизацию, Карамзин относился к ней критически: он высоко ставил Руссо, с которым сближали его и его чувствительность и любовь к природе; но он находил парадоксальным его рассуждение о вреде наук, указал недостатки в "Новой Элоизе" и конечно не мог сочувствовать его "Общественному договору". В политических своих убеждениях он стоял ближе к Вольтеру, желавшему реформ через посредство просвещенного правительства; в Вольтере он ценил также проповедника религиозной терпимости; но цинизм Вольтера и в особенности его грубые насмешки над религией не могли ему правиться.

Знакомство с немецкою и английскою литературами спасло Карамзина от одностороннего увлечения французскою.

Отдавая должное представителям французского классицизма, он ставил однако выше их Шекспира и немецких драматургов; но под влиянием французов, особенно Вольтера, он не понимал средних веков и слово "готическое" (даже в архитектуре) у него означало варварское; оттого и к Раблэ он относился недоверчиво.

Любопытно, что в то время, когда большинство горячо верило в возможность пересоздать общество учреждениями, Карамзин смотрел совсем иначе: "не конституция, — говорит он в "Письмах", — а просвещение англичан есть истинный их палладиум.

Всякие гражданские учреждения должны быть соображены с характером народа; что хорошо в Англии, то будет дурно в иной земле. Не даром сказал Солон: "мое учреждение есть самое лучшее, но только для Афин". Впрочем всякое правление, которого душа есть справедливость, благотворно и совершенно". В этих словах слышится будущий автор "Записки о древней и новой России" и "Истории Государства Российского". В Петербурге Карамзин пробыл недолго.

Здесь он через Дмитриева познакомился с Державиным.

Следующий случай, сообщаемый Сербиновичем со слов самого Карамзина, характеризуют тогдашнее настроение: за столом у Державина Карамзин в споре выразил мнения, несогласные с общепринятыми тогда; жена Державина, толкнув его, дала ему понять, чтобы он выражался осторожнее.

Несмотря на то, что под влиянием событий во Франции правительство начало относиться подозрительно к литературе, Карамзин решился в Москве издавать журнал, и в ноябре напечатал о нем объявление.

Журнал назывался "Московский Журнал"; в объявлении Карамзин обещал помещать "все, что может нравиться людям, имеющим вкус", но заявлял, что в план его "не входят только теологические, мистические, слишком ученые, педантические, сухие пиесы". И простое заглавие и скромное объявление были новостью посреди тогдашних вычурных названий журналов и широковещательных объявлений о них, примеры которых собраны Д. Н. Анучиным в статье "Столетие Писем русского путешественника", ("Русская Мысль", 1891 г., №№ 7 и 8). В "Московском Журнале" помещались стихотворения Державина, Хераскова, Дмитриева, а главным образом сочинения самого Карамзина.

Здесь печаталось в 1791 г. начало "Писем русского путешественника", "София" — любопытная попытка драмы из русской жизни во вкусе Коцебу: "Фрол Силин", идеализированное изображение русского крестьянина, основанное на детских воспоминаниях автора; несколько стихотворений Карамзина, несколько заметок о новых книгах, русских и иностранных и статьи о театре, из которых особенно замечательна статья о представлений "Эмилии Галотти" на Московской сцене. "Московский Журнал" выходил и в 1792 г.; в этом году появилось продолжение "Писем"; напечатана "Бедная Лиза", произведшая глубокое впечатление на современников; понравилась она, по верному заключению А. Д. Галахова, более своим сентиментальным направлением, чем внешнею обстановкою.

В особенности слабо изображена героиня, в которой уже никак нельзя видеть крестьянки.

Там же появилась "Наталья, боярская дочь", по мнению Л. И. Поливанова, произведение юмористическое и составляющее переход от "Душеньки" к "Руслану и Людмиле". С этим мнением едва ли можно согласиться вполне: если Карамзин и не был тогда противником реформы Петра, каким явился в "Записке о древней и новой России" и в "Истории Государства Российского", то все же простота старинной жизни имела для него свою прелесть и потому, если и встречаются юмористические черты в этой повести, то есть и доля сочувствия.

В повести "Лиодор" находят черты автобиографические.

Стихотворения Карамзина тоже помещались в 1792 г.; из них замечательно: "К Милости" — первый гражданский подвиг Карамзина, ибо оно появилось во время преследований масонов.

Любопытно, что в этом году напечатаны были "Сцены из Саконталы", новое свидетельство широких литературных вкусов Карамзина.

В литературе Карамзин встретил противников в "Зрителе" Крылова и Клушина в "Российском Магазине" Туманского.

Явились и последователи: таким был появившийся журнал Подшивалова "Приятное и полезное препровождение времени". В 1793 г. журнал не возобновился.

В послесловии к "Московскому Журналу" Карамзин указывает на срочность журнала, которая мешала строгому выбору статей, и на свое желание заняться трудом более прочным.

Вместо журнала он принимался за сборник "Аглая"; указание на большой труд — намек, что он уже мечтал об истории.

Едва ли это впрочем единственная причина прекращения журнала.

Жаловаться на неуспех журнала было нельзя: успех был большой, ибо хотя в первый год было только 256 подписчиков, но на второй уже было 294, что тогда казалось большим успехом; о сочувствии публики свидетельствует и то, что в 1794 г. Карамзин собрал свои статьи из "Московского Журнала" под названием "Мои безделки", которые были перепечатаны в 1797 г. и снова в 1801 г. Наконец, в 1801 г. вышло 2-е издание всего журнала.

Политические обстоятельства могли способствовать прекращению журнала, ибо хотя Карамзин и не подвергся опале, но слухи о ней носились в обществе.

Погодин удивляется тому, что Екатерина не обратила внимания на Карамзина, но хотя невинность его была ясна, все же в глазах тогдашних правителей связи его с "Дружеским Обществом" кидали на него тень. В 1793 г. Карамзин лишился своего ближайшего друга: A. A. Петров умер в Петербурге.

Горе свое Карамзин выразил в статье: "Цветок на гроб моего Агатона", так называл он Петрова.

Статья эта помещена в первой книжке сборника "Аглая", изданного им зимою 1793 г. Именем Аглаи, одной из граций, Карамзин называл Плещееву.

Вторая книжка "Аглаи", вышедшая в 1794 г., была ей посвящена.

В первой книжке помещено было: "Что нужно автору", где выше всего ставится желание добра, любовь к человечеству; этими качествами Карамзин объясняет успех Руссо, опровержению мнений которого о вреде наук посвящена другая статья той же книжки: "Нечто о науках". Здесь же напечатан "Остров Борнгольм", привлекавший современников таинственностью содержания и нравившейся знаменитою тогда песнею: "Законы осуждают предмет моей любви"; "Письма русского путешественника" продолжаются в обеих книжках "Аглаи". Были в этом сборнике и чужие произведения.

Большую часть 1793 и 1794 гг. Карамзин провел в имении друзей своих Плещеевых (в орловской губернии); осенью 1794 года вышла вторая Книжка "Аглаи". Из статей Карамзина, помещенных в этой книжке, особенно важна "Переписка Филалета и Мелодора". По остроумному замечанию А. Д. Галахова, Мелодор и Филалет это олицетворение Карамзина в двух разных настроениях: Мелодор — Карамзин, убоявшийся за успех просвещения, ввиду прискорбных явлений той эпохи, и усомнившийся в прогрессе;

Филалет — это Карамзин последователь оптимизма, убежденный в том, что в мире Божием существует порядок, которого мы только не понимаем по слабости нашего разума.

Здесь же напечатан изящный очерк: "Афинская жизнь" и начат"а сказка "Илья Муромец". Карамзин готовил третью книжку "Аглаи", но она не выходила.

В 1795 г. он принял участие в "Московских Ведомостях" и помещал в них под названием "Смеси" мелкие статьи, большею частию переводные.

Погодин справедливо называет эти статьи фельетоном.

Вообще эти годы Карамзин работал довольно мало и предавался светским удовольствиям: ухаживал за женщинами, даже играл в карты. Погодин объясняет такой рассеянный образ жизни политическими обстоятельствами, подозревает даже, не было ли дано ему какого-либо предостережения, тем более, что ходили слухи об его ссылке.

Может быть это предположение довольно основательно, возможно и то, что известная доля этих увлечений должна быть отнесена к молодости Карамзина: мы знаем, что и в Симбирске он увлекался выездами в свет. Карамзин сам не был доволен таким образом жизни: "Правда, бывали минуты, бывали часы, — писал он Дмитриеву, — в которые друг твой смешивался с толпою, но с моим ли сердцем можно любить свет". Полная бездеятельность, однако, была для него невозможна и потому в 1796 г. он перевел повесть Сталь "Мелина", издал повесть "Юлия" и первую книжку собрания чужих и своих стихотворений под названием "Аониды", которая является подражанием известному тогда "Almanach des Muses". Вторая книжка "Аонид" вышла в 1797 г., а третья в 1799 г. — 6 ноября 1796 г. скончалась Екатерина.

Новое царствование пробудило в Карамзине надежды на лучшее время: деятели "Дружеского Общества" были возвращены из ссылки.

Восшествие Павла приветствовал он одою, в которой прославляет в общих выражениях милость к Новикову, выражает надежду на то, что "святая искренность" может "к царю приближаться теперь". Скоро, однако, Карамзин убедился, что перемены к лучшему не произошло.

Принимались меры, которые могли возбудить только недоразумения и неудовольствия.

Друг Карамзина Дмитриев подвергся аресту по ложному доносу, и хотя он скоро освободился, но можно было видеть, чего ждать вперед.

Литературой Карамзин продолжал заниматься, но здесь встретился с цензурою более строгой: так при издании "Писем путешественника" (1797 г.) ему можно было только перепечатать прежде помещенные в журналах, а последние две части остались в рукописи до 1804 г. По поводу "Писем" Карамзину грозила большая опасность: рижский цензор Туманский, недовольный Карамзиным за то, что он не помещал в "Московском Журнале" его стихов, получив немецкий перевод "Писем", нашел в них вольные мысли и сделал донос". Гр. Растопчин спас на этот раз Карамзина; он же спас его по случаю другого доноса, поданного императору (кажется от Кутузова, впоследствии московского попечителя).

В таком положении Карамзину осталось только печатать "Аониды", издавать старые свои сочинения и заниматься переводами: так в 1798 г. издана была 2-я часть Мармонтелевых повестей; в том же году Карамзин начал издание "Пантеон иностранной литературы" (вышло от 1798 по 1803 гг. три тома; второе издание в 1818 г., третье в 1835 г.). В этом издании он думал помещать образцы древних и новых литераторов; но встретил такие цензурные затруднения, что писал Дмитриеву: "странное дело! у нас есть Академия, Университет, а литература под лавкою"; в другой раз, тоже по случаю цензурных затруднений, высказал он желание прекратить занятия литературою и прибавлял: "умирая авторски, восклицаю: да здравствует российская литература! ". "В этом восклицании, — замечает Соловьев в своей юбилейной речи, — высказалась глубокая непоколебимая вера в силу и живучесть народа, духу которого литература служит выражением". В гамбургском журнале "Spectateur du Nord" Kaрамзин написал известие о русской литературе.

К этой же поре относятся и более важные его занятия: в записной его книжке встречаются указания, что он намерен читать историков древних и новых, очевидно потому, что готовился к историческому труду, который в неясной перспективе рисовался ему еще в Париже.

В 1797 г. написан им "Разговор о счастии", заключающий в себе систематическое изложение оптимизма.

Система эта, поддерживаемая европейскими писателями: Лейбницем, Шефтсбюри, Попом и осмеянная Вольтером в "Кандиде", весьма подходила к характеру и воспитанию Карамзина.

Она состоит в том, что все на свете идет к лучшему, а зло есть нечто временное.

Очень трудно сделать верное заключение о религиозных убеждениях Карамзина, но едва ли можно отрицать вероятность того, что по крайней мере в первую половину его жизни они заключались в чистом деизме, мирящемся с оптимистическими воззрениями, хотя с тою разницею от деизма Вольтера, что у представителей этого воззрения сильно верование в Промысл, которого у Вольтера нет; — таково мнение преосвященного Иннокентия (Борисова): в одном письме к Погодину он называет Карамзина "хорошим деистом". Разговор ведется между двумя лицами: Мелодором, отрицающим счастие на земле, и Филалетом, его признающим.

Коротким выражением всего учения служат слова Филалета: "Возможное земное счастие состоит в действии врожденных склонностей, покорных рассудку — в нежном вкусе, обращенном на природу, в хорошем употреблении физических и душевных сил. Беспрестанное наслаждение так же невозможно, как беспрестанное движение; машину надо заводить для хода, а работа заводит душу для чувства новых удовольствий.

Быть счастливым есть быть верным исполнителем естественных мудрых законов; а как они основаны на общем добре и противны злу, то быть счастливым есть.... быть добрым". В этих словах весь Карамзин.

