Андреев Леонид Николаевич
— известный писатель.
Род. в Орле в 1871 г.; отец его был землемер.
Учился в Орловской гимназии и в университетах С.-Петербургском и Московском, по юридическому факультету.
Студентом сильно нуждался.
Тогда же он написал первый свой рассказ — "о голодном студенте.
Я плакал, когда писал его, а в редакции, когда мне возвращали рукопись, смеялись". В 1894 г. А. "покушался на самоубийство; последствием неудачного выстрела было церковное покаяние и болезнь сердца, неопасная, но упрямая и надоедливая". Попытки попасть в печать долго ему не удавались.
Он "рисовал на заказ портреты по 3 и по 5 р. штука. Усовершенствовавшись, стал получать за портрет по 10 и даже по 12 руб.". В 1897 г. А. записался в число московских помощников присяжных поверенных, но практикой почти не занимался.
Тогда же ему предложили давать отчеты в только что основанную московскую газету "Курьер". Несколько рассказов, напечатанных А. в этой газете, обратили на себя внимание Максима Горького.
Молодые писатели сблизились и вместе с несколькими другими начинающими писателями — Скитальцем, Буниным, Телешовым — и знаменитым певцом Шаляпиным образовали тесное литературно-артистическое содружество.
Внимание большой публики А. обратил на себя в "Жизни" рассказом "Жили-были". Затем появилось несколько других его рассказов в "Жизни", "Журнале для всех" и "Курьере". Первый сборник рассказов А. вышел в 1901 г. и в короткое время разошелся в нескольких десятках тысяч экземпляров.
Критики самых разнообразных направлений, в том числе Михайловский, отнеслись к нему как к литературному явлению серьезного значения.
Уже в этом первом сборнике достаточно определенно обозначилось и общее направление творчества А., и литературная манера его, не похожая на обычные приемы нашей беллетристики; но еще добрая половина книжки примыкала к старой манере, и между ними на первом месте превосходная повесть "Жили-были". Она до сих пор остается самым стройным произведением А. Не подавляет она читателя и сплошным мраком.
Правда, и здесь дело происходит в больнице, а два главных действующих лица с самого начала приговорены к смерти — но смерть их, так сказать, нормальная и не подрывает в читателе самого желания жить; в лице добряка-дьячка ярко и художественно-верно воплощена жажда жить. В этом же рассказе единственный раз во всех произведениях А., хотя и мимоходом, но все же заманчиво изображена счастливая любовь.
В изложении еще чувствуется влияние манеры Чехова, создающей смутные настроения, но, вместе с тем, оно художественно-отчетливо и ясно. Без желания наполнить душу читателя безысходною тоскою написаны также рассказы "Петька на даче", "На реке", "Валя", "В подвале". Все остальное и в сборнике, и позднее — своего рода литературный кошмар, где все мрак, безысходная тоска или прямое безумие.
И написано все это импрессионистски — без ясных определенных контуров, пятнами, еле намечающими общее впечатление, — и вместе с тем символистически, с тем сосредоточением внимания на одном пункте, при котором все остается в тени, кроме впечатления, которое автор хочет неизгладимо оставить в сознании читателя.
В самом раннем из символических рассказов А. — "Большом шлеме" — люди скользят как тени. Мы не знаем даже фамилий всех действующих лиц, не знаем, кто они, откуда взялись, как проходит их жизнь; мы их видим только за карточным столом, где они бессменно играют "лето и зиму, весну и осень", сердясь, когда самый сангвиничный из игроков изредка пытается завести речь о политике или своих личных делах. Это, однако, ничуть не те жизнерадостные любители карт, которых так много в провинции, да и в столицах: игра тут символизирует нашу жизнь, служащую игрушкою таинственных сил. Для игроков рассказа карты мистически "комбинировались бесконечно разнообразно; это не поддавалось ни анализу, ни правилам, но было в то же время закономерно". Рассказ написан мастерски, нет ни одного лишнего слова; в особенности хорошо нарастает неопределенное, но острое, тревожное настроение, подготовляющее катастрофу — внезапную смерть игрока-сангвиника в тот самый момент, когда осуществляется его заветная мечта, сыграть бескозырный "большой шлем". Одним из главных элементов трагедии человеческого существования творчество А. считает взаимное непонимание, отчужденность, ужас одиночества.
Этой любимой теме новоевропейской литературы посвящены рассказы "У окна", "Молчание" и "В темную даль". В "Молчании" драма разыгрывается среди людей, в сущности, любящих друг друга, которые могли бы облегчить друг другу страдания.
Но отчуждение — и то, которое зависит от людей, и то, которое от них не зависит, — неумолимо и неотвратимо гонит к роковой развязке.
Пред нами дочь, отвечающая упорным молчанием на мольбы родителей сказать им, в чем ее горе, и наконец бросающаяся под поезд. На ее могиле осиротелый отец громко зовет ее, но ответом ему служит какое-то сознательное, грозное, "гулкое молчание". Его окружает "страшное море" молчания, которое "ледяными волнами перекатывается через его голову". Это "молчание гонит. Оно поднимается от зеленых могил; им дышат угрюмые серые кресты; тонкими, удушающими струями оно выходит из всех пор земли, насыщенной трупами". А дома его ждет живой труп — разбитая после смерти дочери параличом жена, которая своим стеклянным, остановившимся взором не может ему дать никакого отклика.