В эти годы задумывал он писать похвальные слова Петру и Ломоносову, набросал даже несколько мыслей для первого; но план этот не был исполнен. — 12-го марта; 1801 г. скончался император Павел, и 26-го марта Карамзин поздравлял брата с "новым любезным нашим императором". Восшествие на престол Александра Карамзин приветствовал одою, в которой сравнивает его восшествие с приходом весны, выражает надежду на великие дела, но желает мира, правды на суде, добрых нравов, образец которых должен представлять двор; при этом предостерегает от льстецов и указывает на доблести Пожарского и правдивость кн. Я. Долгорукова; в заключение изображает, что музы снимают с себя черный креп. Император благосклонно принял эту оду. В апреле 1801 г. Карамзин женился на E. H. Протасовой, сестре Плещеевой.

Он прожил с ней только год, был очень счастлив, хотя постоянно тревожился ее плохим здоровьем.

В марте 1802 г. она родила дочь Софию, а в апреле скончалась.

Карамзин был неутешен.

Все время ее болезни он однако принужден был работать (он тогда издавал "Вестник Европы") и делил время между своим кабинетом и комнатою больной.

Отдыха он не имел. M. A. Дмитриев со слов дяди рассказывал, что раз утомленный он заснул на диване и видел странный сон: стоит он у вырытой могилы, а через нее подает ему руку дочь кн. Вяземского, Екатерина Андреевна, на которой он после женился; о ней он совсем не думал. Женился он второй раз в январе 1504 г. В 1801 г. Карамзин написал несколько кратких биографий для предпринятого П. П. Бекетовым издания: "Пантеон российских авторов" и в том же году он занят был составлением "Исторического похвального слова императрице Екатерине", которое было издано в 1802 г. Слово это принадлежит к числу замечательнейших сочинений Карамзина.

На основании только воспоминаний и источников, всем доступных, он сумел составить полную и в значительной степени верную картину этой знаменитой эпохи. Он рассматривает сначала победы Екатерины, потом ее законы и наконец учреждения.

Местами встречаются блестящие характеристики, местами веские рассуждения.

Ясно высказываясь в пользу самодержавия, Карамзин ставит в заслуги Екатерине то, что "она уважала в подданном сан человека", что она провозгласила: "владыки земные должны властвовать для блага народов". Темную сторону царствования Екатерины он помянул потом в "Записке о древней и новой России". Здесь он ее не коснулся, вероятно, потому, что имел в виду показать новому правительству тот идеал, который носился перед ним самим. Державный обет императора "править народом по закону и сердцу бабки своей Екатерины Великой" давал Карамзину возможность указать, в чем же состояли деяния великой бабки. Александр одобрял "Слово". В 1802 г. Карамзин начал издавать новый журнал "Вестник Европы", который продолжался и в 1803 г. Цель журнала была способствовать нравственному образованию: "развивать идеи, указывать новые красоты в жизни, питать душу моральными удовольствиями и сливать ее в сладких чувствах с благом других людей". Главное содержание "Вестника Европы" было общественное: он сообщал два раза в месяц (журнал выходил в числе 24 номеров в год) политические обозрения, писанные самим издателем, в которых он делал характеристики и лиц и событий того времени, останавливаясь в особенности на делах тогдашнего первого консула (после императора) Бонапарта, но не оставляя без внимания и другие страны.

Еще с большим вниманием занимался Карамзин вопросами чисто русскими, в особенности всем, что касалось просвещения; так любопытны его статьи: "О новом образовании народного просвещения в России", "О верном способе иметь в России довольно учителей"; в "Письме сельского жителя" высказал Карамзин свой взгляд на крестьянский вопрос: он желал только ограничения, а не уничтожения крепостного состояния.

Он был вполне убежден в том, что помещик может быть благодетелем крестьян, и что освобожденные они предадутся лени и пьянству.

В то время немногие думали иначе, а Карамзин, выходящий всегда из мысли о постепенном усовершенствовании и бывший свидетелем событий конца ХVIII века, по самому складу ума своего не мог быть защитником немедленного освобождения. "Времена — говорит он в этой статье — подвигают вперед разум народов, но тихо и медленно: беда законодателю облететь его! мудрый идет шаг за шагом и смотрит вокруг себя". Усилившаяся в то время подражательность и пристрастие к иноземному подверглись сильному осуждению от Карамзина, особенно в статье "О любви к отечеству и народной гордости", где он говорить: "мы излишне смиренны в мыслях о народном своем достоинстве; а смирение в политике вредно.

Кто сам себя не уважает, того без сомнения и другие уважать не будут", Воспитание детей за границею вызвало его статью "Странность", поводом к которой было намерение основать близ Парижа пансион для русских юношей.

Небрежность воспитания изображена в статье "Исповедь", имеющей форму признания богатого барича в пустоте и бесполезности светской жизни. Из литературных произведений Карамзина, помещенных в "Вестнике Европы", вспомним "Марфу Посадницу", напоминающую формою своею поэмы в прозе, любимые в ХVІІІ в., образцом которых послужил "Телемак". Приподнятый слог "Марфы Посадницы" очень нравился тогда и страницы из нее заучивались наизусть (напр. речь Холмского).

Замечательно, что и здесь, как и в "Истории", Карамзин, понимая неизбежность падения Новгорода, оплакивал его. В "Вестнике" же была помещена автобиографическая повесть "Рыцарь нашего времени", о которой уже было говорено выше; было говорено также и о статье "Чувствительный и хладнокровный", характеризующей Карамзина и Петрова.

Карамзин в это время уже прилежно занимался историей и поместил в своем журнале ряд исторических статей: "Исторические воспоминания и замечания по пути к Троице" — особенно любопытно в этой статье сочувствие Карамзина к Годунову и сомнение в его преступлении; "О случаях и характерах в Российской истории, которые могут служить предметом художества"; "О тайной канцелярии", где доказывается, что Приказ тайных дел ц. Алексея Михайловича совсем не тайная канцелярия ХVІІІ ст.; "Известие о Марфе Посаднице" основано на житии св. Зосимы и показывает, что Карамзин и в это время уже знакомился с памятниками подобного рода; "О Московском мятеже в царствование Алексея Михайловича" — пересказ известий иностранцев, — стало быть и с ними знакомился уже Карамзин и т. д. Кроме своих сочинений Карамзин помещал и переводы (из Жанлис).

В 1803 г. началось издание "Сочинений Карамзина" (окончено в 1804 г.; вышло 8 т.) В том же году появилось сочинение А. С. Шишкова: "Разсуждение о старом и новом слоге", подавшее повод к сильной полемике, в которой, впрочем, Карамзин не принял никакого участия.

Из защитников нового слога замечательны Д. В. Дашков (впоследствии министр юстиции) и П. И. Макаров, редактор "Московского Меркурия", скоро умерший.

Преобразование Карамзина состояло в том, что он ограничивал роль славянского языка, который, по определению Ломоносова, служил признаком высокого слога; употреблял иностранные слова, хотя и не более своих предшественников, и к тому же скоро стал многие из них заменять русскими, придавал словам новое значение (напр. потребность), ввел несколько новых слов (напр. общественность); вообще он стал писать языком, близким к разговорному.

По мнению Я. К. Грота реформа Карамзина не есть подражание иностранным грамматикам, а основана на русском разговорном языке, причем этот язык обогащается в случае нужды на основании своих начал, и к заимствованиям, и то не противным духу языка, следует прибегать лишь в крайних случаях.

Об изменениях в слоге верно выразился И. И. Дмитриев: " Карамзин начал писать языком, подходящим к разговорному языку образованного общества 70-х годов; в составлении периода начал употреблять возможную сжатость, притом воздерживается от частых союзов и местоимений; наконец соблюдать естественный порядок в словорасположении". Шишков защищал язык Ломоносовского периода, считая церковно-славянские слова только принадлежностью высокого слога, и для замены иностранных слов прибегал к странным нововведениям (напр. мокроступы).

Плохие подражатели Карамзина придавали вероятность соображениям Шишкова.

Сам же Карамзин прислушивался и к Шишкову и значительно изменил свой слог, хотя и остался верен принятым началам. — 28 сентября 1803 г. обратился он к М. Н. Муравьеву, попечителю Московского округа, с просьбою ходатайствовать о доставлений ему звания историографа и средств для совершения задуманного труда. 31 ноября того же года издан указ, которым исполняется это ходатайство.

Тогда Карамзин, окончил издание "Вестника", отдался своему труду и, по выражению кн. Вяземского, "постригся в историки". Работать приходилось много: предшественником Карамзину были Татищев, история которого есть только свод летописей, и Щербатов, у которого есть умные замечания, есть стремление связать события, но мало критики и еще менее таланта.

Исследовании было сделано немного; на первом месте стоит, конечно, знаменитый Шлецер; его "Нестор" только еще выходил, да и служить пособием мог только для начала Руси; плеяда исследователей, группировавшаяся около гр. Румянцева, составилась во время работ Карамзина; памятников было издано мало, да и не все изданы были хорошо.

Вот почему Карамзину приходилось работать почти целый день и зимой в Москве и летом в Остафьеве, имении кн. Вяземского, куда он начал ездить летом, женясь на Екатерине Андреевне.

Большая часть работы с тех пор, как он приступил к киевской эпохе, велась по рукописям: библиотеки и архивы были ему открыты с самого начала.

Пока жив был Муравьев, он пользовался его содействием, а когда он умер (в 1808 г.). Карамзин обращался за содействием к Н. Н. Новосильцеву, президенту Академии.

В Москве ему много помогал А. Ф. Малиновский, директор архива Министерства иностранных дел; комиссионером по доставлению книг и по сношениям с разными учеными служил ему А. И. Тургенев, умный, всем интересующийся, сын того Тургенева, который познакомил когда то Карамзина с Новиковым; он был давно знаком историографу.

К Шлецеру историограф не обратился за советом, по вероятному предположению Погодина, потому, что опасался его высокомерия и сознавал недостаток своей ученой подготовки.

Действительно, в начале работы, как некогда в Париже, ему казалось возможным "выбрать, одушевить, раскрасить, и читатель удивится, как из Нестора, Никона и пр. могло выйти нечто привлекательное, сильное, достойное внимания не только русских, но и чужестранцев". Углубившись в работу, он убедился, что недовольно раскрашивать то, что есть в источниках, а приходится глубже изучить источники, и вот полгода проходит на изучение всего, что написано о племенах, живших некогда в России, что составило содержание первой главы, Знатоки дивятся, как скоро он совладал с обширною литературой и представил изящное изложение всего существенного в науке его времени.

Только проработав три года, он мог написать Муравьеву: "не боюсь ферулы Шлецеровой". Еще в 1806 г., описав времена языческие, что по первоначальному замыслу составляло два тома (впоследствии вышел один), он писал Муравьеву: "надеюсь в 3-м томе дойти до Батыя, а в 4-м до первого Ивана Васильевича; там останется написать еще тома два до Романовых". План этот, как известно, расширился.

В 1808 г. он писал Новосильцову: "Надеюсь с помощью Божиею, года через три или четыре дойти до времени, когда воцарился у нас знаменитый дом Романовых". После этого он проработал еще шестнадцать лет и не дошел до Романовых.

Во время работ радовался он новыми находками: Новосильцева извещал он в (1808 г.), что "найдены мною в Московской патриаршей и в монастырских библиотеках некоторые важные исторические рукописи XIII и XIV века, до ныне совершенно неизвестные.

Смею утвердительно сказать, что я мог объяснить, не прибегая к догадкам и вымыслам, многое темное и при том достойное любопытства в нашей древней истории". В 1809 г. нашел он Волынскую летопись, сначала в Хлебниковском, а потом в Ипатском списке, и на основании ее много переделал в своем изложении.

В конце 1809 г. Государь, бывший в Москве, сказал на бале Карамзину несколько приветливых слов: тогда в первый раз он представился Государю.

Тогда же был он представлен в. кн. Екатерине Павловне (кажется Растопчиным, родственником Плещеевых), был принят благосклонно и получил приглашение приехать в Тверь, где супруг ее, принц Ольденбургский, был генерал-губернатором.

В Твери Карамзин читал отрывки из Истории в присутствии в. кн. Константина Павловича; тогда же заочно узнала его вдовствующая Императрица; с этих пор начинается ее благоволение к нему. С этих пор началась его переписка с Великою Княгинею, теперь уже изданная.

Отношения были с ее стороны самые благосклонные, а с его — самые непринужденные.

Альбом выписок мыслей разных авторов, составленный для Великой Княгини Карамзиным, чрезвычайно для него характеристичный, напечатан в "Летописях Русской Литературы" Н. С. Тихонравова.

Когда Государь в 1810 г. пожаловал Карамзину орден Св. Владимира 3 степени, вероятно, исходатайствованный Дмитриевым, бывшим тогда министром юстиции, Кутузов, только что назначенный попечителем, послал министру гр. Разумовскому донос на Карамзина, оставшийся впрочем без последствий.

Любопытно, что в то время было в виду назначить Карамзина или министром, или попечителем.

Первому плану воспрепятствовал Сперанский, указав на малый чин Карамзина; а от второго назначения отрекся, кажется, сам историограф.

Около этого времени приглашали его профессором в Харьков, но Карамзин также отказался.

В третье свое посещение Твери Карамзин читал отрывки из своей Истории (о Куликовской битве) в присутствии Государя, которому тогда же представил "Записку о древней и новой России". Государь был к нему очень милостив, но, прочитав"Записку", простился с ним холодно; впрочем впоследствии милость опять возвратилась. "Записка" — высший гражданский подвиг, на который немногие бы решились.

Очертив вкратце древнюю Русь, автор обращается к Петру Великому.

Воздав должное его гению и его намерениям, он говорит, что он "мог бы возвеличиться гораздо более, когда бы нашел способ просветить ум Россиян без вреда для их гражданских добродетелей". В "Истории" он ясно дает преимущество великому князю Иоанну Васильевичу перед Петром, как государю, не изменявшему обычаев.

Строго осудив XVIII в., он указывает и на темные стороны Екатерины II: упадок нравов, более блеска, чем основательности в учреждениях, воспитание на чужеземный лад. Царствование Павла тоже не оставлено им без осуждения.

Переходя к своему времени, Карамзин осуждает поспешность реформ, заимствование законов, неудачи во внешней политике.

Можно не соглашаться с выводами Карамзина, можно опровергать его мнение о крепостном праве, находить, что министерства лучше коллегий т. д., но нельзя не признать, что Карамзин остался верен своему эпиграфу: "несть льсти на языце моем". Новые критики строго осуждают эту "Записку" и находят даже в ней одну из причин падения Сперанского, что конечно несправедливо.

Если бы даже "Записка" Карамзина и навела Государя на мысли, неблагоприятные Сперанскому, чего, кажется, не было, то и тогда можно сказать, что Карамзин осуждал систему, а не человека, и стало быть не мог подать повод к ссылке его. В 1812 г. Государь думал даже назначить Карамзина государственным секретарем, но предпочел Шишкова.

Карамзин оставил Москву только накануне вступления французов (1 сентября), поехал в Ярославль, а оттуда в Нижний Новгород.

В Москву он возвратился в июне 1813 г. В Нижнем он читал, проводил свободное время в кругу московских знакомых; в Нижнем жила тогда вдова M. H. Myравьева, Екатерина Федоровна, которую Карамзин очень уважал; при ней некоторое время находился родственник ее мужа, поэт Батюшков, там же жил В. Л. Пушкин.

В Нижнем Карамзин потерял сына. В Москве между тем сгорела его библиотека, кроме тех книг и рукописей, которые были в Остафьеве.

Возвратясь в Остафьево, Карамзин писал Дмитриеву: "я плакал дорогой, плакал и здесь; Москвы нет: остался только уголок ее. Не одни домы сгорели, самая нравственность людей изменилась в худое, как уверяют.

Заметно ожесточение; видна и дерзость, какой прежде не бывало". Императрица Мария Феодоровна предлагала Карамзину поселиться в Павловске.

Карамзин, получив известие об этом от Дмитриева, написал благодарственное письмо и получил милостивый собственноручный ответ. В Петербург, впрочем, Карамзин решился ехать не прежде того времени, когда ему можно будет приняться за издание "Истории". В то время он писал царствование Василия Иоанновича.

Окончание войны в 1814 г. побудило его написать стихотворение: "Освобождение Европы и слава Александра". В предисловии к нему он изъявлял намерение описать происшествия той эпохи. Мысль эту очень одобряла вдовствующая императрица в своих письмах (сохранились наброски мыслей для этого не осуществившегося произведения).

В 1814 г. историограф уже приступает к Грозному. "Мысленно смотрю на Грозного: какой славный характер дли исторической живописи! — писал он Тургеневу, — жаль если выдам Историю без сего любопытного царствования! тогда она будет, как павлин без хвоста". Слова, чрезвычайно важные для характеристики художественного взгляда Карамзина на историю.

Тогдашние занятия Карамзина хорошо рисуются в его письмах к Дмитриеву, брату, Тургеневу и в отрывках из записок К. Ф. Калайдовича, который в ту пору часто посещал Карамзина и помогал его розысканиям.

В начале 1816 г., окончив 8-й том и написав предисловие и посвящение, Карамзин собрался в Петербург поднести свой труд Государю и просить средств на издание.

Императрица Мария Федоровна давно уже звала его в Петербург: "Еще прошло лето, — писала она в сентябре 1815 г., — и все еще Розовый павильон (в Павловске) известен вам только по имени и все еще письменно только с вами беседую". 2 февраля 1816 г. Карамзин приехал в Петербург, где прожил до конца марта (выехал после 21 числа). Письма его к жене представляют подробное и любопытное известие об этой поездке.

В Петербурге его приняли очень хорошо: из литераторов он особенно дорожил "Арзамасцами", членами литературного общества, основанного для противодействия "Беседе любителей Русского слова" и "Российской Академии", с председателем которой Шишковым тогда он познакомился.

Арзамасцы, по большей части москвичи, старые знакомые и, как Жуковский, даже друзья Карамзина, встретили его радушно.

Все, с кем он встречался, были к нему приветливы; гр. Румянцев, видя, что печатание на казенный счет может не состояться, предлагал деньги на издание;

Карамзин отказался, считая помощь частного лица не согласною с званием историографа.

Обе Императрицы и другие члены Царской фамилии были чрезвычайно милостивы к Карамзину; обещали, что Государь его скоро примет; но прием откладывался все далее и далее. Долго Карамзин не собрался сделать визит Аракчееву, несмотря на то, что, как ему достоверно было известно, тот желал его визита.

Наконец собрался и на другой день был призван к Государю (16 марта), который обнял его, разговаривал с ним более часа и назначил ему на издание "Истории" 60000 руб., с тем, чтобы издавалась она в Петербурге; весною и летом отводилась ему дача в Царском Селе; но — что всего важнее — ему предоставлялось право быть искренним.

В мае Карамзин совсем переселился из Москвы и прямо переехал на дачу в Царское Село. С тех пор он жил постоянно летом в Китайской деревне Царского Села, а зимой в Петербурге.

Здесь все более и более усиливалась его близость к Царской фамилии.

Государь часто приглашал его к себе; много разговаривал с ним при прогулках по парку (аллеи которого звал "зеленым кабинетом"), принял на себя цензуру "Истории", постоянно читал ее в рукописи, выслушивал и исполнял просьбы Карамзина за разных лиц, сообщал ему даже важные дела (Карамзин в числе немногих знал об отречении Цесаревича);

Карамзин, не обинуясь выражал ему свои мнения; так в 1819 г. он представил ему свою знаменитую записку: "Мнения русского гражданина", когда узнал о намерении присоединить к Царству Польскому западные губернии.

Государь, хотя и не совсем доволен был этим мнением, но сохранил благосклонность к автору.

Любопытны слова Карамзина в записке, оставленной для детей: "я всегда был чистосердечен, Он был терпелив, притом любезен неизъяснимо, не требовал моих советов, однако ж слушал их, хотя им большею частью не следовал". Мы знаем, что Карамзин не одобрял ни мистицизма кн.. Голицына, ни деятельности Шишкова, Магницкого, ни — вероятно — военных поселений, — мы видели, что он с трудом собрался сделать визит Аракчееву.

Государь изредка сам заходил на его дачу; сохранились его чрезвычайно милостивые письма.

Сохранились также письма обеих Императриц; задушевные письма императрицы Елизаветы Алексеевны чрезвычайно хороши; особенно трогательно ее последнее письмо, писанное по кончине Императора; о письмах в. кн. Екатерины Павловны, впоследствии королевы Виртембергской, кончину которой пришлось оплакивать Карамзину, уже было упомянуто.

Письма вдовствующей Императрицы известны до сих пор только в извлечениях; для императрицы Елизаветы Алекеевны Карамзин составил альбом, до сих пор еще не изданный.

Из писем Карамзина и из рассказов, собранных в книге Погодина, видно, как он проводил свое время: утром он работал, ездил верхом; вечера проводил в семействе или за чтением литературных произведений (он особенно любил романы Вальтер Скотта) или в беседе с друзьями.

Кроме арзамасцев, гр. Румянцева и E Ф. Муравьевой, Карамзин в это время особенно сблизился с гр. Каподистрией.

Выезжал он редко и более всего к особам Царской Фамилии.

Кроме "Истории" в это время он написал только (1817 г.) "Записку о Московских достопамятностях" для императрицы Марии Феодоровны, которую напечатали без его ведома и которая возбудила едкую, но несправедливую критику Каченовского; да еще напечатана была речь, произнесенная им в Российской Академии, когда он был выбран ее членом (1818 г.). Эта любопытная речь заключает в себе косвенный ответ на филологические мнения президента Академии Шишкова, выразившиеся и в действовавшем тогда уставе Академии. 28 января 1818 г. Карамзин поднес Государю 8 томов "Истории", которые печатались медленно в двух типографиях.

Напечатано было 3000 экземпляров и все издание разошлось в 25 дней. Потребовалось второе, которое принял на себя книгопродавец Сленин (издание это заключает в себе одиннадцать томов и выходило в 1819—1824 г.; двенадцатый том вышел уже под редакцией Блудова в 1829 г.). История была переведена еще при жизни Карамзина на французский, немецкий, польский и итальянский языки. Ее встретили сочувственными рецензиями Герен, Добровский, Берне, Дону и некоторые другие французские критики.

В России М. Ф. Орлов и Каченовский разобрали предисловие;

Арцыбашев, Погодин, Полевой, Ходаковский сделал несколько частных замечаний.

Критика Арцыбашева, весьма придирчивая, на первые томы "Истории Государства Российского" появилась в "Казанском Вестнике" 1822 и 1823 гг., но обратила на себя внимание после перепечатки в "Московском Вестнике"; были его заметки и в "Вестнике Европы"; Булгарин разобрал томы 10 и 11, и сам наделал промахов; H. M. Муравьев, декабрист, написал опровержение общего взгляда Карамзина с либеральной точки зрения; эта рецензия напечатана только Погодиным; молодой тогда Пушкин встретил "Историю" двумя эпиграммами.

Первую серьезную критику поместил Лелевель в "Северном Архиве" 1822, 1823 и 1824 гг. (критика Полевого появилась в 1829 г.). — Цель своей книги Карамзин хорошо охарактеризовал в письме к императрице Елизавете Алексеевне: "я писал с любовью к отечеству, ко благу людей в гражданском обществе и к святым уставам нравственности". "История Государства Российского" произведение необыкновенного трудолюбия, пламенного патриотизма, высокого нравственного чувства и мощного художественного таланта.

Карамзин собрал сколько мог источников, между которыми оказывается много до него неизвестных, сделал из них выписки в примечаниях, заменявших самые источники пока они не были напечатаны, а некоторые и до сих пор общедоступны только в примечаниях Карамзина.

Не оставил он без внимания ни памятников словесности, ни памятников вещественных.

Собранные памятники он изучил тщательно и сделал много верных критических замечаний о подложности некоторых из них. Любя хорошее везде, Карамзин любил его преимущественно в России: "Чувство: "мы", "наше", говорит он — оживляет повествование, и как грубое пристрастие, следствие ума слабого или души слабой, несносно в историке, так любовь к отечеству дает его кисти жар, силу, прелесть". "Если нет гражданина, нет человека, — писал он к Тургеневу, — есть только двуножные животные с брюхом". Патриотическое настроение Карамзина проходит через всю историю.

Не менее заметно и высокое нравственное чувство: он строго судит то, что считает дурным, восхищается всем добрым и, сознавая необходимость победы, не укоряет побежденных.

Он ненавидит только зло. Если иногда к людям былого времени он применяет мерку своего века, то тоже делали все историки поры его образования, на которых он вырос; некоторая доля сентиментальности, сказавшаяся в том, что он ищет чувствительности в князьях древней Руси — тоже дань времени.

Как художник, Карамзин представил яркие очерки характеров, умел так расположить материал, что обозрение его доступно всякому: нигде он не сбился и все расставил на своем месте. Слог его "Истории" может иногда казаться искусственным, но зато как мелодично течение его речи, как кстати он пользуется летописными словами.

Самая искусственность тогда считалась необходимою: о предметах важных следовало говорить иначе, чем об обыкновенных.

В "Истории" Карамзина есть еще особенность: в предисловии он сказал: "история есть священная книга царей и народов"; исходя из этой мысли, он считал необходимым выводить из прошедшего поучения для настоящего: оттого он ставит в. кн. Иоанна Васильевича выше Петра за то, что он не изменял обычаев, — косвенное поучение для подражательности его времени.

Останавливаясь на способе составления Царского Судебника, он как бы осуждает снова работы законодательной комиссии Сперанского.