Глаза ее "были немы и молчали". В рассказе "В темную даль" трагедия отчуждения, может быть, еще ужаснее, потому что она здесь с первого взгляда кажется не такой неотвратимой, как в "Молчании", где суровый отец как бы заслужил отчасти свое страшное наказание.
Добродушный делец-отец органически не может понимать ничего кроме буржуазного стяжания, но столь же органически нервно-возбужденного сына что-то властно влечет прочь от спокойствия и уютного дома в "темную даль", грозную и неизведанную.
Дыхание смерти — и не от человека зависящей, и добровольной — вьющее над всем сборником, достигает особенно высокого напряжения в "Рассказе о Сергее Петровиче". Из всего учения Ницше Сергей Петрович, ничем не замечательный, серый, недаровитый, но все-таки тоскующий по чему-то незаурядному и выдающемуся, извлек для себе только одно изречение Заратустры: "Если жизнь не удается тебе, если ядовитый червь пожирает твое сердце, знай, что удастся смерть". И она, конечно, удалась... К ужасам сознательного существования А. привлекает не только неодушевленную природу — ночь, которая у него всегда "злая", разные шумы и страшные шорохи, зловещие пейзажи, огонь (рассказ "Набат") и т. д. — но и отвлеченные понятия.
Эти понятия он превращает в живые существа, но какой-то особенной, двойной субстанции — и аллегорической, и реальной.
Так, "ложь" в рассказе того же названия попеременно является то змеей, то женщиной, то убитой, то бессмертной.
Создается то ощущение бесформенного, но страшного именно своею бесформенностью кошмара, которое испытывается во сне или безумии, когда невозможно отделить ложь от правды.
К кошмарной манере всецело примыкает и состоящий из одних иносказаний известный рассказ "Стена". Художественное значение его очень спорно, потому что это сплошной ряд туманнейших не то символизаций, не то аллегорий; но для характеристики безнадежно-мрачного настроения автора рассказ имеет значение.
Условия, при которых развивается жизнь человечества, символизированы здесь в виде "стены", "мрачной и гордо спокойной", столь высокой, что даже не видно гребня, и от чего-то отделяющей землю. А кругом все облегает "злая, черная ночь", которая постоянно "выплевывает из недр своих острый и жгучий песок, от которого мучительно горят язвы" собравшихся около стены прокаженных и голодных.
Почти всеобщее благожелательное отношение к А. после появления его первых рассказов и сборника было резко нарушено рассказом "В тумане", напечатанном в конце 1902 г. в "Журнале для всех" (№ 12). Его связали с другим рассказом А. "Бездна", незадолго до того напечатанным в "Курьере" и включенным в позднейшие "тысячи" собрания его рассказов; создалось обвинение в порнографии.
Обвинение это несправедливо.
Насквозь проникнутый сознанием ужаса жизни, А. из этого ужаса не исключает любовь и половое чувство.
Он убежден, что и под наружною красотою цветов любви скрыта ядовитая змея темных и роковых сил жизни. В "Бездне" он явно задался целью изобразить ужасное и непреодолимое по дикой силе своей пробуждение зоологической основы чувства, влекущего мужчину к женщине.
Ничего кроме ужаса не может внушить и "В тумане". Обычная тема А. — отчуждение и одиночество — на этот раз взята в формах чрезвычайно жизненных.
Затронут один из очень жгучих вопросов современной жизни — отсутствие должного единения между родителями и детьми в самый важный и острый период жизни юноши: период окончательного формирования его физического и духовного существа.
Отец и сын стесняются говорить о самом важном для созревающего юноши — его пробуждающихся половых инстинктах.
Отсюда ряд трагических последствий.
Еще более жгуч другой вопрос.
Как выйти из противоречия между бурным напором молодой страсти — и нравственной проблемой, брезгливо относящейся к сближению между мужчиной и женщиной, не основанному на любви? Даже люди, в общем признавшие, что тема рассказа имеет глубокое значение, ставили А. в упрек развязку рассказа — убийство проститутки и самоубийство героя рассказа, находя ее случайной и недостаточно мотивированной.
Но в том-то и дело, что ужасное для А. — не исключение, а правило, символизация тех капканов и волчьих ям, которые жизнь ставит одиночеству человека на всех его путях. Полная ужасных подробностей и беспощадной откровенности, повесть вызвала чрезвычайную сенсацию.
В связи с негодующим письмом супруги гр. Л. Н. Толстого, некоторые газеты ("Русские Ведом.", "Новости" и др.) устроили анкету среди своих читателей; в большей части ответов было признано, что А. затронул вопросы огромной и жгучей важности, отворачиваться от которых во имя ложной стыдливости есть вредное лицемерие.
Все, что А. писал после "В Тумане", уже совершенно определенно относится к области психопатологии, являющейся, однако, только символом психологии нормальной.
А. намеренно стирает полосу перехода от нормального к ненормальному.
Для него ненормальное — только творческий прием, аналогичный тому, как в логике узаконено доведение последовательности до абсурда, с целью достигнуть наглядности в освещении известного тезиса.
В рассказе "Мысль" ("Мир Божий", 1902, № 7) неуловимая грань между психопатологией и психологией понадобилась автору, чтобы выразить основное положение его безнадежно-мрачного миропонимания — бессилие наше в борьбе с неизведанными силами жизни. Горда наша "мысль" своею автономностью, а на самом деле это одна иллюзия.