Можно еще прибавить, что до сих пор книга Карамзина должна была бы служить поучительным чтением для юношества, и нельзя не пожалеть о том, что ее читают мало и даже в школах изучают недостаточно.

На ней выросло не одно поколение, и конечно никто не пожалел о том. В 1825 г. Карамзина, занятого сочинением 12 тома "Истории", постигло большое горе: 19 ноября скончался император Александр.

Карамзин написал задушевное письмо к императрице Елизавете Алексеевне, которая прислала ему трогательный ответ; ее он тоже больше не видал. Сам он проводил все эти тяжелые дни во дворце, между прочим и прискорбный день 14 декабря.

Новый Император поручил ему вместе со Сперанским составить манифест.

В своих разговорах с молодым Государем и его матерью он передавал свои мысли и между прочим раз произнес осуждение некоторым мерам прошлого. " Пощадите сердце матери, Николай Михайлович!" воскликнула императрица Мария Феодоровна. "Ваше Величество, — отвечал Карамзин, — я говорю не только матери Государя, который скончался, но и матери Государя, который готовится царствовать". В январе 1826 г. Карамзин заболел: у него началась чахотка.

Медики нашли нужным послать его в Италию, и он письменно просил Государя назначить его агентом во Флоренцию, где, как он слышал, открывается вакансия.

Государь ответил, что хотя вакансии во Флоренции и нет, "но Российскому историографу не нужно подобного предлога, дабы иметь способ там жить свободно и заниматься своим делом, которое, без лести, кажется, стоит дипломатической корреспонденции, особенно флорентийской". Для проезда его был снаряжен фрегат, Карамзин деятельно готовился к поездке.

В мае переехал он в Таврический дворец, чтобы подышать чистым воздухом до отъезда.

Здоровье его, однако, все слабело, и друзья его, особенно Жуковский, начали хлопотать об обеспечении его семейства; хлопоты увенчались полным успехом: Государь назначил ему пенсию по 50000 pуб. в год, которые после его смерти должны перейти нераздельно к его семейству.

В рескрипте, сопровождавшем эту милость, было написано: "Александр сказал вам: Русский народ достоин знать свою историю.

История, вами написанная, достойна Русского народа". Императрица Мария Феодоровна лично посетила Карамзина. 22 мая он скончался.

Карамзин был не только великий писатель, но и благороднейший человек. "Жить — писал он Тургеневу — есть не писать историю, не писать трагедию, или комедию, а как можно лучше мыслить, чувствовать и действовать, любить добро, возвышаться душою к его источнику: все другое, любезный мой приятель, есть шелуха, не исключая и моих восьми или девяти томов". Однажды он писал к императрице Елизавете Алексеевне, что желал бы вписать в ее альбом к числу русских пословиц: "век живи, век учись... жить!". "Она всем известна, — прибавляет он, — но без окончательного слова, которое важно и найдено мной недавно в одной древней рукописи". Сам он умел себя воспитывать: мы знаем, как рано он отказался от увлечений молодости, которым когда-то предавался, хотя, впрочем, довольно умеренно; он сумел из светского человека и литератора сделаться ученым и дойти до того, что "ферулы Шлецера более не боялся". Никогда не отвечая на критики, он умел пользоваться верными замечаниями: слог его много изменился под влиянием критики Шишкова и здесь, как и везде, он мог быстро отделить верное от неверного.

Не отвечая критикам, не обращая внимания на своих врагов, он, однако, никогда не делался их врагом: он никому не мстил. Умея повсюду сохранять свою независимость, он желал, чтобы и другие знали это. Когда раз А. С. Пушкин сказал ему в споре: "и так, вы рабство предпочитаете свободе", он очень огорчился и заметил: "Вы сказали на меня то, чего ни Шаховской, ни Кутузов не говорили". К друзьям своим он сохранял неизменную привязанность, — вспомним Петрова, Дмитриева; к посторонним он был сострадателен, помогал бедным, готов был ходатайствовать, когда было нужно, перед Государем.

Чувствительность Карамзина, которая по странности для нашего времени ее формы, кажется иногда искусственною, была действительным свойством его характера, несмотря на сдержанность, которую он выработал в себе в продолжении жизни. В обществе он был очень приятен: "не было человека обходительнее и добрее Карамзина в обращении" — говорит М. А. Дмитриев в "Мелочах из запаса моей памяти"; — голос красноречивейшего нашего писателя был громок и благозвучен.

Он говорил с необыкновенною ясностью; спорил горячо, но логически, и никогда не сердился на противоречия". Таким является Карамзин во всех рассказах современников.

Словом, более изящного и более мерного человека трудно сыскать.

Сочинения Карамзина имели 5 изданий (1803—1804; 1814; 1820; 1834—1835 и 1848); все неполны, а последнее даже неисправно.

Лучше всех Л. И. Поливанова: "Избр. соч. Карамзина", ч. 1. М. 1884 г., но оно неполно и не окончено.

В 1862 г. вышла первая часть "Неизд. соч. и переп. H. M. Карамзина", но вторая не выходила. "Зап. о древн. и нов. России" напечатана в "Русск. Арх." 1870 г. "Ист. Гос. Росс." имела 6 изданий (1—1818 г. в 8 т., 2—1819—1829 г. 12 т.; 3—1830—31; 4—1833—1835; 5—1842—1843, почитаемое лучшим; при нем, как и при втором, строевский "Ключ", 6—1848); в 1892 г. напечатано 7-е издание в приложении к журналу "Север"; издание "Дешевой Библиотеки" совсем без примечаний.

Переводы Карамзина собраны в одно издание раз и то не вполне (1834—1835 г. в 9 т.). Переписка Карамзина напечатана частью в отдельных сборниках: "Письма к Дмитриеву", СПб. 1866 г., "Письма к Малиновскому", М. 1860 г., частью в журналах: "Москвитянин", "Атеней", "Библиогр.

Зап.", "Русск. Арх.", "Записки Акад. Наук", т. LXXIII, "Сборник II отдел. Акад. Наук" и др., частью в издании "Неизд. соч. и переписка H. M. Карамзина", частью в труде Погодина; многие еще не изданы.

Лучшая биография Карамзина составлена Погодиным: "Н. M. Карамзин", M. 1866 г. 2 т. (рецензия на нее А. Д. Галахова в "Журн. Мин. Нар. Пр.", 1867, № 1). Обстоятельной оценки Карамзина со всех сторон пока еще не имеем, только "История" подробно, хотя быть может и чересчур строго, разобрана Соловьевым ("Отеч. Зап." 1853—1856 г.г.); еще строже к ней П. Н. Милюков (в статье "Главные течения в русской историографии" — "Русская Мысль", 1895 г.) Некоторые эпизоды его жизни и деятельности изучены в статьях А. Д. Галахова(в "Совр.", "Отеч. Зап " и "Вестн. Евр."), Н. С. Тихонравова (в "Русск. Вестн.", об отношениях его к масонам); о языке Карамзина имеем подробное исследование Я. К. Грота в "Филолог. разыск." и Ф. И. Буслаева — "О преподав. отеч. языка". Общие характеристики, хотя и не подробные, в "Ист. русск. слов." А. Д. Галахова, в брошюре Н. Л. Лавровского, "Карамзин и его лит. деятельность", в речи Я. К. Грота на юбилее 1866 г., в замечаниях Белинского, рассеянных по разным статьям, в книге К. Бестужева-Рюмина "Биографии и характеристики"; в сочинении А. Н. Пыпина "Общ. движ. при Александре I" строгое осуждение направления Карамзина. "Письма Русск. путеш." оценены в статьях Ф. И. Буслаева ("Москов.

Унив. Изв.", 1867 г. — перепечат. в издании "Писем" в "Дешев. Библиот.") и Д. Н. Анучина ("Русск. Мысль", 1891). С. И. Пономарев поместил в 36-м томе "Сборн. Отд. русск. языка и словесн.

Имп. Ак. Наук" "Материалы для библиографии литер. о Карамзине", заключающие в себе перечень его сочинений, переводов и писем, переводов его сочинений и статей о них. К. Бестужев-Рюмин. {Половцов} Карамзин, Николай Михайлович — знаменитый русский литератор, журналист и историк; род. 1 декабря 1766 г. в Симбирской губ. Он вырос в деревне отца, симбирского помещика.

Первой духовной пищей 8—9-летнего мальчика были старинные романы, развившие в нем природную чувствительность.

Уже тогда, подобно герою одной из своих повестей, "он любил грустить, не зная о чем", и "мог часа по два играть воображением и строить замки на воздухе.

На 14-м году К. был привезен в Москву и отдан в пансион моск. проф. Шадена: он посещал также и университет, в котором можно было научиться тогда "если не наукам, то русской грамоте". Шадену он обязан был практическим знакомством с немецким и французским языками.

В Москве сложились литературные вкусы К. и начаты первые литературные опыты, состоявшие, по обычаю того времени, в переводах.

После окончания занятий у Шадена К. несколько времени колебался в выборе деятельности.

В 1783 г. мы видим его в СПб., занятым литературными трудами, в постоянном общении с И. И. Дмитриевым; в том же году он пробует поступить на военную службу, куда записан был еще малолетним, но тогда же выходит в отставку и в 1784 г. увлекается светскими успехами в обществе г. Симбирска.

В конце того же года К. возвращается в Москву и через посредство земляка, И. П. Тургенева, сближается с кружком Новикова.

Здесь началось, по словам Дмитриева, образование К., не только авторское, но и нравственное.

Влияние кружка продолжалось 4 года (1785—88); К. много читал за это время, много переводил, увлекался Руссо и Стерном, Гердером и Шекспиром, наслаждался дружбой, стремился к идеалу и слегка грустил о несовершенствах этого мира. Серьезной работы над собой, которой требовало масонство и которой так поглощен был ближайший друг К. — Петров, мы, однако, не видим в К. В 1789 г. К. простился навсегда с братьями по масонству и отправился путешествовать; с мая 1789 г. до сентября 1790 г. он объехал Германию, Швейцарию, Францию и Англию, останавливаясь преимущественно в больших городах, как Берлин, Лейпциг, Женева, Париж, Лондон.

Вернувшись в Moскву, К. стал издавать "Московский журнал" (см. ниже), где появились "Письма русского путешественника". "Московский журнал" прекратился в 1792 г., может быть — не без связи с заключением в крепость Новикова и гонением на масонов.

Хотя К., начиная "Московский журнал", формально исключил из его программы статьи "теологические и мистические", но после ареста Новикова (и раньше окончательного приговора) он напечатал довольно смелую оду "К Милости" ("Доколе гражданин покойно, без страха может засыпать, и всем твоим подвластным вольно по мыслям жизнь располагать; ...доколе всем даешь свободу и света не темнишь в умах; доколь доверенность к народу видна во всех твоих делах: дотоле будешь свято чтима...; спокойствия твоей державы ничто не может возмутить") и едва не попал под следствие по подозрению, что за границу его отправили масоны.

Большую часть 1793—1795 гг. К. провел в деревне и приготовил здесь два сборника под названием "Аглая", изданные осенью 1793 и 1794 гг. В 1795 г. К. ограничивался составлением смеси в "Моск. ведомостях". "Потеряв охоту ходить под черными облаками", он пустился в свет и вел довольно рассеянную жизнь. В 1796 г. он издал сборник стихотворений русских поэтов под названием "Аониды". Ровно через год появилась вторая книжка "Аонид", а затем К. задумал издать нечто вроде хрестоматии по иностранной литературе ("Пантеон иностранной словесности"). К концу 1798 г. К. едва провел свой "Пантеон" через цензуру, запрещавшую печатать Демосфена, Цицерона, Саллюстия и т. д., потому что они были республиканцами.

Даже простая перепечатка старых произведений К. встречала затруднения со стороны цензуры; естественно, что при таких условиях он писал мало. К этому присоединилась еще какая-то усталость чувства: тридцатилетний К. извиняется перед читателями за пылкость чувств "молодого, неопытного русского путешественника" и пишет одному из приятелей: "всему есть время, и сцены переменяются.

Когда цветы на лугах пафосских теряют для нас свежесть, мы перестаем летать зефиром и заключаемся в кабинете для философских мечтаний... Таким образом, скоро бедная муза моя или пойдет совсем в отставку, или... будет перекладывать в стихи Кантову метафизику с Платоновой республикой". Метафизика, однако, была так же чужда умственному складу К., как и мистицизм.

От бесчисленных посланий к Аглае и Хлое, к верной и к неверной, он перешел не к философии, а к историческим занятиям.

Неожиданная перемена царствования не изменяет общего настроения К., но дает этому настроению новый исход. Ода на воцарение имп. Александра I, написанная К., оказалась более кстати, чем его ода на воцарение Павла. Литература почувствовала себя на свободе: издатели наперерыв предлагали любимцу публики свои услуги для издания журнала.

К. действительно принялся за журнал, но с иным направлением, чем прежние.

В "Московском журнале" К. завоевал сочувствие публики в качестве литератора; теперь, в "Вестнике Европы" (1802—3 г.), он является в роли публициста.

Преимущественно публицистический характер носит и составленное К. в первые месяцы царствования императора Александра I "Историческое похвальное слово императрице Екатерине II". Во время издания журнала К. все более входит во вкус исторических статей и наконец получает при посредстве товарища министра народного просвещения M. Н. Муравьева титул историографа и 2000 р. ежегодной пенсии, с тем чтобы написать полную историю России (31 окт. 1803 г.). С 1804 г. прекратив издание "Вестника Европы", К. погрузился исключительно в составление истории.

В 1816 г. он издал первые 8 т. "Истории Государства Российского" (в 1818—19 гг. вышло второе издание их), в 1821 г. — 9 том, в 1824 г. — 10-й и 11-й, а в 1826 г. К. умер, не успев дописать 12-го тома, который был издан Д. Н. Блудовым по бумагам, оставшимся после покойного.

В течение всех этих 22-х лет составление истории было исключительным занятием К.; защищать и продолжать дело, начатое им в литературе, он предоставил своим литературным друзьям.

До издания первых 8 т. К. жил в Москве, из которой выезжал только в Тверь к великой княгине Екатерине Павловне (через нее он передал государю в 1810 г. свою записку "О древней и новой России") и в Нижний, по случаю занятия Москвы французами.

Лето он обыкновенно проводил в Остафьеве, имении кн. Андр. Ив. Вяземского, на дочери которого, Екатерине Андреевне, К. женился в 1804 г. (первая жена К., Елиз. Ив. Протасова, умерла в 1802 г.). Последние 10 лет жизни К. провел в Петербурге и тесно сблизился с царской семьей, хотя сам имп. Александр I, не любивший критики своих действий, относился к К. сдержанно со времени подачи "Записки", в которой историограф оказался plus royaliste que le roi. В Царском Селе, где К. проводил лето по желанию императриц (Марии Феодоровны и Елизаветы Алексеевны), он не раз вел с имп. Александром откровенные политические беседы, с жаром восставал против намерений государя относительно Польши, "не безмолвствовал о налогах в мирное время, о нелепой губернской системе финансов, о грозных военных поселениях, о странном выборе некоторых важнейших сановников, о министерстве просвещения или затмения, о необходимости уменьшить войско, воюющее только Россию, о мнимом исправлении дорог, столь тягостном для народа, наконец, о необходимости иметь твердые законы, гражданские и государственные". По последнему вопросу государь отвечал, как мог бы он отвечать Сперанскому, что "даст коренные законы России", но на практике это мнение К., как и другие советы противника "либералов" и "сервилистов", Сперанского и Аракчеева, "осталось бесплодно для любезного отечества". Кончина имп. Александра потрясла здоровье К.; полубольной, он проводил ежедневно время во дворце в беседе с императрицей Марией Федоровной, от воспоминаний о покойном государе переходя к рассуждениям о задачах будущего царствования.

В первые месяцы 1826 г. К. пережил воспаление легких и на весну решился по совету докторов ехать в Южную Францию и Италию, для чего имп. Николай дал ему денежные средства и предоставил в его распоряжение фрегат.

Но К. был уже слишком слаб для путешествия и 22 мая 1826 г. скончался.

Приступая к составлению русской истории без надлежащей исторической подготовки, К. не имел в виду быть исследователем.

Он хотел приложить свой литературный талант к готовому материалу: "выбрать, одушевить, раскрасить" и сделать, таким образом, из русской истории "нечто привлекательное, сильное, достойное внимания не только русских, но и иностранцев". Предварительная критическая работа над источниками для К. есть только "тяжкая дань, приносимая достоверности"; с другой стороны, и общие выводы из исторического рассказа кажутся историографу "метафизикой", которая "не годится для изображения действия и характера"; "знание" и "ученость", "остроумие" и глубокомыслие" "в историке не заменяют таланта изображать действия". Итак, перед художественной задачей истории отступает на второй план даже моральная, какую поставил себе покровитель К., Муравьев; критической историей К. не интересуется, философскую сознательно отстраняет.

Но уже предшествовавшее поколение под влиянием Шлецера выработало идею критической истории; среди современников К. требования критической истории были общепризнанными, а следующее поколение выступило с требованием философской истории.

Таким образом, со своими взглядами на задачи историка К. остался вне господствующих течений русской историографии и не участвовал в ее последовательном развитии.

Страх перед "метафизикой" отдал К. в жертву рутинному представлению о ходе русской истории, какое сложилось в официальной русской историографии, начиная с XVI в. По этому представлению, развитие русской истории находится в причинной зависимости от развития монархической власти.

Монархическая власть возвеличила Россию в киевский период; раздел власти между князьями был политической ошибкой, результатом которой явился удельный период русской истории; эта политическая ошибка была исправлена государственной мудростью московских князей-собирателей Руси; вместе с тем исправлены были и ее последствия — раздробление Руси и татарское иго. Не внеся ничего нового в общее понимание русской истории, К. и в разработке подробностей находился в сильной зависимости от своих предшественников.

В рассказе о первых веках русской истории К. руководился, главным образом, "Нестором" Шлецера, не вполне, однако, усвоив его критические приемы.

Для позднейшего времени главным пособием К. служила история Щербатова, доведенная почти до того времени, на котором остановилась "История Государства.

Российского". Щербатов не только помог К. ориентироваться в источниках русской истории, но существенно повлиял и на самое изложение.

Конечно, слог "Истории" К. носит на себе печать литературной его манеры со всеми ее условностями; но в выборе материала, в его расположении, в истолковании фактов К. руководится "Историей" Щербатова, отступая от нее, не к пользе истины, в картинных описаниях "действий" и сентиментально-психологической обрисовке "характеров". Особенности литературной формы "Истории Г. Р." доставили ей широкое распространение среди читателей и поклонников К. как литератора.

В 25 дней все 3000 экземпляров первого издания "Истории Г. Р.".разошлись между этими читателями.

Но те же особенности, которые делали "Историю" превосходной для своего времени популярной книгой, уже тогда лишали ее текст серьезного научного значения.

Гораздо важнее для науки того времени были обширные "Примечания" к тексту.

Небогатые критическими указаниями, "примечания" эти содержали множество выписок из рукописей, большей частью впервые опубликованных К. Некоторые из этих рукописей теперь уже не существуют.

В основу своей истории К. положил те материалы московского архива министерства (тогда коллегии) иностранных дел, которыми уже пользовался Щербатов (особенно духовные и договорные грамоты князей и акты дипломатических сношений с конца XV в.); но он мог воспользоваться ими полнее благодаря усердной помощи директоров архива, Н. М. Бантыш-Каменского и А. Ф. Малиновского.

Много ценных рукописей дало синодальное хранилище, тоже известное Щербатову, библиотеки монастырей (Троицкой лавры, Волоколамского монастыря и др.), которыми стали в это время интересоваться, наконец, частные собрания рукописей Мусина-Пушкина и Румянцева.

Особенно много документов К. получил через канцлера Румянцева, собиравшего через своих многочисленных агентов исторические материалы в России и за границей, а также через А. И. Тургенева, составившего коллекцию документов папского архива.

Обширные выдержки из всего этого материала, к которому надо присоединить найденную самим К. южную летопись, историограф напечатал в своих "Примечаниях"; но, ограничиваясь ролью художественного рассказчика и оставляя почти вовсе в стороне вопросы внутренней истории, — он оставил собранный материал в совершенно неразработанном виде. Все указанные особенности "Истории" К. определили отношение к ней современников. "Историей" восхищались литературные друзья К. и обширная публика читателей-неспециалистов; интеллигентные кружки находили ее отсталой по общим взглядам и тенденциозной; специалисты-исследователи относились к ней недоверчиво и самое предприятие — писать историю при тогдашнем состоянии науки — считали чересчур рискованным.

Уже при жизни К. появились критические разборы его истории, а вскоре после его смерти сделаны были попытки определить его общее значение в историографии.

Лелевель указывал на невольное искажение истины К. "через сообщение предшедшему времени — характера настоящего" и вследствие патриотических, религиозных и политических увлечений.

Арцыбашев доказывал, как вредят "Истории" литературные приемы К., Погодин подвел итог всем недостаткам "Истории", а Полевой указал общую причину этих недостатков в том, что "К. есть писатель не нашего времени" и что все его точки зрения, как в литературе, так и в философии, политике и истории, устарели с появлением в России новых влияний европейского романтизма.

В 30-х годах "История" К. делается знаменем официально-"русского" направления, и при содействии того же Погодина производится ее научная реабилитация.

Осторожные возражения Соловьева (в 1850-х годах) заглушаются юбилейным панегириком Погодина (1866). П. Милюков.

К. как литератор. "Петр Россам дал тела, Екатерина — душу". Так, известным стихом, определялось взаимное отношение двух творцов новой русской цивилизации.

Приблизительно в таком же отношении находятся и два создателя новой русской литературы: Ломоносов и К. Ломоносов приготовил тот материал, из которого образуется литература, К. вдохнул в него живую душу и сделал печатное слово выразителем духовной жизни и отчасти руководителем русского общества.

Белинский, которого никак нельзя заподозрить в пристрастии к К., говорит, что им "началась новая эпоха русской литературы" (см.); он доказывает, что К. создал русскую публику, которой до него не было, создал читателей — а так как без читателей литература немыслима, то смело можно сказать, что литература в современном значении этого слова началась у нас с эпохи К. и началась именно благодаря его знаниям, любви к делу, энергии, тонкому вкусу и незаурядному литературному таланту.

К. не был поэтом: он лишен творческой фантазии, вкус его односторонен; идеи, которые он проводил, не отличаются большой глубиной и оригинальностью; великим своим значением он более всего обязан своей деятельной любви к литературе и так наз. гуманным наукам.

Подготовка К. широка, но неправильна и лишена солидных основ; по словам Грота, он "более читал, чем учился". Серьезное развитие К. начинается под влиянием Дружеского общества (см.); здесь, под влиянием умных и восторженно преданных своему делу руководителей, слагаются все основы его мировоззрения, которые он без существенных перемен сохраняет до могилы.

Глубокое религиозное чувство, унаследованное им еще от матери, филантропические стремления, горячая, но мечтательная гуманность, платоническая любовь к свободе, равенству и братству, с одной стороны, и беззаветно-смиренное подчинение властям предержащим — с другой, патриотизм и преклонение перед европейской культурой, высокое уважение к просвещению во всех его видах, а особенно к просвещению массы народной, но при этом нерасположение к галломании и реакция против скептически-холодного отношения к жизни и против насмешливого неверия, даже стремление к изучению памятников родной старины — все это или заимствовано К. от Новикова и его товарищей, или укреплено их воздействием.

Пример того же Новикова показал К., что и вне государственной службы можно с огромной пользой служить своему отечеству, и начертал для него программу его собственной жизни. Новиков — натура более искренняя и прямая, более восторженная и альтруистическая и к тому же более самостоятельная; он более деятель, чем писатель.

К. зато лучше подготовлен и образован и с большей осмотрительностью отмежевывает себе сферу, где его труды и стремления не могли встретить серьезных препятствий.

В Москве под влиянием А. Петрова и, вероятно, немецкого поэта Ленца сложились литературные вкусы К., представлявшие крупный шаг вперед сравнительно со взглядами его старших современников.

Исходя из воззрения Руссо на прелести "природного состояния" и на права сердца, К. вместе с Гердером от поэзии прежде всего требует искренности, оригинальности и живости.

Гомер, Оссиан, Шекспир являются в его глазах величайшими поэтами, а так назыв. новоклассическая поэзия кажется ему холодной и не трогает его души; Вольтер в его глазах — только "знаменитый софист"; простодушные народные песни возбуждают его симпатию.

В "Детском чтении" К. следует принципам той гуманной педагогики, которую ввел в обиход "Эмиль" Руссо и которая вполне совпадала со взглядами основателей Дружеского общества.

В это время постепенно вырабатывается и его литературный язык, более всего способствовавший великой реформе.

В предисловии к переводу Шекспировского Цезаря он еще пишет: "Дух его парил, яко орел, и не мог парения своего измерять", "великие духи" (вместо гении) и т. п. Но Петров смеялся над "долгосложно-протяжнопарящими" славянскими словами, а "Детское чтение" самой целью своей заставляло К. писать языком легким и разговорным и всячески избегать "славянщины" и латинско-немецкой конструкции.

Тогда же или вскоре после отъезда за границу К. начинает испытывать свои силы в стихотворстве; ему нелегко давалась рифма, и в стихах его совсем не было так назыв. парения, но и здесь слог его ясень и прост; он умел находить новые для русской литературы темы и заимствовать у немцев оригинальные и красивые размры (его "древняя гишпанская историческая песня" "Граф Гваринос", написанная в 1789 г., — первообраз баллад Жуковского, а его "Осень" в свое время поражала необыкновенной простотой и изяществом).