Герой рассказа, доктор Керженцев, после многолетнего обдумывания убивает из мести мужа женщины, которая его отвергла, и решительно всех сбивает с толку неотделимой смесью психопатии с глубокою продуманностью.
Чтобы устроить будущее свое оправдание, Керженцев задолго до убийства с поразительною систематичностью стал симулировать душевную болезнь — но в конце концов в душе его возникает леденящее сомнение: действительно ли он только притворялся.
Показав, как бессильна "мысль" в борьбе с неизведанными силами окружающего нас хаоса, А. принимается за разрушение другой вековечной основы человеческого чаяния — веры. Он пишет полную ужаса "Жизнь Василия Фивейского" ("Сборник товарищ.
Знания", т. I, 1904), где в лице героя — сельского попа — выводит Иова наших ней. "Жизнь Василия Фивейского" — наиболее значительное из всего, что до сих пор создано А. Самые враждебные молодому писателю органы, в том числе оскорбленные его тезисом духовные журналы, сочли долгом отметить, что повесть написана с выдающеюся силою, основная мысль ее проведена с замечательною художественною энергией.
И отдельные места (в ряду которых особенно поразительно описание зимней метели и неопределенная тревога, охватывающая в конце повести село), и общее впечатление, совершенно подавляющее и "заражающее" читателя авторским ужасом, отводят А. место в ряду мастеров русского слова. Над всею жизнью Василия Фивейского тяготел суровый и загадочный рок. Он всегда был "одинок, и особенный, казалось, воздух, губительный и тлетворный, окружал его, как невидимое, прозрачное облако". Беспримерные бедствия обрушились на него: смерть сына, мрачный запой жены, рождение другого сына — идиота, пожар, во время которого сгорает все имущество и попадья, но уцелел страшный идиот "полуребенок, полузверь". Изредка судьба дает Фивейскому как бы некоторый роздых, но только для того, чтобы сильнее его оглушить.
Под всеми ударами судьбы новый Иов, по-видимому, продолжает твердо верить.
По крайней мере он сам себя в этом уверяет; "Точно кому-то возражая, кого-то страстно убеждая и предостерегая, он постоянно повторяет: я верю". Но вера его особенная.
Он постоянно при этом "думает, думает, думает". И показалось ему в конце концов, что он узнал новую, "всеразрешающую, огромную правду о Боге и о людях, и о таинственных судьбах человеческой жизни". Где он прежде видел "хаос и злую бессмыслицу", он вдруг усмотрел "могучею рукою начертанный верный и прямой путь" и признал себя избранным на неведомый подвиг и неведомую жертву.
Мрак в душе Фивейского исчез, им завладело "светлое как солнце безумие". Страшною смертью умер его работник Мосягин; невыносимо смердел его разлагающийся труп. Но от устрашавшего прочих людей зрелища у Фивейского "всколыхнулось в груди что-то огромное, неожиданно-радостное, неожиданно-прелестное". Он "поднял повелительно правую руку и торопливо сказал разлагающемуся телу: тебе говорю, встань". Мертвец не встал; поп прикасается к нему, "дышит в него дыханием жизни". Но... "смрадным, холодно-свирепым дыханием смерти отвечает ему потревоженный труп". Фивейским овладевает бешенство: он требует чуда воскрешения, "говорит святотатственно и богохульно, со злобою трясет тяжелый гроб и кричит: да, говори ж ты, проклятое мясо". Но вместо мертвеца расстроенный мозг страдальца видит в гробе олицетворение всех своих бедствий — идиота; в ужасе он бежит из церкви и падает мертвым.
Из упреков, которые критика делала "Жизни Василия Фивейского", самым существенным был тот, что вера, крушение которой представлено у А., не настоящая.
Настоящая вера не нуждается в подтверждающих ее чудесах, она проста и непосредственна.
Но задавался ли А. символизацией "простой" веры?.. Не имеют значения и упреки в том, что автор нагромоздил неслыханное в реальной жизни количество ужасов.
Художественный интерес творчества А. — не в правдоподобии, а только в той логической стройности, с которой идет нарастание ужасов, в той последовательности, с которою создается особая кошмарная атмосфера.
В этой последовательности сила создателя "литературы ужасов" — Эдгара По; в ней и сила А., многими сторонами своего таланта напоминающего американского писателя.
Новейшие создания А. — небольшой рассказ "Призраки" ("Правда", 1904, № 11) и даже вызывающий большую сенсацию "Красный смех" (сборник "Знания", т. III, 1905) — не производят такого потрясающего впечатления, как "Жизнь Фивейского". В "Призраках" действие уже прямо происходит в сумасшедшем доме и трудно установить, где "призраки" играют большую роль — в жизни призреваемых душевных больных или в жизни тех, кто за ними наблюдает.
Сумасшедшие на этот раз веселые и забавные, но веселье в такой степени чуждо А., что рассказ, хотя и написанный с блеском большого таланта, лишен обычной андреевской силы. Ниже своей темы и впечатление от символического изображения нынешней войны в "Красном смехе". Тяжелый кошмар текущих газетных известий уже так велик, что не нуждается в усилениях, в символизации, к которой прибегает А. "Красный смех" — это злорадный смех проливаемой красной крови. "Безумие и ужас" — этою формулою начинается рассказ, и она проходит красною нитью чрез все собрание намеренно бессвязных "отрывков" из каких-то рассказов и дневников.