Путешествие К. за границу и явившиеся его результатом "Письма русского путешественника" — факт огромной важности в истории русского просвещения: в первый раз из России поехал в Европу по собственной инициативе молодой, но уже образованный дворянин, не развлекаться, а доучиваться, и не с утилитарной специальной целью, а с общечеловеческой.

О "Письмах" Буслаев говорит: "многочисленные читатели их нечувствительно воспитывались в идеях европейской цивилизации, как бы созревали вместе с созреванием молодого русского путешественника, учась чувствовать его благородными чувствами, мечтать его прекрасными мечтами". По исчислению Галахова, в письмах из Германии и Швейцарии известия научно-литературного характера занимают четвертую часть; если из парижских писем исключить науку, искусство и театр, останется значительно менее половины.

К. говорит, что письма писаны "как случалось, дорогою, на лоскутках карандашом"; а между тем оказалось, что в них немало литературных заимствований (см. напр. Тихонравов: "Гр. Ф. В. Растопчин", "Отечественные записки", 1854, т. 95) — стало быть, они написаны "в тишине кабинета". Как помирить это противоречие? Истина посредине: значительную часть материала К. действительно набирал дорогой и записывал "на лоскутках", но, имея в виду публику, он обрабатывал его "в тишине кабинета". Исходя из убеждения, что чем меньше книжности и чем больше "натуры" и живости будет в его речи, тем лучше, он оставлял многое так, как оно "вылилось из-под пера" его. Другое противоречие существеннее: каким образом пылкий друг свободы, ученик Руссо, готовый упасть на колени перед Фиеско, может так презрительно отзываться о парижских событиях и не хочет в них видеть ничего, кроме бунта, устроенного партией "хищных волков"? Конечно, воспитанник Дружеского общества не мог относиться с симпатией к открытому восстанию, но, с другой стороны, и боязливая осторожность играла здесь немалую роль: известно, как резко изменила Екатерина свое отношение к французской публицистике и к деятельности "Генеральных штатов" после 14 июля; самая тщательная обработка периодов в апрельском письме 1790 г. свидетельствует, по-видимому, о том, что тирады в восхваление старого порядка во Франции писаны напоказ.

К. усердно работал за границей (между прочим, выучился по-английски); его любовь к литературе укрепилась, и немедленно по возвращении на родину он делается журналистом.

Его "Московский журнал" — первый русский литературный журнал, действительно доставлявший удовольствие своим читателям; в нем, как говорит Белинский, "все соответствовало одно другому: выбор пьес — их слогу, оригинальные пьесы — переводным, современность и разнообразие интересов — уменью передать их занимательно и живо". Здесь были образцы и литературной, и театральной критики, для того времени превосходные: красиво, общепонятно и в высшей степени деликатно изложенные.

Вообще К. сумел приспособить нашу словесность для лучших, т. е. более образованных, русских людей и притом обоего пола: до тех пор дамы не читали русских журналов, да и не могли читать их. К. в "Московском журнале" (как и позднее в "Вестнике Европы") не имел сотрудников в современном значении этого слова: приятели присылали ему свои стихотворения, иногда очень ценные (в 1791 г. здесь появилось "Видение Мурзы" Державина; в 1792 г. "Модная жена" Дмитриева, знаменитая песня "Стонет сизый голубочек" его же, пьесы Хераскова, Нелединского-Мелецкого и пр.), но все отделы журнала он должен был наполнять сам; это оказалось возможным только потому, что К. из-за границы привез целый портфель, наполненный переводами и подражаниями.

В "Московском журнале" появляются две повести К., "Бедная Лиза" и "Наталья, боярская дочь", служащие наиболее ярким выражением его сентиментализма.

Особенно большой успех имела первая: стихотворцы славили автора или сочиняли элегии к праху бедной Лизы. Явились, конечно, и эпиграммы.

Сентиментализм К. исходил из его природных наклонностей и условий его развития, а также из его симпатии к литературной школе, возникшей в то время на Западе (см. Сентиментализм).

В "Бедной Лизе" автор откровенно заявляет, что он "любит те предметы, которые трогают сердце и заставляют проливать слезы тяжкой скорби.

Такой "предмет", до крайности несложный, кладет он в основу своей повести, действие которой приурочивает к Москве и ее окрестностям.

В повести, кроме местности, нет ничего русского; но неясное стремление публики иметь поэзию, сближенную с жизнью, пока довольствовалось и этим немногим; в ней нет и характеров, но много чувства, а главное — она всем тоном рассказа трогала душу и приводила читателей в то настроение, в каком им представлялся автор; это — поэзия субъективная в противоположность объективной, или наивной.

Теперь "Бедная Лиза" кажется холодной и фальшивой, но по идее это первое звено той цепи, которая через романс Пушкина "Под вечер осенью ненастной" тянется до "Униженных и оскорбленных" Достоевского; именно с "Бедной Лизы" русская литература принимает то филантропическое направление, о котором говорит Киреевский.

И при К., и даже до него были люди, сильнее и яснее чувствовавшие и проповедовавшие добро и правду; но никто из них не мог приобрести себе такой громадной аудитории и не мог найти стольких продолжателей и подражателей.

Эти подражатели довели слезливый тон К. до крайности, которой он вовсе не сочувствовал: уже в 1797 г. (в предисловии ко 2-ой кн. "Аонид") он советует "не говорить беспрестанно о слезах ...способ трогать очень ненадежен". "Наталья, боярская дочь" важна, как первый опыт сентиментальной идеализации нашего прошлого, а в истории развития К. — как первый и робкий шаг будущего автора "Истории Г. Р. ". " Московский журнал " имел успех, по тому времени весьма значительный (уже в первый год у него было 300 "субскрибентов"; впоследствии понадобилось второе его издание); но особенно обширной известности достиг К. в 1794 г., когда он собрал из него все статьи свои и перепечатал в особом сборнике: "Мои безделки" (2-ое изд. 1797, 3-е 1801 г.). С этих пор значение его как литературного реформатора уже вполне ясно: немногочисленные любители словесности признают его лучшим прозаиком, а большая публика только его и читает с удовольствием; даже его стихотворные опыты, в которых он является только подражателем Державина, пользуются большим успехом, а некоторые, как, например, "Веселый час" и песня о Петре Вел., проникают во все слои общества.

В России в то время всем мыслящим людям жилось так плохо, что, по выражению К., "великодушное остервенение против злоупотреблений власти заглушало голос личной осторожности" ("Записка о древней и нов. России"); даже К. при Павле I отчаивался в судьбах просвещения, готов был покинуть литературу и искал душевного отдыха в изучении итальянск. яз. и в чтении памятников старины.

С начала нового царствования К., оставаясь по-прежнему литератором, занял беспримерно высокое положение: он стал не только "певцом Александра" в том смысле, как Державин был "певцом Екатерины", но явился влиятельным публицистом, к голосу которого прислушивалось и правительство, и общество.

Его "Вестник Европы" — такое же прекрасное для своего времени литературно-художественное издание, как "Моск. журн.", но вместе с тем и орган умеренно-либеральной партии.

Однако и здесь К. приходится работать почти исключительно в одиночку; чтобы его имя не пестрило в глазах читателей, он принужден изобретать массу псевдонимов. "Вестник Европы" заслужил свое название рядом статей о европейской умственной и политической жизни и массой удачно выбранных переводов (К. выписывал для редакции 12 лучших иностранных журналов).

Из художественных произведений К. в "Вестнике Европы" важнее других повесть-автобиография "Рыцарь нашего времени", в которой, между прочим, заметно отражается влияние Жан-Поля Рихтера, и знаменитая историческая повесть "Марфа Посадница". В руководящих статьях журнала К. высказывает "приятные виды, надежды и желания нынешнего времени" ("В. Е.", см.), разделявшиеся лучшей частью тогдашнего общества.

Оказалось, что революция, грозившая поглотить цивилизацию и свободу, принесла им огромную пользу: теперь "государи, вместо того, чтобы осуждать рассудок на безмолвие, склоняют его на свою сторону"; они "чувствуют важность союза" с лучшими умами, уважают общественное мнение и стараются приобрести любовь народную уничтожением злоупотреблений.

Специально для России К. желает образования для всех сословий, но прежде всего грамотности для народа ("учреждение сельских школ несравненно полезнее всех лицеев, будучи истинным народным учреждением, истинным основанием государственного просвещения"); он мечтает о проникновении науки в высшее общество (у нас, к его сожалению, светские люди — не ученые, а ученые — не светские).

Вообще для К. "просвещение есть палладиум благонравия", под которым он разумеет проявление в частной и общественной жизни всех лучших сторон человеческой природы и укрощение эгоистических инстинктов.

К. пользуется и формой повести для проведения своих идей в общество: в "Моей Исповеди" он обличает нелепое светское воспитание, которое дают нашей аристократии, несправедливые милости, ей оказываемые, и стремится показать, что результатом этого бывает такое нравственное падение человека, ниже которого ничего нельзя себе представить.

В "Анекдоте" он восстает против стремления огорченных жизнью молодых дворян к монашеской келье и вызывает всех к деятельности на пользу общественную и т. д. Слабую сторону публицистической деятельности К. составляет его отношение к крепостному праву; он, как говорит Н. И. Тургенев, скользит по этому вопросу (в "Письме сельского жителя" он прямо высказывается против предоставления крестьянам возможности самостоятельно вести свое хозяйство при тогдашних условиях).

Отдел критики в "Вестн. Евр." почти не существует, и К. теперь далеко не такого высокого мнения о ней, как прежде: он считает ее роскошью для нашей еще бедной литературы.

Вообще "Вестн. Европы" не во всем совпадает с "Русским путешественником"; он далеко не так, как прежде, благоговеет перед Западом и находит, что и человеку, и народу нехорошо вечно оставаться в положении ученика; он придает большое значение национальн. самосознанию и отвергает мысль, что "все народное — ничто перед человеческим". В это время Шишков (см.) начинает против К. и его сторонников литературную войну, которая осмыслила и окончательно закрепила реформу К. в нашем языке и отчасти в самом направлении русской словесности.

К. в юности признавал своим учителем в литературном слоге Петрова, врага славянщины; в 1801 г. он высказывает убеждение, что только с его времени в русском слоге замечается "приятность, называемая французами elegance"; еще позднее (1803) он так говорит о литературном слоге: "русский кандидат авторства, недовольный книгами, должен закрыть их и слушать вокруг себя разговоры, чтобы совершенно узнать язык. Тут новая беда: в лучших домах говорят у нас более по-французски... Что же остается делать автору? Выдумывать, сочинять выражения, угадывать лучший выбор слов". Шишков согласен признать за новым слогом elegance только в том случае, если перевести ее слогом чепуха, он восстает против всех нововведений (причем примеры берет и у неумелых и крайних подражателей К.), резко отделяя литературный язык с его сильным славянским элементом и тремя стилями от разговорного.

К. не принял вызова, но за него вступили в борьбу Макаров, Каченовский и Дашков, которые и теснили Шишкова шаг за шагом, несмотря на поддержку Российской академии и на основание им в помощь своему делу "Беседы любителей российской словесности" (см.). Спор можно считать оконченным после основания Арзамаса (см.) и вступления К. в академию в 1818 г., причем в своей вступительной речи он высказал светлую мысль, что "слова не изобретаются академиями; они рождаются вместе с мыслями". По Пушкину (см.), "К. освободил язык от чуждого ига и возвратил ему свободу, обратив его к живым источникам народного слова". Этот живой элемент заключается в краткости периодов, в разговорной конструкции и в большом количестве новых слов, по возможности менее деланных, хотя и бывших когда-то варваризмами и неологизмами (таковы: моральный, эстетический, эпоха, сцена, гармония, катастрофа — будущность, влиять на кого или на что, сосредоточить, трогательный, занимательный, промышленность и пр.). Работая над историей, К. сознал хорошие стороны языка памятников и если в первом томе не совсем удачно пользовался этим прекрасным материалом и лепил выражения вроде луна спасения и пр. (см. Буслаев, "О преподавании отечественного яз.", 2-е изд., стр. 237 и след.), то потом сумел ввести в обиход много красивых и сильных выражений (архаизмов), вроде смиренное платье, судить и рядить, взять на щит и пр. При собирании материала для "Истории" К. оказал огромную услугу изучению древней русской литературы; по словам Срезневского, "о многих из древних памятников (нашей письменности) К. сказано первое слово и ни об одном но сказано слова некстати и без критики". "Слово о Полку Игореве", "Поучение Мономаха" и множество других литературных произведений Древней Руси стали известны большой публике только благодаря "Истории Госуд. Российского". В 1811 г. К. был отвлечен от своего главного труда составлением знаменитой записки "О древней и новой России, в ее политическом и гражданском отношениях" (изд. вместе с запиской о Польше в Берлине, в 1861 г.; в 1870 г. в "Русск. архиве", стр. 2225 и сл.), которую панегиристы К. считают великим гражданским подвигом, а другие "крайним проявлением его фатализма", сильно склоняющегося к обскурантизму.

Еще бар. Корф ("Жизнь Сперанского", 1861) говорит, что эта записка не есть изложение индивидуальных мыслей К., но "искусная компиляция того, что он слышал вокруг себя". Нельзя не заметить явного противоречия между многими положениями записки и теми гуманными и либеральными мыслями, которые высказывал К., напр., в "Историческом похвальном слове Екатерине" (1802) и других как публицистических, так и чисто литературных своих произведениях.

Противоречие это необходимо отнести на счет "духа времени", которому слишком легко подчинялся К.: и в Западной Европе именно тогда многие либералы делаются рьяными охранителями основ и горячими сторонниками национальной исключительности, и в России Силы Богатыревы и Устины Вениковы (гр. Ростопчин) выражают господствующее убеждение, что "пора духу русскому приосаниться". Записка, так же как и поданное К. в 1819 г. Александру I "Мнение русского гражданина" о Польше (напеч. в 1862 г. в книге "Неизданные сочинения"; ср. "Р. архив", 1869, стр. 303) свидетельствуют о некотором гражданском мужестве автора, так как по своему резко-откровенному тону должны были возбудить неудовольствие государя; но смелость К. не могла быть ему поставлена в серьезную вину, так как возражения его основывались на его уважении к абсолютной власти.

Мнения о результатах деятельности К. сильно расходились при жизни его (его сторонники еще в 1798—1800 гг. считали его великим писателем и помещали в сборники рядом с Ломоносовым и Державиным, а враги даже в 1810 г. уверяли, что он разливает в своих сочинениях "вольнодумческий и якобинский яд" и явно проповедует безбожие и безначалие); не могут они быть приведены к единству и в настоящее время. Пушкин признавал его великим писателем, благородным патриотом, прекрасной душой, брал его себе в пример твердости по отношению к критике, возмущался нападками на его историю и холодностью статей по поводу его смерти.

Гоголь говорил о нем в 1846 г.: "К. представляет явление необыкновенное.

Вот о ком из наших писателей можно сказать, что он весь исполнил долг, ничего не зарыл в землю и на данные ему пять талантов истинно принес другие пять". Белинский же (см.) держится как раз противоположного мнения и доказывает, что К. сделал меньше, чем мог. Впрочем, огромное и благодетельное его влияние на развитие русского языка и литературной формы единодушно признается всеми. Литература: Более полными и исправными изданиями К. до сих пор считаются: "Сочиинения" (изд. 4, 1834—35 и 5, 1848) и "Переводы" (изд. 3, 1835). "Бедная Лиза" перепечатывалась много раз; в 1876 г. вышло у Преснова ее народное изд. по 15 к. в 12000 экз.; в "Дешевой библиотеке" Суворина повести К. выдержали 2 издания.

Так же многочисленны переиздания избранных мест из "Писем русского путешественника", которые с 1838 г. (изд. Моск. унив., 2 изд. 1846) служат в наших средних школах для переводов с русск. на франц. и немецкий.

О К. см. Н. С. Тихонравова, "Четыре года из жизни К. 1785—88" ("Русский вестник", 1862, № 4); "О борьбе карамзинистов с шишковистами", М. Лонгинова ("Соврем.", 1857, 3 и 5, заметки);

Н. Лыжин, "Альбом К." ("Лет. русск. лит. и древн.", 1859); А. С. Стурдза, "Воспоминания о К." ("Москвит.", 1846, 9 и 10). Лучшие изд. "История Госуд. Росс." — 2-е, Сленина (СПб., 1818—29; "Ключ" к нему П. Строева, М., 1836) и 5-е, Эйнерлинга (с "Ключом" Строева, СПб., 1842—43). Недавно вышло изд. журнала "Север". Отдельные томы изд. в "Дешевой библиотеке" Суворина (без примечаний).

Критические статьи об "Истории": Каченовского ("Вестн. Европы", 1819). Лелевеля (в "Сев. архиве", 1822—24), Булгарина (в "Сев. архиве", 1825), Арцыбашева (в "Моск. вестн.", 1828), Полевого (в "Моск. телеграфе", 1829; ср. его же, "Очерки русской литературы", ч. II), С. Соловьева (в "Отечеств. записках", 1853—56, 6 статей);

Галахов, "Материалы для опред. лит. деят. К." ("Совр". 1853, тт. XXXVII и XLII); его же, "К. как оптимиста" ("Отеч. зап." 1858, т. CXVI); Седин, "К. и его предшественники" (СПб., 1847); Старчевский, "Жизнь К. "(СПб., 1849). "Письма К. к А. Ф. Малиновскому" (изд. "Общ. люб. росс. слов." под ред. М. Н. Лонгинова, в 1860). Важнейший из сборников писем К. к И. И. Дмитриеву изд. Гротом и Пекарским к юбилею К. в 1866 г.; к тому же случаю изд. и книга М. П. Погодина "Н. М. К. по его сочинениям, письмам и отзывам современников" (М., 1866); о других (весьма многочисленных) материалах, обзорах деятельности К. и пр., появившихся к юбилею, см. А. Д. Галахова (в "Журн. М. Н. Пр." 1867 № 1), а также "Сборник" II отд. Ак. Н. (1867, № 10) и "Симбирский юбилей Н. М. К." (Симб., 1867). В 1867 г. вышел франц. перевод "Писем русск. путешеств.", Порошина, с интересным введением.

В № 4 "Ж.. М. Н. Пр." за 1867 г. Я. К. Грот поместил исследование "К. в истории русск. лит. яз.". Литература о К. до 1883 г. собрана в XLV т. "Зап. Имп. акд. наук", С. Пономаревым.

Материалы, вышедшие после того: "Русская старина" (1884, т. XLIII, стр. 114; 1890, № 6 и сл.); "Русский архив" (1885, т. I, 299; 1886, стр. 653; 1886, стр. 1756; 1890, Т. III, 367 и проч.); исследования: Алексей Н. Веселовский, "Западное влияние в русской литературе" (1882); А. Н. Пыпин, "Общественное движение при Александре I" (2 изд. 1885); его же, "История русской этнография" (1890). См. также Геннади, "Справочный словарь о русских писателях и ученых" (т. II, Б., 1880); Межова, "Русская историческая библиография" (1800—1854, т. II, СПб., 1893); его же, "Юбилей Ломоносова, Карамзина и Крылова". А. Кирпичников. {Брокгауз} Карамзин, Николай Михайлович [1766—1826] — выдающийся писатель и литературный деятель, глава русского сентиментализма (см.). Род. и вырос в усадьбе отца, среднепоместного симбирского дворянина, потомка татарского мурзы Кара-Мурза. Учился у сельского дьячка, позднее в иностранных пансионах Симбирска и Москвы, одновременно посещая лекции в университете.

В 1781 поступил на службу в петербургский гвардейский полк, но вскоре вышел в отставку за недостатком средств.

Ко времени военной службы относятся первые лит-ые опыты (перевод идиллии "альпийского Феокрита" Гесснера "Деревянная нога", 1783, и др.). В 1784 вступил в масонскую ложу и переехал в Москву, где сблизился с видными деятелями масонства Новиковым и Шварцем.

С первых же шагов литературная деятельность К. протекала под знаком повышенного увлечения творчеством немецких и, в особенности, английских писателей-сентименталистов, к которому присоединялось еще влияние Оссиана, Руссо и Шекспира.

В 1789—1790 К. предпринял поездку за границу (в Германию, Швейцарию, Францию и Англию), результатом которой было опубликование знаменитых "Писем русского путешественника", сразу поставивших К. во главе нового литературного направления.

По возвращении зажил в качестве профессионального литератора в Москве, приступив к изданию "Московского журнала" 1791—1792 (первый русский литературный журнал, в котором среди других произведений К. появилась упрочившая его славу повесть "Бедная Лиза"), затем ряда сборников и альманахов: "Аглая", "Аониды", "Пантеон иностранной словесности"; вел отдел "смеси" в "Московских ведомостях"; свои произведения, напечатанные в "Московском журнале", издал отдельным сборником "Мои безделки". С масонами, от которых К. отталкивала мистическая окрашенность их движения, он разошелся сам до поездки за границу.

Разгром масонства Екатериной, равно как и жестокий полицейский режим павловского царствования, вынудили К. свернуть свою лит-ую деятельность, ограничиться перепечаткой старых изданий.

Воцарение Александра I К. встретил хвалебной одой, в которой выразительно приветствовал в его лице "милое весны явленье", несущее "забвенье всех мрачных ужасов зимы". К. снова возвращается к издательской деятельности, начав с 1801 выпускать литературно-политический журнал "Вестник Европы", пользовавшийся огромным литературным и материальным успехом.

С 1804, получив звание историографа, прекращает всякую лит-ую работу, "постригаясь в историки". В 1816 выпускает первые восемь томов "Истории государства российского", разошедшиеся в течение трех с половиной недель.

В последующие годы выходят еще три тома "Истории", и появляется ряд переводов ее на главнейшие европейские яз. Незаконченный XII том был издан после смерти К. Тенденциозно-монархическое освещение русского исторического процесса сблизило К. с двором и царем, поселившим его подле себя в Царском селе. В политическом отношении К. занимал в последний период своей жизни место между "аристократами и демократами, либералистами и сервилистами" — вел особую "среднюю линию" дворянского просвещенного консерватизма, в одинаковой мере враждебного как "свободолюбивым настроениям" дворянской молодежи, будущих декабристов, так и обскурантским тенденциям второй половины александровского царствования (в 1811 записка царю "О древней и новой России" — апофеоз самодержавия с рядом резких выпадов против "самодержцев" от Петра I до самого Александра; в 1818 записка против восстановления Польши — "Мнение русского гражданина"). Лит-ая деятельность К. является выражением психоидеологии среднепоместного дворянства в эпоху развития торгового и первых ростков промышленного капитализма.

Соединение феодальной крепостной экономики с новыми буржуазно-капиталистическими воздействиями образует своеобразие жизненной судьбы К. и его творчества.

К. воспитался в усадьбе.

Однако новые буржуазно-капиталистические веяния выводят его за пределы усадьбы, заставляют сначала переехать в Москву, затем предпринять образовательную поездку по Европе.

В московском кружке молодых "любословов", с которым сближается К., составляют "Историю коммерции". Сам К. вводит в русский яз. слово "промышленность", чем немало гордится впоследствии ("это слово сделалось ныне обыкновенным: автор употребил его первый"); на обеде у английского консула провозглашает тост за "вечный мир и цветущую торговлю"; "ободрение купечества и промышленности" считает одной из важнейших задач правительственной власти.

В своем личном бытии К. также выходит за рамки помещичьей экономики: к оброку, получаемому от крестьян, присоединяет в качестве "главных доходов" литературный заработок, занимается литературой как "ремеслом" ("главным делом жизненным было марать бумагу для типографии"). Однако тут же сказывается помещичья природа К.: его тяготит "принужденность" и "срочность" журнальной работы, заставляющие его сперва отказаться от издания "Московского журнала", несмотря на большой успех его в публике (понадобилось второе издание), а к концу жизни предпочесть крупным журнальным доходам (6 тыс. руб.) скромную пенсию в 2 тыс. руб., назначенную с целью "ободрить его в похвальном предприятии посвятить труды свои сочинению полной истории отечества". В своей лит-ой деятельности К. сознательно стремится выйти за пределы дворянской аудитории, с удовлетворением отмечает, что в числе "субскрибентов" (подписчиков) на его издания имеются и "купцы ростовские", и "просвещенные земледельцы" — крепостные гр. Шереметева.

Вместе с тем литературное творчество К., обращаемое им ко "всей публике" (объявление об издании "Вестника Европы"), не только является выразительной манифестацией настроений и чувствований ограниченного слоя — среднего дворянства, — но и прямо направлено на служение социально-экономическим интересам последнего.

Основная тенденция лит-ой деятельности К. — решительный разрыв со старой "классической" литературой, отвечавшей потребностям высшего крупнопоместного придворно-дворянского слоя. Отрицательным образам знатных бояр", "роскошных людей", "светских героев" (Эраст в "Бедной Лизе", "коварный-князь" в "Юлии", "богатый и знатный граф" — герой "Моей исповеди") К. противопоставляет "братское общество провинциальных дворян", "среднее состояние" дворянства — "между изобилием и недостатком", "между знатностью и унижением", являющееся истинным носителем дворянской "чести", "благородства сердец", "благородной дворянской гордости". Любимый герой К. — "рыцарь нашего времени" — сын "русского коренного дворянина", "ни богатого, ни убогого", выросший в "маленькой деревеньке", В "сельской простоте патриархальной дворянской усадьбы.