В самых символичных произведениях своих А. особенно силен тем, что рядом с абстрактным обобщением вырисовывает жизненные подробности.
Этот реализм, как белое рядом с черным, помогает общей яркости впечатления; между тем, в "Красном смехе" автор, сам не видавший войны, все время говорит символами — и это страшно утомляет.
Пред нами ряд бесформенных ощущений, красочных пятен, неопределенных звуков, смутных душевных движений, а самое главное — галлюцинаций, галлюцинаций, галлюцинаций без конца и бред помешавшихся от "ужаса и безумия" страшной бойни. Сколько-нибудь внимательное изучение А. не может обойтись без сопоставления его с отцом "литературы ужасов" Эдгаром По и новоевропейским символизмом.
Но это соотношение не следует преувеличивать.
В самом существе своем, творчество А. глубоко различно и от исключительно-нервозной расшатанности По и еще более от аристократического презрения к жизни символизма. "Ужасы" По в подавляющем большинстве случаев — виртуозная выдумка; "одинокие" люди Ибсена, Метерлинка, даже Гауптмана полны гордого сознания своего превосходства над низменною житейскою прозою.
У А., напротив того, все забыты, придавлены, принижены. "Лейтмотив" его творчества — безысходное, реальное страдание, и это его органически связывает с общим направлением русской литературы, чуткой к страданию прежде всего. Ср. журнальные статьи об А. Михайловского ("Рус. Бог.", 1901, № 11), M. Неведомского ("Мир Божий", 1903, 4), В. Кранихфельда ("Образование", 1902, 10), Л. Львова ("Образование", 1904, 11), А. Б. ("Мир Божий", 1903), Волжского ("Журн. для всех", 1904, 7), Скабичевского ("Рус. Мысль", 1904, 9), Адрианова ("Вестник Самообр.", 1904, №№ 35, 36), E. Аничкова ("Вестник Знания", 1903). Брошюры: В. Воцяновского (1903), кн. Н. Д. Урусова (1903), П. Иванова (1904), Геккера (1903). Газетные статьи В. Буренина ("Новое Время", 1903, № 9666), В. Розанова ("Новое Время", 1904, № 10147), Н. Минского ("Новости", 1904, № 264), письмо гр. Толстой в "Нов. Вр.", 1903, № 9673. Автобиография в "Журн. для всех" (1903, № 1). С. Венгеров. {Брокгауз} Андреев, Леонид Николаевич (1871—1919) — писатель.
Род. в Орле, в семье землемера, учился в Орловской гимназии, затем в Петербургском и Московском ун-тах, окончил в 1897 юридический факультет, был некоторое время помощником присяжного поверенного.
Еще подростком читал Шопенгауэра, позднее увлекался Ницше, был склонен к пессимизму, к мрачным настроениям и не раз покушался на самоубийство.
Литературную деятельность начал в московской газете "Курьер" в качестве судебного репортера и фельетониста.
Там же напечатал в 1897 рассказ "Бергамот и Гараська", обративший на него внимание М. Горького.
В 1901 рассказы Андреева вышли отдельным сборником, и он сразу же получил широкую известность.
Его дальнейший литературный путь отмечен рядом шумных успехов.
Слава принесла А. материальную обеспеченность.
Он выстроил себе "деревянный замок" в Финляндии и большую часть времени проводил там. Соприкасаясь в отдельные моменты с общественным движением предвоенных лет, А. фактически всегда оставался чуждым ему. Во время империалистской войны не только выступил ее сторонником, но незадолго до революции вошел в состав редакции реакционнейшей протопоповской газеты "Русская Воля". Работать в ней в качестве публициста он продолжал и после Февральской революции, заняв, т. о., место на крайнем правом фланге тогдашних общественных группировок.
Октябрьская Революция нашла в нем, естественно, врага. Он эмигрировал в Финляндию, где и умер (12 сент. 1919). Политической активности он в эмиграции не проявлял, хотя есть указания (воспоминания Маргулиэса), что незадолго до своей внезапной смерти он вел переговоры с Юденичем о вступлении в его правительство министром просвещения.
А., быть может, наиболее характерный из представителей рус. буржуазной интеллигенции конца 19 в., отразивший в своих произведениях ее растерянность и шатания.
Перепуганная сначала движением широких масс, которым она не могла овладеть, а затем реакцией, отошедшая от общественных вопросов, эта интеллигенция искала "заполнения" жизни в мистицизме, эстетизме, эротике и т. п. Все творчество А. — сплошной ужас сознания, растерявшегося перед загадкой жизни, — сознания, не умеющего уловить целесообразности и смысла в мире старых отношений и в то же время чуждого и враждебного живым творческим классам, в рядах которых ковались новые формы жизни. А. тщетно стучится во все доступные его взгляду двери и нигде не находит выхода из мрачной тюрьмы, какой рисуется ему жизнь. А. начал свою поэтическую деятельность в старой реалистически-гуманитарной манере ("Бергамот и Гараська", "Петька на даче", "В подвале", "Жили-были" и др.). Здесь были отзвуки и Чехова и Диккенса.
Но в первом же сборнике рассказов (1901), наряду с названными, помещены иные — в манере импрессионистской, с явным тяготением к символизму.
Здесь уже начинают преобладать характерные для А. пессимистические настроения.