В стремлении как можно резче оттолкнуться от старых лит-ых героев К. не останавливается даже перед тем, чтобы классическим "Августам", "знатным подлецам" демонстративно противопоставить назидательный образ "благодетельного" поселянина ("пусть Вергилии прославляют Августов! Пусть красноречивые льстецы хвалят великодушие знатных! Я хочу хвалить Фрола Силина, простого поселянина"). В противовес старой героике классической литературы — героике воинских подвигов, славы, долга — К. выдвигает "приятность вольной страсти", "любовь к красавицам", не знающую никаких преград: "любовь сильнее всего, святое всего, несказаннеє всего" (характерно, что содержание "богатырской сказки" К. "Илья Муромец" составляет не описание подвигов богатыря, а любовный эпизод в сентиментальном вкусе; в романтической повести "Остров Борн-гольм" поэтизируется "беззаконная" любовь брата к сестре и т. п.). Идеалом К. является не пышное и суетное светское придворное существование, а "чувствительность и покой сельского мирного крова". Не деятельность, а созерцание; не внешние события, а внутренняя жизнь "чувствительной души". Соответственно этому в центре творческого внимания К. стоят не предметы, а ощущения, но столько сама действительность, сколько переживание ее. В его повестях впервые возникает личность автора, не зависимая от предмета изложения (рассказчик в "Бедной Лизе" и в др.); он охотно прибегает к рассказу от первого лица в формах "исповеди", "писем". Описание европейских стран дано не само по себе, а сквозь восприятие их "путешественником", т. е. самим К.: "Вот зеркало души моей в течение осьмнадцати месяцев, — пишет он в послесловии к "Письмам", — загляну и увижу, каков я был, как думал и мечтал, а что человеку (между нами будь сказано) занимательнее самого себя?". В своей лит-ой работе К. ощущает себя пионером, не имеющим никаких предшественников в русской литературе, вынужденным создавать на пустом месте: "Вознамерясь выйти на сцену, я не мог сыскать ни одного из русских сочинителей, который был бы достоин подражания, и, отдавая всю справедливость красноречию Ломоносова, не упустил я заметить штиль его, вовсе не свойственный нашему веку". Искания "штиля" свойственного веку", ставили К. прежде всего перед проблемой образования нового яз. Отказ от искусственно-книжного, отвлеченно-торжественного , проникнутого "славянщиной" яз. "классиков", создание нового литературного яз., близкого живой разговорной речи, является одним из самых важных моментов лит-ой деятельности К. Однако, выводя литературный яз. за узкие пределы дворца, К. оставляет его в границах среднепоместной дворянской усадьбы.

Подобно тому как· лучшим гражданским состоянием К. считает состояние среднее "между знатностью и унижением", в своем творчестве он специально культивирует "средний стиль", в одинаковой степени чуждающийся как придворной "высокости", так и "грубой" простонародности (вместе с "протяжно парящими", "церковно-славянскими" словами изгоняются такие слова, как "парень", "пот" и т.п.). Наряду с классической лексикой К. отбрасывает и классический синтаксис, заменяя тяжеловесные латинско-немецкие конструкции сжато-ясной, симметрично построенной фразой французского типа. Стремление сблизить литературный яз. с разговорной речью заставляет К., пренебрегая традициями классической литературы, писать по преимуществу прозой.

В стихах он равным образом обнаруживает характерное тяготение к "белому стиху", одним из первых вводя его в русскую литературу.

В противовес композиционной и языковой "нескладице" многотомных классических романов XVIII в. излюбленным жанром К. является жанр короткой новеллы — "чувствительной повести". Пользовавшаяся особенным успехом среди современников, вызвавшая огромное число подражаний, "чувствительная повесть" К. сконцентрировала в себе все особенности его стилевой манеры, выросшей в полной мере на основе социального бытия среднепоместного дворянства конца XVIII и начала XIX в. Возвращенное жалованной грамотой 1762 в свои поместья, дворянство испытывало потребность воспользоваться плодами многовековых усилий класса, после героики военных служб и походов насладиться мирной деревенской идиллией "в объятиях натуры". Пугачевское движение обнаружило всю непрочность этой идиллии, наглядно показав, как тонок слой, отделяющий крепостную "Аркадию" от зияющей под ней бездны.

Еще резче это демонстрировала революция 1789. Из всех потрясений жизни К. французская революция была сильнейшим.

О чем бы ни писал он в девяностые годы, мысль его неуклонно обращается к "ужасным происшествиям Европы". Революция превращает К. из республиканца в заядлого монархиста, из космополита, "всечеловека" — и русского патриота, стремящегося к себе домой, "на свою родину","с тем, чтобы уже никогда не расставаться с ее мирными пенатами". "Гром грянул во Франции... мы видели издали ужасы пожара, и всякой из нас возвратился домой благодарить небо за целость крова нашего и быть рассудительным". Однако и под мирным деревенским кровом и "в сельских кущах" призрак всемирного мятежа", "грозных бурь нашего времени" продолжает "волновать всю душу" Карамзина.

Новое содержание требовало себе новых форм. По наблюдениям новейших исследователей "чувствительная повесть" лексически связана с идиллией, с пасторалью.

В то же время идиллическая, пасторальная лексика сочетается в ней с прямо противоположным идиллии драматизмом сюжета ("Бедная Лиза", ранняя повесть К. "Евгений и Юлия" и другие.

Идиллией является и повесть "Наталья, боярская дочь", но действие последней отнесено Карамзиным в давно прошедшие времена).

Стремление к идиллии и ее невозможность, недостижимость кладут на "чувствительную повесть" ту печать меланхолии", которая составляет характернейшую особенность всего творчества Карамзина.

Эта "меланхолия" обусловлена не только непрочностью настоящего и опасениями за будущее, но и тоской о прошлом.

На фоне ветхой, разрушающейся деревенской усадьбы Карамзин сетует об упадке дворянского "духа", дворянской "твердости", "обращая нежный взор на прошедшее", с грустью вспоминая о блаженных феодальных временах, когда дворяне "жили в деревенских замках своих, как маленькие царьки" ("Лиодор"). Этой тоской о прошлом объясняется и тяготение К. к историческим сюжетам (исторические повести, "История государства российского"). Упадочнические настроения свойственны и лирике К. В противовес "одическому вздорословию" — победной классической оде — основным лирическим жанром К. является элегия.

Меланхолическому лирику К. "сумерки милее ясных дней", его "пленяют закатные часы", "когда светило дня на небе угасает"; "приятнее всего" ему "не шумная весны любезная веселость, не лета пышного роскошный блеск и зрелость, но осень бледная, когда, изнемогая и томною рукой венок свой обрывая, она кончины ждет" ("Меланхолия", 1800). Однако К. не только грустит об увядании и грядущей гибели, но и пытается бороться с нею. "Аристократы, вы доказываете, что вам надобно быть сильными и богатыми в утешение слабых и бедных, но сделайте же для них слабость и бедность наслаждением! Ничего нельзя доказать против чувства: нельзя уверить голодного в пользе голода.

Дайте нам чувство, а не теорию.

Речи и книги Аристократов убеждают Аристократов, а другие, смотря на их великолепие, скрежещут зубами, но молчат или не действуют, пока обузданы силой". Основной пафос творчества К. — нелегкая задача сохранить основанный на эксплуатации крепостнический строй и в то же время сделать этот строй наслаждением" для самих эксплуатируемых, доказать, что отношения между помещиком и крестьянами могут быть основаны на началах не силы, а гуманной "чувствительности". "Крепостничество есть зло", полагал К., но тем не менее считал, что "во всяком состоянии человек может найти розы удовольствия". "Крестьянин в своей тесной смрадной избе счастлив больше, чем молодой вельможа, который истощает все хитрости роскоши для того, чтобы менее скучать в жизни" ("Разговор о щастии"). Из всех состояний сам К. выбрал бы охотнее всего "самое ближайшее к природе" — состояние земледельца (правда, автор тут же оговаривается, что "по теперешнему учреждению гражданских обществ самым лучшим" является для него состояние, к которому он принадлежит — среднепоместного дворянина).

В своих "чувствительных повестях" он рисует вместо "скрежещущих зубами", сдерживаемых только силой рабов столь "приятные" воображению "доброго помещика", "барина-отца", образы кротких и чувствительных поселянок и поселян ("Бедная Лиза", написанная в доказательство того, что "и крестьянки чувствовать умеют"; "Нежность дружбы в низком состоянии"; "Фрол Силин" и др.). Тем же стремлением выработать защитное средство против революции продиктовано и основное дело жизни К. — его "История государства российского". В лагере крайних консерваторов литературная деятельность К. была воспринята как потрясение не только всех лит-ых, но и политических основ. В 1809 один из современников доносил по начальству, что сочинения К. "исполнены вольнодумческого и якобинского яда... К. превозносят, боготворят.

Во всем университете, в пансионе читают, знают наизусть... не хвалить его сочинения, а надобно бы их сжечь". В 1803 против К. резко выступил известный А. С. Шишков ("Рассуждение о старом и новом слоге"), образовавший для борьбы с карамзинской языковой реформой специальное о-во "Беседа любителей русского слова". Сам К. не принимал участия в разгоревшейся борьбе, но за него вступились как его последователи, писатели-сентименталисты, так, в особенности, литературная молодежь — Жуковский, Батюшков, кн. Вяземский, объединившиеся в противовес "Беседе" в литературный кружок "Арзамас" (см.), к которому примкнул и юноша Пушкин.

Пушкин, который начал свою деятельность в качестве младшего карамзиниста, до конца и с величайшим художественным блеском развернул все прогрессивные тенденции, заключавшиеся в творчестве К., сохранив за последним только историческое значение.

Библиография: I. История государства российского, изд. 2-е Сленина, 12 тт., СПб., 1819—1824; то же, изд. 5-е Эйнерлинга, 3 тт., заключающих в себе 12 кн. (оба изд. с приложен. "Ключа" П. Строева), СПб., 1842—1844; Переводы, тт. I — IX, изд. 3-е, СПб., 1835; Сочин.,тт I — III, изд. 5-е А. Смирдина, СПб., 1848; Избр. сочин. под ред. Льва Поливанова, ч. 1 (последующие не вышли), М., 1884; Русская поэзия, под ред. С. А. Венгерова, вып. VII, СПб., 1901; Записка о древней и новой России, под ред. В. В. Сиповского, СПб., 1914; Сочин., т. I (стихотворения), изд. Академии наук, П., 1917 (изд. остановилось на т. I); Бедная Лиза, с рис. М. Добужинского, изд. "Аквилон", П., 1921; Бедная Лиза (поясн. ст. и примеч.

Н. Балаева), Гиз, М., 1930; Неизд. сочин. и переписка, ч. I, СПб., 1862; Письма к И. И. Дмитриеву, СПб., 1866; Письма к П. А. Вяземскому, 1810—1826, сб. "Старина и новизна", кн. 1, СПб., 1897; Переписка с Лафатером, "Сб. II отд. Академии наук", т. LIV; Из бумаг Карамзина, сб. "Старина и новизна", кн. 2, СПб., 1898. II. Белинский В., Литературные мечтания, Соч. Александра Пушкина (см. Собр. сочин.); Погодин M., H. M. Карамзин по его сочинениям, письмам и отзывам современников, ч. 1 — -2, М., 1866; Сиповский В. В., Н. М. Карамзин, автор "Писем русского путешественника", СПб., 1899; Сиповский В. В., Очерки по истории русского романа, т. I, вып. I и II (о повестях К.); Карамзин в Остафьеве, М., 1911; Яцимирский А. И., Карамзин, "История русской литературы XIX в.", изд. т-ва "Мир", т. I, M., 1916; там же, ст. П. Н. Сакулина, Литературные течения эпохи; Рожков Н., Тридцатые годы, "Современный мир", 1916, № 12; Фирсов H., H. M. Карамзин, "Исторические характеристики и эскизы", т. II, Казань, 1922; Плотников И., "Бедная Лиза" как типическое произведение сентиментального стиля, "Родной язык в школе", 1923, кн. II; Эйхенбаум Б. М., Карамзин, "Сквозь литературу", Л., 1924; Скипина К., Чувствительная повесть, и Роболи Т., Литература путешествий, сб. "Русская проза", под ред. Б. Эйхенбаума и Ю. Тынянова, Л., 1926; Mаслов В. И., Оссианизм Карамзина, Прилуки, 1928; Сакулин П. Н., Горбачев Г., Капитализм и русская литература, изд. 3-е, М. — Л., 1930; Русская литература, ч. 2, М., 1929 (см. по указателю). III. Пономарев С., Материалы для библиографии литературы о Н. М. Карамзине, СПб., 1883; Mезьеp А. В., Русская словесность с XI по XIX столетие включительно, ч. 2, СПб., 1902; Венгеров С. А., Источники словаря русских писателей, т. II, СПб., 1910; Пиксанов Н. К., Два века русской литературы, изд. 2-е, Гиз, М., 1924, стр. 28, 33, 36, 45, 57, 77 (разработка тем: Карамзин-лирик; Карамзин-новеллист;

Карамзинская реформа литературного языка и др.); Владиславлев И. В., Русские писатели, изд. 4-е, Гиз, Л., 1924. Д. Благой. {Лит. энц.}