Таковы рассказы: "Большой шлем", "Молчание", "В темную даль", "Рассказ о Сергее Петровиче" и, в особенности, "Стена" (1901), где в аллегорической форме А. пытался изобразить мрачную безысходность человеческой жизни. В рассказах "Бездна", "В тумане" (1902), вызвавших вздорные обвинения в порнографии, раскрывается — в формах нарочито-уродливых — физиологическая основа полового чувства.
В рассказах "Мысль" и "Призраки" теряются границы между нормальным и ненормальным в душевной жизни человека; стройная, автономная мысль оказывается во власти стихийных сил; между сумасшедшими и здоровыми А. не признает существенной разницы.
Наконец, в "Жизни Василия Фивейского" (1904) А. с большой художественной силой раскрывает, — на фоне скудной бытовой обстановки сельского попа, — трагедию религиозной; веры и "сурового и загадочного рока". От этих, ставших основными для А., тем (ужас одиночества, ужас жизни, бессилие разума) — А. временно отвлекли события 1904—1905 — война и революция.
Под впечатлением их — правда, чисто внешним, ибо он не был непосредственным их участником, а лишь нервным, истеричным наблюдателем тогдашней борьбы, тогдашних революционных настроений, — им создано было несколько крупных произведений: "Красный смех" (1905), "Губернатор" (1905), "Так было, так будет" (1905), "К звездам" (1905), "Савва" (1906), "Царь-Голод" (1907), "Рассказ о семи повешенных" (1908) и некоторые др. Произведения эти, в особенности "Рассказ о семи повешенных", написанный с большой художественной силой, имели значительный успех в среде тогдашней интеллигенции, гл. обр., потому, что и здесь, — как в прежних своих рассказах, — А. говорил о "личности". Революция, по существу, в этих рассказах и драмах не отображена: тема сужена до личных переживаний отдельных людей, и люди эти, за редкими исключениями (в таких произведениях, как "Иван Иванович", как "Из рассказа, который никогда не будет окончен", как некролог революционера Мазурина), отмечены обычными "андреевскими" признаками — бессилия перед жизнью, обреченности.
А. славит пафос борьбы у отдельной революционной личности, но пафос революции остается ему чужд. Уже в рассказах 1905 он, явственно, не верит в революцию, не верит в возможность завоевать свободу ("Так было, так будет"). Революционной массы, подлинной силы революции, в его произведениях или вовсе нет, или она выступает как слепая, стихийная, темная сила. Особенно резко сказалось это в "Царе-Голоде", где А. говорит о восставших голодных в тех же тонах, с тем же явным отвращением, с каким он изображает буржуазию, против которой восстание поднято, где в одну кучу сбиты рабочие, хулиганы и проститутки, убивающие беззащитных детей, сжигающие библиотеки и галереи.
В годы реакции А. вернулся, по существу, к прежним своим темам и к прежней символической манере письма.
Но произведения этого периода лишены прежней четкости, хотя писательский талант А. ни в какой мере не ослабел: на творчестве А. сказалась "раздвоенность" интеллигентских кругов, с которыми он был связан личными связями: часть интеллигенции, большая, в меру развития реакции, уходила все глубже в личную жизнь и в дебри религиозно-философских проблем; другая — меньшая, не отказавшаяся от революционной борьбы, выкристаллизовывалась, — подпольным развитием этой борьбы, — в подлинную революционную силу. А. видел и тех и других: он брал основные темы своих новых работ из настроений первой, родной ему по мировоззрению, группы.
Но отвернуться окончательно от второй он тоже не мог: его привлекала все та же, раскрывавшаяся в продолжении, казалось, безнадежной борьбы, сила "личности", поэтом которой он старался стать, — сила, недоступностью которой для себя он мучился всю жизнь. Он попытался дать синтез этих двух несовместимых течений: сочетать героизм с мещанством.
Отсюда — мотивы богоборчества, как "героический корректив" к религиозным настроениям "большинства" и т. п. Т. к. задача была явно невыполнима, произведения этого периода ("Жизнь человека", 1906; "Черные маски", 1907; "Анатема", 1909; "Океан", 1911; "Иуда Искариот", "Елеазар", "Мои записки") носят печать "раздвоенности" и, зачастую, надуманности.
То же, хотя и в более слабой степени, сказалось в его пьесах — "Дни нашей жизни" (1908), "Анфиса" (1909), "Gaudeamus" (1910), "Екатерина Ивановна" (1912), "Младость" и др., — бытовой реализм которых ознаменовал возвращение А. от революционных впечатлений к привычному быту. Отсутствие внутренней цельности, искусственность произведений последних лет писателя и монотонность основных мотивов, на которых застыло творчество А., — все это привело постепенно к утрате им былой его популярности, в особенности в предвоенные годы, когда в широких кругах интеллигенции снова стали нарастать революционные настроения.
Публицистическая деятельность, к которой он перешел во время войны и революции, оказалась неудачной: А. обнаружил в своих статьях крайнюю узость кругозора, убогость мысли и крикливую истеричность, заменявшую пафос и звучавшую особенно фальшиво на фоне общего революционного подъема.
Равным образом, совершенно незначительно, и по содержанию и по форме, то немногое, что было им написано в эмиграции.
В творчестве А. можно найти образцы самых разнообразных литературных форм и жанров: он испытывал себя едва ли не во всех областях, кроме стихов и романа.
Этот факт не случаен: для стихов у него не было совершенно необходимой для них внутренней искренности — хотя бы с самим собой, для романа — необходимой широты кругозора и идеологической четкости.
Сочинения А. издавались много раз: полные собрания были выпущены "Просвещением" и "Книгоиздательством писателей" в 17 тт., потом Марксом — в приложениях к "Ниве". Позднейшие издания сочинений и писем перечислены у Владиславлева, Русские писатели 19 и 20 вв., изд. 4, М., 1924, — здесь же библиография обширной литературы об А. Марксистская критика об А. зарегистрирована: у Р. С. Мандельштама, Художественная литература в русской марксистской критике, изд. 3, М., 1924; ср. Pейснер, М., Л. Андреев и его социальная идеология, П., 1909; Фриче, В., Л. Андреев, М., 1909; Боровский, В., Литературные очерки, М., 1923; Луначарский, А., Этюды критические и полемические, М., 1905; Книга о Л. Андрееве, изд. Гржебина, П. — Берлин, 1922 (воспоминания Горького, Блока и др.); Фатов, Н., Молодые годы Л. Андреева, М., 1924; Избранные произведения Л. Андреева, изд. ГИЗ, в серии "Русские и мировые классики", со статьями А. Луначарского и Н. Фатова, Москва, 1926. Андреев, Леонид Николаевич [1871—1919] — беллетрист и драматург.
Происходил из полуинтеллигентной чиновничьей семьи, учился в Московском университете.
Окончил юридический факультет.
Молодые годы провел в крайне тяжелых материальных условиях, усугубленных тяжелой наследственностью — алкоголизмом.
В 1890 занимался адвокатской практикой и сотрудничал в различных московских газетах (судебный репортаж, фельетоны).
Первые рассказы: "Он, она и водка", 1895 ("Орловский вестник"), "Бергамот и Гараська", 1898 ("Курьер"). Впервые внимание к А. привлек рассказ — "Жили-были" в журнале "Жизнь" [1901]. В этом же году вышла первая книга рассказов А., к-рая вызвала ряд критических статей о нем; особенно много внимания к А. привлекают рассказы — "Мысль" и "Призраки" [1902]. В 1905 А. предоставил свою квартиру для заседания ЦК РСДРП, в связи с чем подвергся некоторым репрессиям со стороны правительства.
В годы реакции он становится во главе сборников "Шиповник" (см.), объединяющих реалистов-общественников из "Знания" (см.), символистов-индивидуалистов из "Весов" (см.) и др. Во время войны 1914—1918 А. принимал ближайшее участие в редактировании издававшейся на средства торгово-промышленных организаций газеты "Русская воля", игравшей особо реакционную роль в период между Февралем и Октябрем 1917. Умер в 1919 в Финляндии непримиримым врагом советской власти.
А. — типичнейший выразитель настроений мелкобуржуазной интеллигенции XX в., неохотно и со страхом превращавшейся, в связи с капитализацией России, из "критически мыслящих личностей" в послушных "специалистов" на службе у буржуазии и дворянско-буржуазного государства.
Интеллигенция эта однако была неспособна примкнуть к движению подлинно революционных классов.
А. был необыкновенно популярен в предреволюционной читательской среде, особенно в эпоху после разгрома революции 1905 и отхода от революционного движения интеллигентов-"попутчиков". Односторонность и некритичность вульгарно-скептического ума, смелость фантазии, схематизм мышления и воображения — все это сделало А. писателем поверхностным, но "острым", идейно-упрощенным, но увлекательным и доступным.
Такой именно писатель и нужен был средним слоям превращавшейся в обывателей интеллигенции, к-рая изжила общественнический позитивизм и демократизм эпохи "героических разночинцев" в скепсисе и индивидуализме и к-рая жаждала "абсолютной" свободы и "полного" счастья.
Этим настроениям отвечали такие произведения А. как "Елеазар" [1907], доказывающий, что нельзя жить под угрозой неизбежной смерти, "Проклятие зверя" [19081, отвергающее "безличную" цивилизацию большого города, "Мои записки" [1908], объявляющие весь мир тюрьмой, "Жизнь человека" [1907], схематически изображающая бессмысленную жизнь человека вообще, типичную судьбу интеллигента в буржуазном обществе, "индивидуалиста, нынешнего среднего человека, хорошего, но все-таки обывателя, мещанина" (Луначарский).
Среда, художником которой был А., не верила в буржуазные самооправдания и утешения для масс: идеалистическую философию, мистику, учение о примате красоты, либеральные доктрины.
Но и принять мировоззрения пролетариата эта среда также не могла. "Бунт" ее был бунтом "внутренним", при пассивном подчинении жизни на деле. Она недостаточно задумывалась над философскими и социальными доктринами, отвергала их с легкомысленным скептицизмом, обоснованным поверхностным рационализмом и максималистскими этическими требованиями немедленного счастья для неотказавшегося от себя, одинокого, промежуточного мелкобуржуазного "человека". Для этой интеллигенции нужен был А., вульгаризировавший марксизм ("Царь-голод"), анархизм ("Савва"), христианство ("Иуда", "Жизнь Василия Фивейского"), отвергавший одно за другим все действительные и мнимые пути выхода из социального тупика, мало вдумываясь в их сущность.
Для этой среды нужен был именно стиль А. со всеми его недостатками.
Риторика адвоката, слегка начитанного в Библии, любящего антитезы, кричащие сравнения, торжественную инверсию, парадоксы; стилизация бредовых выкриков импрессионизма, ослабленных безвкусием литературных штампов; замена психологического проникновения олицетворением своих домыслов о схематизированных подсознательных переживаниях потрясенного человека; слишком часто наивный и прямолинейный аллегоризм вместо сложной символики; частая замена "криком" приемов заражения своим настроением ("он пугает, а мне не страшно", сказал Л. Толстой об А.) — такова манера письма А. Она вызывала презрительные насмешки утонченных эстетов символистов (Мережковский — "В обезьяньих лапах", Белый — об "Анатэме" в "Арабесках"). В вульгаризации сложных социальных и философских проблем упрекали А. и марксисты.
Но А. был популярен в широкой читательской среде и особенно среди молодежи эпохи реакции.
Поэтому Мережковский призывал серьезно отнестись к этому столь популярному и влиятельному "варвару", а Луначарский посвятил А. лучшие из своих ранних философски-критических статей.
А., упрощавший и заострявший глубокую диалектику и софистику Достоевского, подходил часто к философским и социальным проблемам с неожиданной стороны и ставил вопросы весьма важные для индивидуалистически-обывательского мышления, на которые приходилось давать в ту эпоху пространные и обоснованные ответы.
Объективно А. при всей своей субъективной антибуржуазности играл роль могильщика революционных порывов интеллигенции, убеждая ее, что не стоит бороться, верить, любить — нужно либо умереть, либо спокойно существовать в столыпинской России.
Развенчанием всякой общественной активности А., не менее чем Стpуве, с его призывом стать мудрыми мещанами, и другие участники "Вех", — помог укреплению третьеиюньского режима.
Первые произведения А. — небольшие реалистические, густо насыщенные психологизмом рассказы, воспринимавшиеся (Мережковский — о рассказе "Жили-были") как хорошее усвоение традиции аналогичных повестей Чехова и Горького.
Рассказы эти были окрашены несколько сентиментальным гуманизмом, желанием найти "человеческое" в самой "зверской натуре". Но уже "Большой шлем" [1899] и "Жили-были" омрачены подчеркнутой угрозой, нависающей над героями смерти.
Наконец "Стена" [1904] уже совершенно в духе будущего А. Это — импрессионистическая лирика и риторика о роковой, несокрушимой стене, перед которой бьется и погибает толпа уродов, безумцев, отчаявшихся, символизирующая человечество.
К 1902 относятся нашумевшие рассказы "Бездна" и "В тумане", в которых проводится идея о власти над человеком зверя, часто пробуждаемого половым инстинктом и заставляющего хороших юношей насиловать и убивать.
В том же году появляется "Мысль" — одно из значительнейших и наиболее пессимистических произведений А. на тему о ненадежности мысли, разума как орудий достижения человеком своих целей, о возможности "измены" и "бунта" мысли против ее обладателя.
Через семь лет А. в "Черных масках" еще резче ставит этот вопрос о зыбкости сознания, о черной ночи безумия, осаждающей мозг, о возможности того, что человек, неожиданно и против воли, вместо гимна "духу святому" запоет гимн "сатане" и тогда лишь безумие будет спасением для него от одевших маски и проникших в его душу подлых желаний и лживых мыслей.
В 1903 А. делает свою первую, довольно еще наивную, вылазку против религии, против веры, "двигающей горами", против бога, отказывающего в чуде загнанному как древний Иов, отчаявшемуся человеку ("Жизнь Василия Фивейского"). На войну А. отзывается рассказом "Красный смех" [1904], рисующим ужасы кровопролитных боев, гибели тысяч людей, всеобщего одичания, преломленные сквозь психику сходящего с ума человека, начинающего в своей обостренной чуткости воспринимать всю жизнь современного человечества как "безумие и ужас". С 1906 большое место в творчестве А. начинает занимать тема революции.
Революцию А. понимает преимущественно как попытку разрешения моральных проблем и как игру темных сил рока и подсознательных влечений массовой психики, — игру, в которой лучшие устремления людей неизбежно проигрывают.
Так повесть о расстрелявшем толпу рабочих генерале ("Губернатор", 1906) дает преимущественно переживания генерала, понявшего, что его неизбежно убьют по древнему закону "кровь за кровь". К проблеме торжества воли и разума над пошлостью и властью слепых сил природы сводит А. в драме "К звездам" [1906] уход астронома из жизни в науку и индивидуалистический революционный "подвиг". Впрочем в драме "К звездам" есть проблески и более правильного понимания идеологии революции. "Так было" [1906] и "Царь-голод" [1908] доказывают, извращая причины и смысл революций, бесплодие политической революции (убивши тирана, народ, из рабского страха перед тираном, создает новую тиранию революционного террора) и безнадежность революции социальной (голод поднимает "голодных" на бунт, но он же предает их снова кровожадной и подло-лицемерной буржуазии). "Тьма" [1907] доводит до конца понимание революционной работы как проблемы личного мужества и святости, и критику революции с точки зрения максималистских этических требований немедленного спасения каждой личности.
Герой этой повести, — справедливо воспринятой критикой как призыв к отказу от революционной деятельности, — убедившись, что нельзя сразу спасти всех павших и что стыдно быть "святым", когда есть "грешные", отказывается от совершения террористического акта и остается погибать в публичном доме. Также в плане индивидуальной честности, мужества, проблемы личного бессмертия и искупления своих и чужих грехов трактует революцию одна из наиболее сильных реалистических повестей А. — "Рассказ о семи повешенных" [1908] и единственный роман А. — "Сашка Жегулев" [1911]; "Савва" [1907] вскрывает косность человечества, которого никаким огнем взрывов и призывов к бунту не заставишь отказаться от старых, гнусных "святынь", хотя бы и разоблаченных весьма наглядно.
В эти же годы А. пишет ряд драм и повестей, посвященных опровержению всего, на что надеются и во что верят люди: "Иуду Искариота" [1907], инвективу против веры в чудесную силу любви к людям и в конечное торжество добра в человеческой душе; "Анатэму" [1909], драму, осмеивающую идею, что добро рождает добро и что можно облегчить страдания людей, хотя бы частично; "Океан", где утверждается, что даже разрыв с обществом не спасает человека от власти лживой и пошлой обывательщины, если "герой" хоть немного поддастся любви и жалости к людям. Полуреалистические и вполне реалистические драмы [1910—1913] — "Анфиса", "Профессор Сторицын", "Екатерина Ивановна", — окрашены в те же тона: торжества в жизни злого, темного и мелкого над "высоким", "добрым", "чистым". Характерно, что мотивы действий героев последних драм Андреева — преимущественно обывательские переживания (ревность, семейные дрязги), а сами герои оказываются интеллигентными обывателями или представителями наиболее легкомысленной, пустой и праздной части студенческой молодежи ("Дни нашей жизни", 1909, "Gaudeamus", 1910). Герои — ученые, философы, политики даны главным образом внешне, без проникновения в их основные интересы и переживания.
В эпоху войны 1914—1918 А. увлекся шовинистическими настроениями и написал ура-империалистическую антинемецкую драму "Король, закон и свобода", посвященную бельгийскому королю, Альберту.
После революции А. опубликовал пессимистические "Записки Сатаны", а одним из последних произведений этого писателя перерождающейся интеллигенции XX в. был "SOS" (сигнал крайнего бедствия и призыв о помощи в морском обиходе) — призыв к "культурным нациям" спасти Россию от пролетарской диктатуры.
Библиография: I. Собр. сочин. (изд-во "Просвещение"), СПб., 1910—1916 (о XIV т. — в издании книгоизд-ва писателей);
Собр. сочин, (изд-во Маркса), ОПБ; Дневник Сатаны (изд-во "Библион"), Гельсингфорс, 1921. Автобиографические сведения; в VI кн. "Русск. лит. XX в." под ред. С. А. Венгеpова, М., 1914—1918. II. Чуковский К., Л. А. большой и маленький, СПб., 1903; Фриче В., Л. А., М., 1909; Коган П. С., Очерки по истории новейш. руск. литературы, т. III, вып. 2, А., М., 1910; Мережковский, В обезьяньих лапах, Собр. соч. (изд-во Вольф), т. XII, СПб., 1911—1913; Львов-Рогачевский В., Две правды, Книга об Л. А., СПб., 1914; Pейонеp M., Пролетариат и мещанство (О Горьком и А.), П., 1917; Иванов-Разумник, Творчество и критика, П., 1922; Книга об Л. А. (Воспоминания), Берлин, 1922; Боровский В., Лит-ые очерки, М., 1923; Луначарский, Предисловие к "Избранным рассказам" А., М., 1926; Боровский В., Русская интеллигенция и рус. литератуpa, Харьков, 1923; Гоpнфельд А., Боевые отклики на мирные темы, Л., 1924; Фатов Н., Молодые годы Л. А., М" 1924; ?уначарский А. В., Критические этюды ("Русская литератуpa"), Л., 1925; Троцкий Л. Д., Собр. сочин., т. XX, М. — Л., 1926; Горбачев Г., Капитализм и рус. литератуpa, Л., 1928. Г. Горбачев {Лит. энц.} Андреев, Леонид Николаевич (1871—1919) — Видный рус. прозаик, драматург, публицист, более известный произв. др. жанров, один из предшественников экспрессионизма.
Род. в Орле, окончил юридический ф-т СПБ ун-та, работал присяжным поверенным; быстро достиг лит. успеха, превратившись в одного из самых популярных беллетристов своего времени.
Прозу А. отличает психологизм, повышенное внимание к миру подсознания, биол. начала в личности человека.
Произв. позднего периода, к-рые критики-современники определили как "своеобразные филос. и психол. фантазии" (М.Неведомский), в большей мере свойственны гротеск, условность, гипербола, они пронизаны ощущением надвигавшегося апокалипсиса, личной, соц. или глобальной катастрофы; таковы р-з "Жизнь человека" (1907), драматические произв. — "Океан" (1910), "Царь Голод" (1908) и др. Эта редкая для рус. лит-ры позиция с особой силой выражена в последнем крупном произв.
А., написанном после революции (и единственном, формально относящимся к НФ) — неоконченном романе-памфлете "Дневник Сатаны" (1921), где изображен будущий чудовищный распадающийся мир (прозрачная аллегория Европы накануне мировой войны), в к-рый явился Князь Тьмы (читай — финансовый капитал).
Р. Щ. Лит. (выборочно): "Книга о Леониде Андрееве.
Воспоминания" (1922). Л.Н.Афонин "Леонид Андреев" (1959). В.Беззубов "Леонид Андреев и традиции русского реализма" (1984).
